– Ты еще слаба, чтобы водить машину. Но Катринка настаивала.

Солнце заливало кухню Эрики Браун, делая ее жизнерадостной и уютной. Оно подчеркивало бледность Катринки, ее круги под глазами, которые стали унылыми и серыми, как небо в ненастный день. Даже ее густые темные волосы безжизненными прядями лежали на плечах. Эрике трудно было поверить, что это та самая девушка, которая приехала к ней месяц назад.

– Отложи отъезд хотя бы на несколько дней, – предложила Эрика.

– Я не могу. – Катринка с усилием подняла чашечку с кофе, отпила глоток, поставила ее на блюдце. Руки не дрожат – хороший признак. Она взяла кусочек яичницы с тарелки. Нужно поесть, чтобы хватило сил довести машину до Свитова. Мысль сесть за руль ужасала ее, машина стала для нее символом смерти. Но выбора не было.

– Я должна успеть на похороны.

– Дорогая, – мягко сказала Эрика, – позвони бабушке, они все отложат до твоего прибытия.

Катринка упрямо покачала головой.

– Я уезжаю сегодня, – повторила она.

Эрика нахмурилась и стала убирать со стола. Она очень беспокоилась о Катринке. Девушка была не в состоянии преодолеть такое расстояние на машине. Но не было никакой возможности остановить ее. Эрика считала, что Катринке нужен покой.

– Завтракай, – прикрикнула она на Катринку, когда та хотела ей помочь, затем устыдилась своих слов и добавила более мягко:

– Тебе нужно подкрепиться.

Когда Эрика ушла в клинику, Катринка вернулась в свою комнату. Солнце заливало ее через большие окна, но Катринка не обращала на него внимания. Она осторожно двигалась по комнате, как будто боялась упасть, и упаковывала вещи.

Прошла неделя со времени звонка Томаша и рождения ее ребенка. Почти все это время она провела в клинике. Два дня назад Катринка вернулась к Эрике. Она хотела поехать домой немедленно, но понимала, что ей не осилить дороги. Ей казалось, что теперь она себя чувствует лучше. Первая волна горя ушла – она оцепенела, не хотела ни о чем думать, не желала ничего делать. Катринка скрылась за тем высоким забором, который возвела ее скорбь.

Но в каждом заборе можно сделать щель. Открыв нижний ящик туалетного столика красного дерева, Катринка натолкнулась на стопку детских вещей, которые она купила для ребенка. Из груди ее вырвались рыдания. Она сгребла в охапку все вещи и выскочила из дома. Добежав до мусоросжигательной печи, она открыла ее – в лицо ей ударил запах горелого. Затем швырнула вещи, некоторые с этикетками, в печь. Из дома вышел пожилой человек и покосился на Катринку. Кто эта сумасшедшая с растрепанными волосами и залитым слезами лицом, выбрасывающая вещи, которые вроде бы абсолютно новые?

– Фрейлейн, – мягко спросил он, – вам нужна помощь?

– Нет, нет. Спасибо, – всхлипывала Катринка, закрывая печь и торопясь вернуться в дом.

Как только доктор Циммерман вышел из комнаты с бумагами, Катринка пожалела о том, что подписала их. Она закричала ему вслед, но подошла сиделка, уверяя, что завтра Катринка будет чувствовать себя лучше и тогда сможет поговорить с доктором. А сейчас нужно спать. На следующий день Катринка умоляла его порвать бумаги. Он говорил ей, что она все еще перевозбуждена, не понимает, что говорит, что решение было верным и в любом случае теперь уже поздно. Ее ребенок уже передан его новым родителям. И это лучше и для нее, во избежание лишних страданий, и для приемных родителей.

– Вот увидишь, – он протянул руку и дотронулся до ее лица, – все сложится к лучшему. Когда-нибудь ты будешь благодарна мне.

Гореть тебе в аду, подумала Катринка, отстраняя его руку и отворачиваясь к стене.

Ей нужно было поговорить с кем-нибудь из сиделок, обратиться к администратору клиники, проконсультироваться с юристом, и, возможно, скандал испугал бы Циммермана. Но все это просто не пришло ей сейчас в голову. Эрика Браун подозревала, что происходит, но гнала от себя эти мысли. Она слишком любила доктора, чтобы принять сторону Катринки, хотя и очень сочувствовала девушке. Для разведенной и бездетной Эрики Клаус Циммерман был всей ее жизнью. Через два года после его женитьбы на робкой, скромной аристократке, которая дала ему денег на строительство клиники, Эрика стала его любовницей и была не способна идти поперек его желаний. То, что на Катринку было оказано давление, знал только доктор, который оправдывал себя благими намерениями.

В полдень вернулась Эрика и застала Катринку все еще неодетой в спальне. Появление Эрики вывело Катринку из транса, заставило встать и начать действовать, не обращая внимания на уговоры Эрики остаться еще на несколько дней. Поняв, что ей не убедить Катринку, она предложила довезти ее до Свитова. Подозревая, что такое может случиться, Эрика заранее позаботилась о визе, которую ей помог получить человек с большими связями, усыновивший ребенка Катринки.

Катринка понимала, что ей не доехать одной. Она боялась вести машину. Но даже если бы у нее хватило смелости, не было сил – так она была измотана. Присутствие Эрики успокаивало, хотя та вела машину молча. Обе они, погруженные в свои мысли, не замечали красоты окружающей их природы. За окном мелькали голубые озера, окруженные горами, долины, сосновые леса, купола церквей. Они останавливались на отдых в мотеле в Линце, затем продолжили путь и приехали в Свитов около полудня.

Эрика осталась на похороны, не чувствуя особого сострадания или вины, а на Катринку было жалко смотреть, так она отличалась от той сияющей, полной надежд молодой женщины, которая недавно приехала в Мюнхен. Но даже в состоянии, близком к обмороку, Катринка держала себя в руках, находя в себе силы, которые считала уже утраченными. Из Праги позвонил Мирек Бартош, но она отказалась с ним разговаривать, попросив Эрику передать ему, чтобы он не приезжал на похороны и не звонил ей больше.

– Вы причина всех ее несчастий, – не удержавшись, добавила Эрика. – Поступайте так, как она просит.

Катринка занималась похоронами, стараясь организовать их так, как думала. Успокаивала дедушку и бабушку, стоя между ними на краю могилы в тени густых ветвей сосновых деревьев.

Были Жужка с Томашем, госпожа Гавличек – мать Томаша, Ота и Ольга Черни, тетя Зденка, Франтишек с женой и Олдржич. Приехал даже дядя Олдржич, привезя с собой воспоминания о прошедших счастливых временах, были работники спортивного комплекса и библиотеки, старики и старушки, которым Милена помогала выбирать книги, спортсмены, которые любили и уважали Иржку, представители спортивного клуба и городских властей. Пришли многие.

– Да будет над вами вечно сиять свет, – произнес старый священник, окропляя могилу святой водой. – Да будет вам вечный покой.

На следующий день после похорон, положив кожаный чемодан в багажник, Катринка села в машину рядом с Эрикой, чтобы отвезти ее на станцию. И тут ее начало трясти – страх парализовал ее тело.

– Что случилось? – заволновалась Эрика, помня о неустойчивом психическом состоянии Катринки.

– Ничего, – ответила Катринка. Если она не справится с этим страхом, то вся ее жизнь потеряна.

– Ничего, все в порядке, – она заставила себя повернуть ключ зажигания. Заработал мотор, и машина тронулась.

– Ты такая бледная, – заметила Эрика.

– Ничего. Пройдет. – Она старалась глубоко дышать, чтобы не так давило в груди.

– Все нормально, – добавила она, съезжая с горы и аккуратно объезжая автобус. Они приехали на скучную, невыразительную станцию, которая была примером советского блочного строительства, потом дожидались поезда Эрики. В последние дни они мало говорили. Все серьезные разговоры были слишком болезненны, а остальные – неуместны в этих обстоятельствах. Они стояли на платформе – высокая стройная девушка в цветастой юбке и белой блузке благодарила за что-то величавую женщину в красивом дорожном костюме.

– Будет тебе, – сказала Эрика. – Я сделала то, что сделал бы каждый на моем месте.

Возможно, мне следовало бы сделать больше, подумала она про себя. Она согласилась с Клаусом Циммерманом, что жизнь Катринки будет загублена, если она оставит ребенка. Но сейчас она в этом сомневалась. Девушка казалась ей беспредельно одинокой. В порыве чувства она крепко обняла Катринку.

– Береги себя, дорогая, – прошептала она. – Если тебе будет что-нибудь нужно, дай мне знать. Приезжай в любое время.

Она расцеловала Катринку в обе щеки, взяла чемодан и вошла в вагон.

– Пиши мне, – крикнула она на прощание.

Когда Катринка вернулась со станции, ее ожидали Томаш и Жужка. Они предложили свою помощь в уборке квартиры, которую нужно было сдать. Катринка решила все продать или раздать, за исключением особенно дорогих вещей: семейных альбомов, шерстяных платков, связанных Миленой, ее вышивок, лыж и удочек Иржки.

Все это она перевезет к бабушке, где будет жить в комнате, бывшей когда-то ее детской.

– Ты должна вернуться с нами в Прагу, – настаивал Томаш. Была середина июля, политическая атмосфера была накалена. В конце июня был опубликован манифест «Две тысячи слов», в котором реформаторы осуждали медленные темпы правительственных реформ. Двумя неделями позже Варшавский договор осудил его. Правительство отвергло ультиматум, и сейчас в Словакии шли переговоры с Советским Союзом.

– Мы покажем им всю серьезность наших намерений, – сказал Томаш. Жужка с тревогой слушала его. Для нее возвращение в Прагу означало демонстрации и страх за Томаша. Ходили слухи, что Советская Армия подтягивает свои части к границе Чехословакии.

При упоминании о Советской Армии Катринка побледнела. В Мюнхене она была настолько занята своей судьбой, что не только физически, но и психологически она была далека от событий в Праге, да и во всей стране. Сейчас она осознала, что борьба Чехословакии за свободу неотделима от ее жизни. Даже не осознав этого, она уже присоединилась к этой борьбе. Колонна, которую ее родители встретили в горах Венгрии, направлялась к чехословацкой границе. Столкновение с Советской Армией круто повернуло ее судьбу, судьбу ее родителей и ребенка. Увидев выражение ее лица, Томаш замолчал. Он подошел к ней и прижал к себе.

– Я хотел отвлечь тебя. Прости.

Она на мгновение тоже прижалась к нему, успокоенная исходящей от него силой.

– Все в порядке, – ответила она. Он заглянул в ее лицо.

– Ты должна поехать с нами. Мы найдем тебе занятие.

– Не волнуйся, – сказала Катринка. – Я найду чем заняться. – Она знала, что это необходимо, иначе она сойдет с ума.

На следующее утро Катринка, заставив себя сесть за руль «фиата», поехала к месту тренировок местной лыжной команды, маленькому плато, над которым возвышались две или три горы. В это время года они были покрыты зеленой травой с пятнами полевых цветов. Ворота базы были на месте, но подъемники, конечно, не работали. База напоминала заброшенный рудник.

Ота Черни собирался начать тренировку, когда приехала Катринка. Встревоженный бледностью ее осунувшегося лица, он поспешил ей навстречу.

– Что ты делаешь здесь?

– Я должна вернуть себе спортивную форму. Ты видишь, что со мной?

Все ее планы рухнули, она не знала, чем заняться, и решила жить по привычному распорядку прошлых лет.

– Ты торопишься, Катринка, – мягко возразил ей Ота. – Дай себе время прийти в себя. Хотя бы несколько дней.

Она покачала головой:

– Я сойду с ума от безделья.

Он задумался. В конце концов, разрешает же он своим спортсменам участвовать в соревнованиях с ушибами и растяжениями, почему же нельзя тренироваться с душевной болью в сердце?

– Хорошо, но ты должна во всем слушаться меня.

– Разве я этого не делала? – Ее улыбка была бледной копией той, что была раньше. Но это было лучше, чем ничего.

Он был очень рад встрече и широко улыбался. Обняв Катринку, Ота подвел ее к ожидающей его группе.

– Не всегда. Но теперь ты будешь следовать каждому моему слову. Начинать, когда я скажу, останавливаться, когда я скажу, есть, что я скажу. – Он оглядел ее. – Ты должна немного поправиться, а то тебя ветром унесет.

– Я сильнее, чем ты думаешь, – возразила она со слабой улыбкой, хотя сама не была в этом уверена. Она чувствовала, что горе переломило ее пополам.

Две следующие недели Катринка усиленно тренировалась. Она верила, что, только изматывая себя, она вернет себе прежнюю силу. Она ездила на велосипеде, занималась ходьбой, но оставила гимнастику и плавание, потому что не смогла смотреть на спортивный комплекс, боясь, что он вызовет у нее тяжелые воспоминания. С членами местной секции она каталась на склонах на специальных травяных лыжах. Она ходила по лесу на склонах гор среди высоких стройных деревьев. В воздухе стоял слабый запах хвои, солнечные лучи пробивались сквозь густые ветви и бегали вокруг солнечными зайчиками.

Не чувствуя вкуса еды, она ела вечерами мясо, клецки, овощи, приготовленные Даной, потом падала на кровать и засыпала без сновидений. А старики сидели перед телевизором и старались ни о чем не думать. Если бы не Катринка, Дана не готовила бы, а Гонза не выращивал бы овощи. Если бы не старики, Катринка пришла бы в отчаяние. Так они и поддерживали друг друга.

В начале августа Катринка в составе национальной команды Чехословакии выехала на сборы в Италию. Это был первый этап подготовки к сезону, который начинался в декабре. Почти все были знакомы друг с другом. Среди прочих здесь были Илона Лукански и красавец Владислав Элиас, который еще надеялся на роман с Катринкой. Жужка приехала прямо из Праги.

В компании жизнерадостных молодых людей Катринка ожила. Она не организовывала развлечений, но не отказывалась участвовать в них, шутила. Но смеялась лишь изредка. Если она замолкала на полуслове на середине песни, все относились к этому с пониманием. Весть о гибели ее родителей быстро облетела всю команду, и даже Илона Лукански выразила ей свои соболезнования. Илона не любила Катринку, но восхищалась Миленой, которая никогда не бывала в плохом настроении, как ее собственная мать. Милена была всегда добра к ней.

Недели казались Катринке веками, но горе постепенно отступало. Постоянные физические упражнения отвлекали ее от грустных мыслей и наполняли силой ее тело. Она набрала вес, исчезла бледность, ярче стали светиться глаза. Боль от потерн родителей и ребенка никогда не пройдет – в этом она была уверена, – но она не была уже открытой кровоточащей раной. Сначала она просто жила по привычке, а теперь поняла, как чудесна жизнь. Родители одобрили бы ее нежелание сдаваться. Сдвиги в настроении Катринки радовали Жужку. Ота Черни с удовольствием наблюдал, как она летит с горы – гордая и свободная, как птица. Все приветствовали возвращение Катринки, но она вернулась к ним другим человеком; не было ясно, что происходит у нее в душе. Она напоминала озеро, чья спокойная поверхность лишь отражает солнце.

В тот год, как, впрочем, и раньше, спортсмены тренировались до изнеможения. День начинался на заре и заканчивался в семь часов вечера, когда все падали на кровати и засыпали глубоким сном. Все разговоры были только о лыжах. Они были смыслом их жизни. На третьей неделе августа этот изолированный мирок, оторванных от происходящих в стране событий, был разрушен. Все, что происходило в стране в предыдущие месяцы, было окончено 20 августа, когда войска стран Варшавского договора вошли в Чехословакию.

Газеты тревожно сообщили о введении войск во все города страны, а на экране телевизора можно было увидеть танки на улицах Праги. Члены команды наблюдали это со слезами на глазах. Это было выше политики, это шло от сердца.

Тренировки продолжались, но внимание со спорта переключалось на политику. В свободные минуты спортсмены садились перед телевизором и смотрели итальянские новости, в которых события освещались более достоверно, чем в Чехословакии. Жужке однажды показалось, что она увидела в толпе, которая оказывала сопротивление солдатам, Томаша. Люди требовали от оккупантов вывода войск – такой был комментарий газет.

По всей стране прокатилась волна демонстраций. На стенах расклеивались фотографии Дубчека и Свободы вперемешку с плакатами, осуждающими вторжение. В газетных статьях сообщалось о том, что оккупационные части лишены воды и пищи.

Спортсмены волновались. Даже если бы им разрешили остаться в Италии, немногие бы пошли на это. Большинство, в их числе Катринка, волновались о семьях и друзьях.

Дозвониться в страну было почти невозможно, но Катринке удалось пробиться, ее успокоили, что в Свитове пока все нормально. Жужка нигде не могла разыскать Томаша, и они с Катринкой очень переживали. Наконец, он ответил. Объяснил, что был арестован, его допрашивали, но выпустили, потому что он был в этих событиях мелкой рыбешкой. Его голос прерывался, потом он начал всхлипывать.

– Никогда не думал, что такое может случиться, что это возможно.

Катринка активно поддерживала реформы. Благодаря счастливому детству, покою в семье, она была уверена, что жизнь сложится для нее удачно, и искренне верила, что Томаш и другие борцы за свободу Чехословакии добьются победы. Теперь она поняла, что ошибалась, была глупой и наивной.

Мирек Бартош отнял у нее девственность, но не невинность. Она оставалась чистым и бесхитростным ребенком, пока не потеряла родителей. Вторжение в Чехословакию разрушило ее иллюзии окончательно. Только тогда беззаботная и чистосердечная девочка, верившая, что она будет вознаграждена за трудолюбие и смелость, превратилась в женщину, которая поняла, что жизнь изменчива и вероломна.

Катринка не стала злее, только тверже. Несчастьям не удастся ее сломить, пообещала она себе.

Она отбросила все сожаления о прошлом. Она старалась не думать, как сложилась бы ее жизнь, останься она на Западе с ребенком. Это было бесполезно. Нужно было думать о будущем, которого хотели для нее родители, Иржка по крайней мере. Из-за беременности она не могла участвовать в Олимпийских играх в Гренобле в 1968 году, но она решила, что в 1972 году она не только будет в составе команды, но и выиграет золотую медаль.

К ней вернулись энергия и энтузиазм. Илона Лукански с тревогой и завистью наблюдала за упорной работой и достижениями Катринки. Катринка знала, что никто не даст ей того, чего ей хочется. Любовь, счастье, успех, свободу – все это она должна своими руками вырвать у жизни.