28

Сознание вернулось к Дьяченко не сразу. Вначале он ощутил себя шаром, огненным шаром, насквозь пронзающим миры, подобно тому, как пушечное ядро проходит сквозь ряды неприятеля. Затем последовала цепочка и вовсе неразборчивых превращений. Смутная тревога овладела им, комком встала в горле: что с ним? Лихорадочные воспоминания, судороги, тщетные попытки обрести почву под ногами, солнце, которое светит прямо в глаза, аромат забвения, шорохи, плеск невидимой реки — в жилах ее текла настоящая вода… В какой-то из следующих моментов, когда разум, однажды затеплившись, теперь уверенно оживал, точно огонь в очаге, Дьяченко увидел Юфилодор. Таким, каким он запомнился ему до погружения в него, — озером или океаном. Светло-пепельным, темно-пепельным, свинцовым… Только-только в Юфилодоре улеглась буря. Морщины волн постепенно разглаживались. В озере Дьяченко разглядел остров. Даже грязно-пепельный туман или смог, поднимавшийся с утомленных бурей вод, не мог затмить восхитительной первородной зелени острова. К нему держали курс судна Братислава и его верных отроков. Блеснув над ними звездой, огненный шар мигом исчез. Человек продолжил путь домой.

В другой раз в чувство Дьяченко привели нестерпимо яркие всполохи пламени и столь же невыносимый жар — стена огня совсем близко, почти впритык подошла к клетке. Чувствуя, как страх отбирает у него рассудок и волю, человек мотнул головой, спеша избавиться от грозного наваждения. Нет, это был не сон и не причуды больного воображения! Черт бы побрал его! Он снова в клетке, в которую его бросили фанатичные воки. Обезумевший единорог метался тут же рядом. Дьяченко, вжавшись лопатками в грубые прутья клетки, с ужасом наблюдал, как сходит с ума благородный Оззо. «Придурки, неужели вам все равно?! Будьте вы прокляты! Боже, помогите хоть кто-нибудь!» — прохрипел пленник, посылая проклятия наобум, не ведая, кого звать на помощь. Слепую мольбу его неожиданно оборвала шальная стрела — бесшумно впилась в левое плечо. «У-у, сука!» закусив от боли губу, Дьяченко медленно сполз на колени. Снаружи бушевал огонь. Снаружи шанс на спасение был еще меньше. Над степью стоял нескончаемый рев и звон, лязг металла. Казалось, то кричат не люди, кромсающие друг другу потную плоть, то кричит сам огонь. Войско воков смешалось с неприятельскими рядами. Чьи головы сейчас слетали под окровавленные копыта коней, разобрать было невозможно. Битва была в самом разгаре, степь раненой волчицей стенала от огня и горя.

Единорог едва не вышиб Вальке мозги, лязгнув копытом меньше чем в полуметре от его головы. Вот Оззо, как мог, разогнался в зажатом, замкнутом решеткой пространстве и… вышиб лбом стенку. На миг замер, чутко поводя ушами, тревожно зыркая умным глазом… затем встал на дыбы, заржал и вылетел стрелой в горящую степь. Он мчался, волоча за собой привязанного к копыту человека. Тот истошно орал и выл от беспрерывной боли — ушибы и раны сыпались на него как из черного рога изобилия. Как никогда дьявол был щедр к нему. Он позаботился о человеке на свой излюбленный лад… Пот и кровь мутной пеленой застлали Вальке глаза — до смерти напуганные, казалось, не увидящие впредь ничего, кроме горелой травы, промерзшей костлявой земли, кое-где припорошенной не то грязным снегом, не то холодным пеплом, кроме мертвых тел и голов, кроме единорога, которого дьявол гнал в никуда. Боже, неужели это будет длиться вечно?

Чудом на Дьяченко не наступали разгоряченные кони. Две конницы, схлестнувшись в кровавом поединке, продолжали топтать истерзанную степь. Бой шел не на жизнь, а на смерть — не на чужую, так на свою. Мечи и дротики вдруг обрели силу единого языка, владевшего миром до падения библейской башни. Теперь никому не было дела ни до алчных богов, вымогающих у людей жизнь и смерть, ни до скудных приношений им. Может быть, впервые стало ясно Коло-Ксаю, одноглазому царю воков, в эти минуты заколовшему девятого варвара, что судьба жертвы никогда не будет доступна пониманию человека. Никогда.

Дьявольской рукой гонимого единорога вынесло в глубь степи. Позади, заглушенные шумом огня, падали кони и люди. Здесь уже хозяйничала мертвая тишина. Трава выгорела, небо набухло от слез, жирные вороны искали в пустых глазах убитых и раненых семя правды. Бока Оззо мирно дымились — так зимой парует хлев, в котором заснула сытая скотина. Остановившись на мгновение, чтобы перевести дух и высечь копытом из земли ледяную искру, единорог помчался дальше. А Дьяченко, последний раз вскрикнув, забылся в беспамятстве. Лопнула веревка, связывавшая его с безумным миром нечеловеческих превращений.

…Вальку шатало из стороны в сторону. Когда он наискосок переходил перекресток, его едва не сбила машина. Чуток задела за плечо боковым зеркалом. Взвизгнув, мгновенно затормозила. Замер на полпути и Дьяченко — его продолжало мутить.

— Эй ты, алкаш гребаный! — крикнул ему водитель, поленившись выйти из кабины. — Пойди в «Шабо» и опохмелись, чертов сын!

С этими словами он швырнул Вальке под ноги смятую купюру. Машина, газанув, резко сорвалась с места.

«Шабо» так «Шабо». Хотя «Кэп» ближе. Но там сильно накурено. Эх, скрипнув костями — наверное, все в округе слышали этот скрип, — Дьяченко поднял пять гривен и повернул обратно. Прошел метров сорок, все так же пошатываясь, косясь виновато на крест Ильинской церкви. В баре совершенно тупо и без удовольствия выпил пару бокалов пива. И только тогда, когда лизнул взглядом голое дно бокала, дошло до него: «Блин, я же опаздываю! Хек убьет меня! Что ж ему сказать про эти чертовы сувениры? Будь они неладны!»

Всю дорогу, пока учил ноги заново ходить прямо и без дрожи в коленях, Валька бубнил под нос себе разную белиберду: «Сувениры — родинки Адама. Или лучше так: фисташки тщеславия…» Спустя примерно четверть часа, готовый к самому безжалостному разгону, он вдруг обнаружил в офисе клиента полный разгром и кучу ментов. Такой поворот событий застал Вальку врасплох.

Рыженькая секретарша, уронив голову на руки, сидела в директорском кресле. Ее худенькие плечики заметно вздрагивали, огненные, отливающие новехонькой медью волосы беспризорно рассыпались по черным подлокотникам и краю стоявшего тут же стола. «Ну и ну — Машка! Что она здесь делает? — удивился Дьяченко. — Рабочий день черт-те когда конч…» Он осекся, случайно переведя взгляд на часы, висевшие слева на стене, как раз напротив стола директора. Стрелки с привычным благодушием отмеряли новое время — 18.49. «Не может быть! — Валькины брови полезли вверх. — Выходит, меня не было меньше часа! Как же тогда…»

Машка мгновенно среагировала на его голос: слетев с кресла, кинулась ему на шею.

— Валечка-а-а!! — зарыдала, захлюпала носом, глотая слезы и звуки. Младший лейтенант, командовавший обыском, попытался было остановить ее:

— Гражданка, не положено!

Но Машка прямо послала его: — Да пошел ты!

А потом обратила к Дьяченко полные слез глаза: — Валечка, Ивана Степаныча убили! У-у-у, гады! На моих руках бедняжка умер!

— Да погоди, не реви! Что было-то? — испуганно озираясь, спросил Дьяченко.

— Откуда ж я знаю, Валечка! Что было!! А-а-а! Я ведь не видела, когда это с ним… А он сказал…

— Что он сказал?!

— Последние слова его: «Маша, где мой единорог?» А мне откуда знать? Искали, Валь, единорога! А он как сквозь землю провалился! Не знаешь, кто мог взять единорога? Валь, искали ведь единорога…

От горя секретаршу зациклило. Дьяченко, больше не смея взглянуть ей в глаза, нащупал в кармане изувеченный сувенир. «Бессмыслица какая-та. Не верю, чтобы из-за него убили Степаныча… Ну в чем, в чем его смысл?!» — тяжко вздохнув, Дьяченко быстро провел по глазам рукой, будто спеша избавиться от страшного наваждения. Убрал руку — а перед ним все те же заплаканные, цвета разбавленной марганцовки глаза. «Нет, кроме смысла жизни, искать что-нибудь другое — пустая трата времени», — решил Валька, поворачиваясь к выходу. Но в последний момент его остановил властный окрик:

— Гражданин, как я догадываюсь, вы лично знали покойного?

Дьяченко, не оборачиваясь, так и встал как вкопанный: голос явно не младшего лейтенанта. Точно не его. «В каком-то мире я его уже слышал», попытался вспомнить Валька.