– Как ветер завывает! – сказал Деклин Коннор, глядя в окно. – В студенческом городке никогда не бывает так пусто… – Теплый вечерний ветер шумел среди сосен и ольхи, высаженных вокруг построек медицинского факультета, гнал сухие листья и взметал песок на дорожках. Недавно студенты отмечали День Всех Святых—1 ноябрями в окне анатомички светилась лампочка в глазницах выкрашенного оранжевым лаком черепа – студенческая праздничная шутка.

Джесмайн сидела за пишущей машинкой в кабинете доктора Деклина Коннора. Она смотрела на отражение Коннора в стекле – тридцатилетнего мужчину, с серьезным взглядом, в строгом костюме, по первому впечатлению – сдержанного и спокойного, но, как казалось Джесмайн, как будто излучающего мощный заряд интеллектуальной и духовной энергии. Проработав вместе с Коннором полгода, Джесмайн узнала, насколько он решителен и честолюбив.

– Ну что ж, – сказал он от окна, – приступаем к последней главе?

Слово «последней» резануло слух Джесмайн: это значило, что ее совместной работе с Коннором приходит конец.

– Это блестящая идея, – сказал он, глядя на Джесмайн. – Я думаю, что аналогичную главу надо добавить и к африканскому варианту.

Последняя глава была идеей Джесмайн. Она называлась «Уважая местные обычаи» и предназначалась для медицинских работников-европейцев, не знакомых с жизнью арабов и рискующих оскорбить местных жителей нарушением обычаев. После рекомендаций общего характера, как-то: «Будьте приветливы и дружелюбны», «Не вступайте в конфликт с местным знахарем», следовали советы, связанные с арабской традицией: не следует расспрашивать мужа о жене; нельзя есть левой рукой; нельзя хвалить матери ее детей.

– Да, – сказал доктор Коннор, наклонившись к Джесмайн, так что она почувствовала свежий запах его одеколона, – сколько опасных ошибок могут сделать медики, незнакомые с местными обычаями. Вот у арабов нельзя хвалить детей, а африканец племени кукию смертельно обидится, если вы не погладите по голове его ребенка…

Деклин Коннор положил руку на спинку стула, на котором сидела Джесмайн, она почувствовала ее тепло и подумала:

«А что, если… – Но тут же одернула себя: – Грег, не забывать о Греге… Он – мой муж».

Хотя Грег Ван Керк, за которого она вышла замуж, чтобы избежать депортации, фактически и не был ее мужем.

Как они и опасались, представители Службы иммиграции и натурализации действительно расспрашивали их самих, преподавателей, друзей, семью Рашели. К счастью, агенты ОИН не имели, как сказал Грег, возможности дежурить по ночам в спальнях, и секрет Грега и Джесмайн оставался неразгаданным. Каждую ночь Джесмайн запирала за собой дверь спальни и через некоторое время слышала звук пружин софы, на которой в другой комнате спал Грег. Так прошло полгода после свадьбы Джесмайн с приятным и добрым человеком, в которого она, к сожалению, не могла влюбиться. Она была замужем за Грегом, носила фамилию Ван Керк и была безнадежно влюблена в Деклина Коннора.

Коннор отошел от нее к своему письменному столу, и она, заслонившись рукописью, проводила его взглядом. Она невольно сравнивала двух мужчин – целеустремленного и энергичного Деклина – его энергия заражала Джесмайн – и беспечного Грега, жизненная философия которого напоминала ей арабскую – «бокра» – «завтра все уладится», – и эта беспечность была ей тоже по душе, потому что напоминала родину. Деклин одевался тщательно, Грег – как попало; Деклин был честолюбив и добился успеха, Грег кое-как дописывал диссертацию на тему, предложенную ему научным руководителем. Но оба были добры, умели рассмешить, склонную к меланхолии, Джесмайн, – а она испытывала нежное дружеское чувство к одному и была пылко влюблена в другого. Всё не так!

Она не знала, как относится к ней Деклин. Иногда она думала об этом, но твердила себе, что, даже если она ему чуточку нравится, это не имеет значения. Он женат, его судьба определена. И ее судьба – тоже.

Джесмайн не знала, как будут развиваться ее отношения с Грегом, но свой собственный путь был ей ясен: изучить медицину и служить своими знаниями людям.

Она утвердилась в своем призвании благодаря Деклину Коннору, его энергия и целеустремленность помогли ей ясно осознать свою цель: лечить бедных и невежественных людей, как это делал в Каире ее отец, бывший личный врач короля Фарука.

Джесмайн знала, что Коннор уедет из Калифорнии, как только закончится семестр.

– Мы с женой непоседы, – говорил он ей, – долго на одном месте не сидим. Сейчас мы с ней собираемся в Марокко.

Джесмайн видела жену Коннора – Сибил, доктора иммунологии. Она приходила как-то в его рабочий кабинет с сыном, пятилетним Дэвидом, вихрастым мальчонкой в коротких штанишках с расцарапанными коленками. Он так напомнил Джесмайн оторванного от нее Мухаммеда, что сердце ее сжалось от зависти.

Коннор перелистал последние страницы рукописи – глоссарий арабских терминов – и весело воскликнул:

– Мы закончили! Аль хамду лилла!

Джесмайн, как всегда, улыбнулась его произношению. Коннор знал несколько языков, но фонетикой пренебрегал. Один забавный случай из его жизни, который он рассказал Джесмайн, был связан с латынью:

– В Кении, в христианской миссии, мне довелось принимать какого-то видного представителя Церкви, и вдруг меня предупреждают, что начать торжественный обед я должен молитвой на латыни. Но я ни одной не знал. Тогда, склонив голову, я возгласил: «Levator labii supepioris alaeque nasi» – название на медицинской латыни маленького бокового мускула носа. Все откликнулись «Амен» и приступили к обеду.

Коннор посмотрел на Джесмайн и воскликнул:

– У меня отличная мысль! Завтра мы отправляем рукопись издателю, так отпразднуем это сегодня! Поужинаем в ресторане!

Джесмайн посмотрела нерешительно. Сколько вечеров провели они вместе за полгода, часто допоздна засиживаясь за работой. Но это совсем другое – интимнее, опаснее…

– Вы не должны отказывать мне, – настаивал Коннор. – Вы не ели с самого утра – ведь у вас Рамадан. Тридцатидневный пост – довольно суровое предписание религии. У евреев только однодневный пост – Йом Кипур. Это более разумно.

Она положила руки на колени, чтобы скрыть нервную дрожь.

– Да, пост – от восхода солнца до заката, а дни летом длинные.

– Я помню. Даже мой веселый приятель Хабиб становился в эти дни раздражительным. Я тогда дал себе слово не приезжать в Египет во время Рамадана. Ну, так какой ресторан мы выберем? Назовите самый дорогой!

– А ваша жена пойдет с нами?

– Нет, она сегодня занята.

Джесмайн колебалась. В Египте все ясно: женщина не должна идти куда-нибудь вдвоем с мужчиной-неродственником. Особенно замужняя женщина. Хотя ее брак почти фиктивный. Но оказаться наедине с Коннором не в деловой, а в интимной обстановке опасно… Она может выдать свои чувства.

– Ну, соглашайтесь! А в награду у меня есть для вас сюрприз! – Глаза его загорелись лукавством.

– Сюрприз?

– Ладно, не буду вас томить. – Он выдвинул ящик стола и достал из большого конверта фотокопию макета обложки будущей книги: «Грейс Тревертон. Когда вы станете врачом. Справочник здравоохранения для работы в деревнях Среднего Востока». – А вот задняя сторона обложки. – Под фотографией, изображающей мать с ребенком на фоне деревенских хижин, изумленная Джесмайн увидела мелким шрифтом: «Переведено на арабский язык и дополнено Деклином Коннором и Джесмайн Ван Керк».

– Это не обогатит вас, но все-таки неплохо, что ваше имя станет известно. На книгу уже есть заказы Корпуса мира и французской группы «Врачей через границы».

– Не знаю, что и сказать, – она не поднимала взгляда от обложки.

– Вам и не надо говорить. Это мне надо сказать спасибо Господу Богу за то, что вы ко мне явились. – Он помолчал и, глядя на нее, добавил: – И хорошо, что вы вышли замуж и избавились от депортации.

Джесмайн снова подумала, что Коннор не должен догадаться об отношениях между нею и Грегом – так будет безопаснее.

– Ну, мы поужинаем в городе? Вы согласны? С замирающим сердцем она сказала:

– Да, конечно. Это будет очень приятно.

Они уже собрались выйти, но зазвонил телефон. Джесмайн сняла трубку, это была Рашель.

– Ты можешь к нам сегодня зайти? Джесмайн взглянула на Коннора.

– Но ведь сегодня Иом Кипур, вам не до гостей.

– Бабушка нездорова, Джес. Она уже неделю не встает. Хочет тебя поскорее увидеть.

Джесмайн колебалась.

– Минутку, Рашель. Доктор Коннор, – сказала она, прикрыв микрофон ладонью, – моя знакомая просит меня зайти к ней сейчас, она больна.

– Ну, конечно, идите, пообедаем вместе в другой раз.

– Хорошо, Рашель, я скоро буду у вас. – Джесмайн повесила трубку, испытывая одновременно облегчение и разочарование. Она знала, что другой встречи не будет.

– Подождите минуту, – сказал ей Коннор. – Я хотел сказать вам это сегодня за обедом, но встретимся ли мы еще? – Он стоял перед ней, сунув руки в карманы. Джесмайн почувствовала, что он много раз повторял про себя то, что хотел сказать ей теперь. – Работа вместе с вами дала мне больше, чем я могу высказать. Вы будете прекрасным врачом, Джесмайн, и будете нужны людям. Я хотел бы, чтобы судьба снова свела нас и мы бы работали вместе.

– Благодарю вас, доктор Коннор, может быть, так и случится.

Она повернулась, чтобы уйти, но он удержал ее и взял за руку. Минуту они стояли, глядя друг на друга; октябрьский ветер шумел сухой листвой.

Он нагнул голову, Джесмайн подняла лицо, сердце ее бешено забилось. Но он вдруг отпрянул:

– Простите, Джесмайн. Если бы вы знали…

– Не надо, доктор Коннор. Наверное, наши пути еще пересекутся. На все Божья воля. Ма Салаама.

– Ма Салаама, – отозвался он.

Рашель встретила ее перед домом.

– Не знаю, в чем дело. Может быть, бабушка получила письмо из Египта.

Джесмайн вздрогнула. А если в этом письме отец зовет ее домой? Когда они входили в дом, у Джесмайн забурчало в животе.

– Прошу прощения, – засмеялась она. – У меня пост.

– А, Рамадан. А у нас Йом Кипур. Все ушли в синагогу, только я осталась с бабушкой.

Марьям Мисрахи уже несколько месяцев чувствовала слабость и почти все время проводила в постели.

Джесмайн впервые навестила Марьям в спальне; в комнате старой женщины было много вещей, вывезенных из Египта, некоторые из них были памятны Джесмайн, Но большого портрета на стене она раньше не видела: Марьям и Амира в молодости, волосы завиты щипцами – «горячая завивка» по моде тех лет. Марьям – лукавая и оживленная – сияет улыбкой; юное лицо Амиры невозмутимо, знойные черные глаза завораживают, как взгляд незабываемых актрис двадцатых годов во весь экран завораживал зрителей немого кино. Джесмайн всю жизнь видела бабушку в черном, а на портрете ее стройная фигура была окутана тончайшей белой тканью.

– А знаешь, как ты на нее похожа? – услышала Джесмайн голос Марьям. – Накрыть шарфом твои светлые волосы – и ты вылитая Амира!

Глядя на портрет, Джесмайн впервые поняла, как сильна в ней восточная кровь, – золотистые волосы и голубые глаза матери-англичанки, в остальном же она действительно – двойник Амиры.

Джесмайн села на стул у кровати Марьям. Марьям за несколько месяцев постарела и потускнела, как будто прошли годы. Джесмайн помнила ее моложавой, яркой, рыжеволосой женщиной, которая очень долго не старилась. Теперь волосы ее были белы, как хлопок.

– Что с вами, тетя? – встревоженно спросила Джесмайн. – Что за болезнь?

– Старость, моя девочка. Я принимала при родах тебя, Нефиссу. Амира моего Ицхака. Как давно это было! Мой потерянный мир – улица Райских Дев! – Марьям говорила по-арабски.

– Да, чудесный мир, – прошептала Джесмайн, вспоминая турецкий фонтан в саду, резную металлическую террасу, похожую на золоченый пряник, где Амира, словно королева, принимала своих гостей.

– Ты учишься на медицинском факультете? – спросила Марьям.

– Да, тетя, это занимает все мое время… простите, что редко вас навещаю. – Джесмайн подумала, как хорошо было бы рассказать тете Марьям о докторе Конноре, но ведь она не доверилась даже Рашели.

– Ты станешь хорошим врачом… Ты ведь дочь Ибрахима и внучка Амиры-целительницы… Что нового в твоей семье? Я давно не получала писем от Амиры.

Джесмайн рассказала о том, что все в доме Рашидов переболели холерой, умер Джамал. Куда-то исчезла повариха Захра. Джесмайн не рассказала Марьям, как перепугалась она за Мухаммеда, хотя Элис писала, что у мальчика болезнь была в легкой форме.

– Вы посылали за мной, тетя?

– Да, Ясмина. Я хочу поговорить с тобой, убедить тебя, что нельзя убить свое прошлое. И я недаром вызвала тебя в День искупления. Ты должна примириться со своим отцом, Ясмина. Семья – это все. Это знает Амира, она пишет мне – ну, конечно, пишет под ее диктовку Захария – о каждом из твоих родных и просит сообщать, как ты живешь. Я не знаю, что произошло между тобой и твоим отцом, Ясмина, но ты должна сделать первый шаг к примирению.

– Отец не хочет примирения. Он больше не любит меня.

– Что вы знаете про любовь, молодые? – Марьям положила свою ладонь на руку Джесмайн. – Вот ты вышла замуж за американца, думаешь остаться здесь, в США. Но ты всегда будешь чувствовать себя в чужом краю, как чувствовала себя я. Наша с тобой родина – улица Райских Дев. Там твой маленький сын, ты ему нужна.

– Они не отдадут мне Мухаммеда, – прошептала Джесмайн. – Омар сказал, что я никогда его не увижу. – «Я мертва для моей семьи», – подумала она.

– Сердце матери найдет путь, – возразила Марьям. – Возвращайся в Египет, Ясмина, Бог тебе поможет. – Марьям посмотрела на молодую женщину пристально и грустно, потом отвернулась и стала что-то искать на ночном столике. – Вот что я получила от сестры из Бейрута, – Джесмайн взяла в руки книгу на арабском языке: «Приговор: ты – Женщина» Дахибы Рауф.

– Ты знаешь, что это – твоя тетя Фатима? – спросила Марьям.

Джесмайн кивнула; перелистывая страницы, она дошла до послесловия в форме эссе, подписанного Камилией Рашид, и прочитала: «В вопросах секса мужчина вступает в битву во всеоружии. Его броня – одобрение обществом всех его действий, его оружие – законы. Женщина выходит на поле боя беззащитной и потому обречена на поражение.

Планетой владеют мужчины. Им принадлежат трава, моря и звезды; они владеют историей, то есть прошлым; они владеют женщинами и воздухом, которым мы дышим. Им принадлежит капля семени, которая проникает в глубины женского тела, и ребенок, которого женщина вынашивает. Нам не принадлежит ничего. Солнечный свет, который омывает всех, – тоже не наш».

Джесмайн была поражена. Она недоумевала – как возникли такие мысли у Камилии? Как она, женщина Египта, сумела так свободно выразить эти мысли и идеи? Она продолжала читать: «Мужчина имеет право на ребенка, которого женщина взрастила в своем чреве, питая его своей кровью. Он, для которого сексуальный акт был только кратким мигом наслаждения, может признать этого ребенка своим – или отвергнуть и обречь на гибель или позор».

«Не обо мне ли пишет Камилия, – подумала Ясмина, – и моем злополучном ребенке от Хассана аль-Сабира?» Она вспомнила чернокудрую сестру с глазами цвета меда. Как смело, правдиво она пишет, – как же могла искренняя и прямодушная женщина поступить так низко, предать свою сестру, рассказать ее тайну Нефиссе? Может быть, неизжитая детская любовь Камилии к Хассану и ревность к Ясмине побудили ее к этому предательству?

В книгу был вложен газетный листок с перепечаткой интервью французского журналиста из «Пари Матч» с «восходящей звездой египетского кино».

– Прочитай мне вслух, а? – попросила Марьям. – Я уже плохо вижу, а никто в доме не знает арабского.

Журналист писал, главным образом, о том, как трудно в Египте с такой славой, какую приобрела Камилия, жить без мужа, как одинокая женщина, и сохранить доброе имя. «В Египте все наоборот, – говорила репортеру Камилия. – Если на улице незнакомый мужчина пристает к женщине и она ответит ему «Убирайтесь!»– он сочтет эти слова поощрением, а ее – доступной женщиной и не отстанет от нее. Она должна сделать вид, что не видит и не слышит преследователя, и тогда он поймет, что она порядочная женщина и отступится. Во Франции это было бы странно и грубо – не замечать человека, как будто бы его нет, но в Египте так принято».

– Почему ты не дружна с сестрой? – задумчиво спросила Марьям. – Иметь сестру-подругу – дар Божий.

Глаза старой женщины вперились в лицо Джесмайн, та отвернулась. Признаться в том, что она хотела изгнать из своей памяти, рассказать о предательстве сестры? Нет, она хочет забыть, как будто этого не было. Но ответить надо.

– Камилия выдала мой секрет. Из-за этого мне пришлось уехать из Египта и я лишилась сына. Она предала меня.

– А, секреты, – заметила старая женщина, думая о тайне, на которой построена была ее собственная жизнь: ее сын, отец Рашели, который слушал сейчас в синагоге службу Йом Кипур, называл ее мужа Сулеймана «отцом», а его брата Муссу – «дядей». А отцом его был Мусса. – Она положила на столик тоненькую книжечку и сказала: – Я знаю, что такое секреты. Но слушай меня, Ясмина. Сегодня Йом Кипур, День искупления. И Рамадан – тоже праздник искупления. Прошу тебя в этот день – возвращайся в Египет. Ибрахим будет счастлив, и вы простите друг друга.

Джесмайн встала:

– Мне пора идти, тетя Марьям. Я скоро снова навещу вас.

– Можешь и не застать, – спокойно улыбнулась Марьям. – Сулейман меня заждался, и я хочу присоединиться к нему в раю. Этот новый мир, где арабы ненавидят евреев, мне непонятен. Я не хочу оставаться здесь. Прощай, Ясмина. Рамадан мубарак алейкум – счастливого Рамадана тебе!

Грег сидел в столовой за пишущей машинкой, допечатывая главу своей диссертации. На ковре были разбросаны книги, разорванные черновики, на столике стояли чашечки из-под кофе.

– Хай! – сказал он. – Вы с Коннором кончили переводить книгу?

Джесмайн прислонилась к стене с легким головокружением – с утра она ничего не ела.

– Я еще зашла к Рашели, ее бабушка хотела меня видеть, – ответила она.

– Она больна?

– Нет, она передала мне кое-что.

– Ты расстроена? Что с тобой? Да ты ведь не ела с самого утра! Я приготовлю чили, открою две банки вместо одной. Ты ведь любишь мою стряпню.

Джесмайн хотела бы вернуться на факультет и посмотреть, не задержался ли в своем кабинете Деклин. Она хотела бы пойти с ним в ресторан, пообедать с ним, поплакать в его объятиях. Но она сказала:

– Спасибо, Грег, приготовь чили на двоих.

– Садись, через пять минут будет готово, – и он кинулся на кухню.

Через открытую дверь Грег видел, что Джесмайн смотрит на него. Последнее время он не раз чувствовал ее взгляд, когда она думала, что он этого не замечает. Он ощущал ее смятение, ее беспокойство и решил, что, может быть, в ее душе возникло нежное чувство к нему, Грегу. Он-то давно уже знал, что страстно хочет ее, возбужденный необычайным сочетанием в ее облике и манерах девственной чистоты и сексуальной искушенности. А ее постоянная грусть и уязвимость вызывали у него нежное желание заботиться об этой юной женщине, охранять ее.

– Моя мать и я – блондинки, в Египте все обращают на это внимание, – говорила она Грегу. – Но в Англии я не прижилась. У меня облик англичанки, но душа египтянки. А вернуться в Египет мне не суждено. Где же моё место в мире?

Грег знал, что он хотел бы помочь ей найти свое место в мире, а больше всего на свете хотел бы сам стать для нее пристанищем. Он испытывал такое чувство впервые в жизни. Ребенок геологов, кочевавших по всему миру, посылая ему поздравительные открытки к Рождеству и ко дню рождения из экзотических стран, он был воспитан холодной наукой и суровой религией. Родители отдавали свою любовь профессии, а не сыну. Грег сам не понимал, как могли возникнуть в его душе чувство нежности и заботы, которыми никто не одарил его самого.

Телевизор был включен; программа вдруг прервалась, и диктор сообщил:

– Египетские войска вытеснили израильских солдат с линии Бар Лев на восточном берегу Суэцкого канала.

Джесмайн спрятала лицо в ладонях и заплакала.

– Хей, – сказал Грег. – Хей, ну что это? – Он выключил телевизор, сел рядом с Джесмайн и положил руку ей на плечо. – Ты, конечно, беспокоишься за свою семью?

Плечи ее содрогались, слезы текли сквозь прижатые к лицу пальцы. Она была такой хрупкой и беспомощной, что в нем с новой силой загорелось желание уберечь и защитить ее. Обняв ее за плечи, Грег с удивлением почувствовал, что она уткнулась лицом в его шею. Тогда он крепче обнял ее и привлек к себе. Она подняла лицо, и их губы встретились. Поцелуй был соленым от слез, но страстным. Медицинские справочники посыпались с софы. Покрывая ее голодными поцелуями, Грег бормотал:

– Я больше не могу терпеть… Я так тебя хочу… Джесмайн молчала – ей казалось, что Грег завершает неоконченный поцелуй Деклина.

Они очутились на полу; Джесмайн почувствовала спиной мокрое пятно от пролившейся на ковер кока-колы. Они кинулись друг к другу так неистово, что упал кофейный столик и одна из его ножек сломалась.