1 часть

Смоленское кладбище. Звенящая тишина. Разросшаяся трава прячет старинные склепы, рябины тянут к солнцу свои наливающиеся алые кисти, белоствольные березки шелестят шелковистой листвой, освещенной желтым солнцем. С близкого залива, от берегов реки Смоленки тянет запахом воды и ила.

Смоленское кладбище одно из примечательных кладбищ Санкт-Петербурга. Его история начинается где-то в середине XVIII века, когда при строительстве Петербурга здесь хоронили плотников и землекопов — крестьян Смоленской губернии. А речка, которая раньше в простонародье называлась Чухонкой, стала называться Смоленной. Для василеостровцев это место не только память об умерших, но и место отдыха. А часовня Ксении Блаженной! Сколько людей приходило и приходят в нее ежедневно, все просят помощи. Помню и я, будучи студентом, писал записку «Ксения, помоги рабу божьему сдать сопромат.» И, о счастье, сдал на пятерку. Недалеко от часовни склеп семьи купцов Богатыревых, этот склеп, благодаря своей вместительности и уединенности, стал свидетелем необычных событий, происходивших в различные годы.

Конец двадцатых годов. Глухая осень.

Их привезли на рассвете к черному входу на Смоленское кладбище — небольшой калитке со стороны Малого проспекта. С залива дул мокрый холодный ветер, уныло скрипели деревья на кладбище. К калитке подъехали две крытые машины — черные воронки. Первым из кабины прыгнул старшина в белом полушубке, опоясанный портупеей с кобурой и полевой сумкой, перекинутой через плечо. В проеме калитки показалась сгорбленная фигура в зеленой фуфайке.

— Ну как, ямки, готовы? — спросил старшина.

— Все в порядке, товарищ начальник, готовы в лучшем виде — отрапортовала фигура. Старшина подошел к машине, стукнул по кузову.

— Вылезай, соколики, приехали.

Открылась дверца, и на землю стали спрыгивать красноглазые, мордастые ребята с винтовками, на которых зловеще поблескивали примкнутые трехгранные штыки. Из машины потянуло запахом алкоголя. Надышали соколики по дороге на экзекуцию. Столпились у второй машины, выпустили еще четырех мордоворотов — внутреннюю охрану.

— Ну, деды, вылезай, приехали,— крикнул старшина в темный проем машины.

На землю стали спускаться осужденные. Изможденные, заросшие щетиной люди, в тюремной одежде. Все казались глубокими стариками, хотя среди них проглядывались и молодые лида. Их окружили конвоиры с примкнутыми штыками.

— Куда ведешь нас, антихрист? — спросил у старшины высокий благообразный старик в рваном полушубке, из-под которого был виден нательный крест, который по каким-то причинам не был отобран тюремщиками. Это был отец Мефодий, один из соратников митрополита Вениамина, неправедно осужденного в 1922 году.

— На божий суд, папаша,— сострил молодой конвоир.

— Не богохульствуй,— спокойно ответил ему старик. А потом громче, чтоб слышали все.— Братья, вы начали путь к великой цели, ради которой Господь сотворил Вас. Помолимся, братья.

Окруженная конвоирами скорбная процессия двинулась в сторону часовни Ксении Блаженной. И когда по радио прозвучали звуки Интернационала, на Смоленском кладбище грянул залп. А через некоторое время послышались крики добиваемых людей.

Как говорят очевидцы после расстрела яма, где стонали еще живые и раненые, была засыпана мерзлой землей. Охрана с кладбища не снималась и еще долго шевелилась земля на святой могиле Сорока мучеников. Но народная молва помнит этих святых мучеников. Их могила стала местом поклонения многих людей, приходящих на Смоленское кладбище. Но были свидетели этого злодеяния.

После гражданской войны, когда политическая оппозиция была сломлена, В. И. Ленин и его окружение приходят к выводу, что религия является основным препятствием для установления монополии в идейно-культурной области. В это время и создается Антирелигиозная комиссия политбюро ЦК. С самого начала в сферу работы комиссии входила организация и координация репрессивной деятельности. А в августе 1929 года за подписью Молотова и Когановича вышла спецдиректива, в которой религиозные организации (включая церковные советы) объявлялись контрреволюционной силой.

Этой директивой фактически был отдан приказ о применении всеобщих гонений против оставшихся в живых священнослужителей и духовенства. Одной из жертв коммунистического террора в 1922 году был митрополит Вениамин, который вместе со своими тремя соратниками неправедно осужден и в ночь с 12 на 13 августа расстрелян.

Одним из безмолвных свидетелей этих горестных событий была часовня Ксении Блаженной, одна из святынь Санкт-Петербурга. Кто была Ксения Блаженная — ради спасения и любви к ближним она взяла на себя подвиг, казаться безумною.

Середина XVIII века. Жители Васильевского острова и строители церкви на Смоленском кладбище в недоумении. Каждое утро появлялась новая куча кирпичей для строительства церкви. Куча кирпичей, подготовленных для кладки стены, каждое утро увеличивается, как-будто кто-то за ночь переносит их со Смоленского поля (так назывался остров Декабристов, а еще ранее остров Голодай), там находился кирпичный завод купца Гвоздарева. Сделали засаду. И вот что увидели. Ночью, когда в городе все утихло, возле храма появилась, одетая в рубище, женщина с большой котомкой за плечами. Она молча подошла к куче и осторожно поставила котомку на землю. Выгрузила кирпичи, перекрестилась на четыре стороны и через Немецкий мост (так в то время назывался Смоленский), пошла снова на Смоленское поле, и так всю ночь возле строящегося храма появлялась фигура женщины с большой котомкой за плечами...

Кто была эта женщина?

Ксения Григорьевна, у которой судьба сложилась трагически, внезапно умирает муж— певчий капеллы при императрице Елизавете Петровне, в двадцать шесть лет она овдовела. Свой дом на Лахтинской улице отдала знакомой, все свое имущество раздала бедным. Смерть мужа так потрясла ее, что она встала на путь юродства, Христа ради. Надела одежду мужа и стала всех уверять, что ее муж Андрей Федорович не умер, а лишь перевоплотился в нее, она просила, чтоб ее называли Андреем Федоровичем, по имени мужа.

Прошли года. Одежда мужа, камзол и кафтан изорвались в клочья. Она не брала милостыни от людей, а если брала копейки, то тут же раздавала бедным. Она стяжала себе славу и обладала даром прозорливости и главное бескорыстной помощи людям. Иногда заходила к своим знакомым пообедать «чем Бог послал» и однажды после обеда сказала хозяйке:

— А что гуся на стол не поставила, это правильно. О муже надо помнить, я не в обиде.— И перекрестилась, отправляясь странствовать.

Ксения Григорьевна предсказывала события, многих предостерегала. Когда она целовала ребенка, родители радовались, считали, что это принесет ребенку счастье. Торговцы на рынке были рады, если Ксения по их просьбе, что-нибудь взяла бесплатно, после этого торговля шла успешно.

И в стенах Смоленского храма много кирпичей, принесенных в то далекое время великой подвижницей — Ксенией Блаженной.

Святейший патриарх Алексий, каждый год 6 февраля приезжает в часовню Ксении Блаженной на Смоленское кладбище.

На этот же путь встала и Анна, девушка из аристократической семьи, которая, пережив личную трагедию, посвятила свою жизнь служению Богу. Изнеженная барышня стала жалкой нищей, одетой в оборванное платье. Определенного места жительства у Анны не было. Как Ксения Блаженная, она целые дни бродила по городу с огромным узлом за плечами. По вечерам Анна обходила дома бедных и раздавала все, что за день подарили ей добрые люди: деньги, еду, одежду.

У Анны был дар ясновиденья, ее предсказания всегда сбывались. Анна часто заходила в те самые семьи, где случилась какая-нибудь беда. Старалась утешить, ободрить, помогала чем могла. Ежедневно молилась в церкви за всех православных. Ей охотно подавали милостыню, так как знали, что она передаст тому, кто в ней нуждается. Она предсказала день своей кончины. Незадолго до своей смерти, она пришла к настоятелю Смоленской церкви и показала место, где ее похоронить. На выбранном месте Анна расстелила расшитый покров и заказала панихиду по рабе божьей Анне. Когда панихида была отслужена, она пожертвовала его церкви, чтоб этим покровом пользовались, когда хоронили почивших безродных.

Скончалась Анна 1 июля 1853 года. На похороны ее пришло много петербуржцев. Многие годы на ее могилу приходили люди, до которых дошла молва о ее подвижнической жизни и прозорливости. Даже после смерти она помогала людям.

Над ее могилой была поставлена небольшая часовня. После войны эту часовню разрушили, на месте ее теперь цех завода. Захоронение перенесли в глубь кладбища. И лежит теперь Анна возле могилы Сорока мучеников. А на кресте короткая надпись: «Анна».

Много событий и судеб людей прошло через Смоленское кладбище. А мы вернемся к истории, происходившей на кладбище, это — сорок пятый и восьмидесятый годы.

Склеп купцов Богатыревых имел свою историю. Он, к сожалению, до нашего времени не сохранился — это теперь заводская территория. Склеп был очень красивый. Родоначальник династии купцов Богатыревых — Павел Павлович, был вначале погребен на кладбище при церкви Благовещения Пресвятые Богородицы, которая находилась на углу Малого проспекта, между 7-й и 8-й линией. Дата открытия этого храма 1738 год. С расширением строительства на Васильевском острове, кладбище оказалось в зоне жилых кварталов и императрица Елизавета Петровна издала запрещение о захоронении на кладбище возле церкви. Вот видите, и в то время соблюдалась экология. И по желанию родственников, прах Павла Павловича Богатырева был перенесен на Смоленское кладбище во вновь построенный семейный склеп.

Павел Павлович был лучший друг купца Иродиона Степановича Чиркина — единоличного владельца всех кабаков и питейных заведений на Васильевском острове, финансирующего строительство церкви Благовещения. Да и сам Павел Павлович Богатырев был человек не бедный. Так что семейный склеп был построен богатый.

Со временем склеп купцов Богатыревых был заброшен и стал притоном для темного люда. В двадцатых годах притоном для бродяг и беспризорников, а во время Великой Отечественной, в октябре 1941 года был задействован фашистскими агентами, которые приспособили его для склада сигнальных ракет и сами прятались там. Но мальчишки с Камской улицы, они называли себя «тимуровцами», помогли чекистам обезвредить диверсантов.

Склеп пустовал недолго, в 1945 году здесь обосновалась воровская «малина», возглавляемая бандитом Култыном. Но в том же 1945 ее ликвидировала наша советская милиция. Об этом и других событиях и будет наша повесть.

После войны на Смоленском кладбище было неспокойно. Кладбище старались обходить стороной: вечером тут могли запросто ограбить, раздеть, изнасиловать.

В глухом уголке кладбища, в склепе купцов Богатыревых в то время находилась «малина»— воровской притон, обитатели его: гулящие девки, старушки-побирушки, воры-карманники и бандиты. Могильные плиты семьи Богатыревых использовались как лежаки, в склепе было темно, пользовались свечами и лучинами. Посторонних изгоняли.

Было свое «начальство» — Колька Култын — старший блатной и вроде старосты — дядя Кеша, не то власовец, не то бендеровец, а скорее всего, дезертир. Он военных патрулей боялся больше милиции, хотя прятался под видом слепца-инвалида, со старушенцией под кличкой «Беззубка» выходил по утрам на Смоленское кладбище к церкви и пел жалостливые песни насчет тяжелой инвалидной доли.

Сердобольные старушки Неплохо подавали. «Старший блатной» Култын имел свои обязанности: следил за порядком и собирал дань с жуликов, побирушек и шмар (так назывались гулящие девки). В общем, контора работала.

В эту ночь как-то неспокойно было на душе у дяди Кеши. Утром у церкви болтались какие-то незнакомые молодые люди, по виду «тихари» (так называли переодетых сотрудников милиции).

«Старшего блатного» Култына долго не было из города. По секрету он сказал дяде Кеше, что собирается «на дело», на какое, не сообщил, да дяде Кеше это и не надо. Вернулся Култын под утро, но довольный, лег спать, накрывшись кожаным регланом. Только двух жуликов было никак не уложить. Увлеклись ребятишки картишками — никак не оторваться от буры. Да еще поскандалили напоследок: мат, ругань. Пришлось дяде Кеше применить власть, костылем успокаивать нерадивых, что создало в ночлежке ненужный шум.

Но не напрасно волновался дядя Кеша. Действительно на кладбище готовилась облава. А двое молодых людей, которых утром видел дядя Кеша, действительно были сотрудниками милиции, изучавшими обстановку на Смоленском кладбище.

Облава началась под утро.

Милиционеры, в большинстве бывшие фронтовики, действовали как в бою. По сигналу ракеты пошли навстречу друг другу, прочесывая кладбищенские закоулки. Дошли до склепа Богатыревых. Услышали приглушенные голоса из-под земли.

Лейтенант зажег фонарь и постучал в железную дверь ногой: в склепе затихло. Лейтенант с силой дернул дверь.

— Выходите по очереди,— бросил он в черный проем склепа. Из склепа стали выбираться его обитатели. Последним вылез дядя Кеша. В волнении он забыл надеть темные очки. За дядей Кешей вышел цыганистой внешности молодчик в кожаном реглане — «старший блатной» малины Култын.

Милиционеры держали всю компанию на прицеле. Когда возле ворот Смоленского кладбища всю компанию грузили в тюремную машину «воронок», Култын оттолкнул милиционера и бросился бежать в сторону реки Смоленки, сбросив на ходу кожаный реглан. По реке плыли бревна, связанные в плоты. Култын вспрыгнул на один плот, потом на другой. На приказ «Стой! Стреляем!» не отреагировал. Пуля догнала его на середине реки. В это время вдруг хлынул ливневый дождь. Выловить труп не было возможности. Лейтенанту пришлось писать объяснение начальнику отделения милиции, а черное пальто-реглан фигурировало как вещественное доказательство.

В доме на Среднем проспекте жил Ефим Абрамович Бломберг. Всю блокаду Ефим Абрамович проработал управдомом. Работа вроде скромная, но в блокадные дни она приобрела иную окраску. Фима заведывал тремя домами, и его деятельность приносила ему небывалые доходы. Умирали люди: вещи, ценности, все проходило через жадные Фимины руки. А что делалось на рынке: у голодных людей за какую-нибудь буханку хлеба можно было выменять золотое кольцо с брильянтом или кулон с рубином.

Сколотил Фима капиталец и думал зажить красиво и спокойно. Но спокойствия не было. После окончания войны он уволился из жилконторы и перешел работать на табачную фабрику экспедитором. Но чувствовал он себя неуютно и неспокойно в своей трехкомнатной квартире, похожей на антикварный магазин. Все ему казалось, что к нему придут и спросят: «Откуда это у вас, Ефим Абрамович?»

Сам Фима вел очень скромный образ жизни, одевался кое-как, питался кое-как, вежливо здоровался с соседями и знакомыми. И вот однажды ночью раздался звонок. Фима затаился, но звонки следовали один за другим.

Пришлось пойти открывать. Сердце заколотилось жутко, когда, спросив «кто?», он увидал в дверном проеме милицейскую форму. В квартиру вошли трое. Коренастый рыжеватый капитан милиции, высокий черноволосый, похожий на цыгана, детина в кожаном пальто и дворник Селим в белом грязном халате и каракулевой шапочке на голове.

— Вы будете гражданин Бломберг? — спросил капитан. Фима кивнул головой.

— Вот ордер на обыск. Начинаем обыск, а вы, гражданин Бломберг, присаживайтесь,— капитан услужливо подвинул стул,— наблюдайте, чтобы не было никаких противозаконных действий, вы тоже, товарищ дворник, присядьте,— и поставил рядом стул.

— Ох, скучно сидеть, начальник,— проворчал Селим.

— А вы выпейте стаканчик, чтоб веселей было,— капитан достал из полевой сумки бутылку коньяка.

— Татары водку не пьют,— отказался Селим.

— А ты не водку будешь пить, а виноградный напиток,— капитан поставил бутылку на стол и, открыв ее, налил стакан дворнику.

— Ну, виноградный можно,— согласился Селим.

Обыск начался.

На Среднем проспекте, где сейчас находится книжный магазин «Недра», стоял старинный иссеченный осколками особняк, на первом этаже находился небольшой буфет, «Голубой Дунай» его называли. Буфетчиком и заведующим этой забегаловки был Зиновий Абрамович Бломберг, мужчина около сорока лет с круглым одутловатым лицом и черными глазами-бусинками.

Работал он лихо, всегда у него была водочка, пиво и бутерброды со шпротами, икрой красной и даже ветчина водилась. Помогал ему десятилетний сын Феликс. Семейного подряда тогда не было и Феликса в школе дразнили «торгашом».

В тот вечер людей в «Голубом Дунае» было мало. Был день зарплаты. И Зяма-галоша, так прозвали Зиновия Абрамовича за привычку носить круглый год валенки с галошами, спокойно, как полководец, наблюдал за происходящим во вверенном ему торговом заведении. В углу, за крайним столом сидели трое. На столе пиво, закуска, пустые стаканы — вроде дружеская попойка. Ан ист. Двое из них: мужчина с ярко рыжей головой, второй со смуглым, тронутым оспами лицом, с черной перчаткой на левой руке — были абсолютно трезвыми. А маленький мужчина в кепке-лондонке «был готов», сидел, уткнувшись носом в пивную кружку, и что-то глупо бормотал.

— Ну вот,—вздохнул рыжий.— Охнарик готов. Ведь просил я его как человека: не нажирайся, на дело идем. Придется нам, Григорий, обратился он к цыганистому,— вдвоем это проворачивать.

Пьяный поднял голову и обвел их мутным взглядом:

— Я тоже на дело пойду —гроши кончились!

Рыжий со злостью надвинул ему кепку на глаза:

— Ни один уважающий себя урка такую подлянку друзьям не делает. Пойдем, Григорий, пусть этот ханыга спит. Шепни Зяме, что мы пошли.

Двое дружков вышли из забегаловки.

...Обыск продолжался. Открыли старинный комод, вещи выкидывали на пол.

— Почему столько шуб? — строго спросил капитан.

— Блокадные морозы, замерзал очень,— буркнул Фима.

— Хорошо, что не замерз,— сострил капитан.

Открывались шкафчики, выдвигались ящики, быстро перелистывались книги.

Обыск длился около часа. Квартира выглядела как после погрома: на полу валялись рулоны материи вперемешку с китайским фарфором и столовым серебром, обувь различных форм и фасонов — вся Фимина добыча за годы войны.

Фима нервно елозил на венском стуле. Сидящий с ним рядом дворник Селим находился в полудремотном состоянии после второго стакана «виноградной водки».

Вдруг капитана привлекла картина, висящая на стене. Он подошел к ней:

— Хороши деды,— кивнул он партнеру,— а этот с голыми пятками — ну и хмырь. Вот таким вы будете,— гражданин Бломберг, если не покажете, где прячете блокадное золотишко. Вот с такими пятками! — Капитан шлепнул ладонью по картине. Раздался звук очень странный, будто под картиной находилась пустота. Капитан подставил стул, забрался на него, снял картину со стены. За картиной обнаружился тайник. Раздался глухой стук. Гражданин Бломберг оказался на полу. Сердце не выдержало. А дворник Селим сладко спал, облокотившись на тумбочку, его уже ничто не волновало.

Капитан с небольшим саквояжем в руке и сопровождающий его сотрудник в кожаном пальто пошли по Малому проспекту, на углу 12-й линии, где сейчас находится здание школы, а тогда был пустырь на месте разрушенного еще в 42-м году дома, свернули, скрылись в темноте.

— Молодец, Гриша,— сказал капй'тан.— Чисто дело провернул, и ушли без шума. Теперь слушай меня внимательно,—капитан перешел на полушепот,— то, что мы взяли на этой хате, завтра разделим на малине, и хозяину надо выделить. Я сейчас хочу к Валюхе завернуть, а это тебе задаток.— Капитан открыл саквояж и достал золотой перстень с рубином.— Возьми пока, а завтра рассчитаемся.

Гриша поморщился:

— А не фармазонишь, Николай?

— Ну что ты, Гриша, я в отношении подельщиков подлянку не делаю, мы с тобой кровью повязаны...

...Участковый лейтенант Иванов делал обход своего участка. Увидев, что дворника Селима на месте, где он обычно сидит, нет, дверь парадной открыта,— лейтенант зашел в дом. Откуда-то сверху он услышал пьяную песню глупого содержания: «Ехал мой ратайка по шоссе-дорога». Голос вроде дворника.

Лейтенант быстро поднялся по лестнице и пошел к дверям квартиры 23. Дверь была полуоткрыта, лейтенант шагнул в квартиру. В квартире полный разгром, на полу лежал человек, а на стуле, облокотившись на тумбочку, сидел взъерошенный и пьяный дворник и голосил свою незатейливую песню.

— В чем дело, Селим? — лейтенант потряс дворника за плечо.

— Обыск был! Капитан ушла,— пробормотал Селим.

Лейтенант взял за руку лежавшего, пульс не прощупывался. Увидев на столе телефон, лейтенант вызвал скорую помощь и опергруппу.

Краткая хроника этой ночи.

Происшествие на Среднем проспекте. Обнаружен труп гражданина Бломберга, квартира подверглась незаконному обыску. Задержан в пьяном виде дворник Шакиров в подозрении на соучастие в убийстве гражданина Бломберга. Обыск в квартире Бломберга милицией не планировался, следовательно, здесь имел место налет.

На Смоленском кладбище в шесть утра проведена облава, при попытке к бегству убит неизвестный. Расследование поручено капитану Ромашову и лейтенанту Сорокину.

Капитан Андрей Николаевич Ромашов был чекистом со стажем. Девятнадцатилетним парнишкой пришел он на Гороховую, где раньше помещалась ВЧК, к Урицкому и включился в работу. С годами выработался профессионализм. В начале отечественной войны просился на фронт, но ответ был один: «Здесь вы нужней». Несмотря на свои сорок пять лет, он был по-мальчишески подвижен, но не суетлив, принимал решения не торопясь, и почти никогда не ошибался. На стажировку к нему прислали лейтенанта Сорокина, бывшего студента юрфака университета.

— Ну, Женя,— капитан Ромашов прошелестел листами информации,—начнем с загадочной смерти гражданина Бломберга. Кстати сказать, мы собирались на днях нанести ему визит. Поступили сигналы. Дворник Шакиров задержан как соучастник, но мне кажется, он не причастен.

В двери постучали.

— Вот еще один свидетель,— сказал Ромашов,— Петр Иванович Корф из 15 квартиры.

В комнату вошел низенький старичок с лицом, изъеденным глубокими морщинами, с пенсне на носу.

— Здравствуйте, Петр Иванович! — Капитан Ромашов подвинул стул.— Садитесь, пожалуйста, и рассказывайте, что вы слышали сегодня ночью, что знаете о гражданине Бломберге, ведь вам пришлось рядом с ним пережить всю блокаду.

Старичок присел на стул:

— Вы шутите, товарищ капитан,— начал он свой монолог.— Я действительно пережил блокаду, а Ефим Абрамович, мой сосед, блокаду провел как праздник. Моя покойная матушка, царство ей небесное,— старнчок хотел перекреститься, но, застеснявшись, воздержался,— моя покойная матушка Ефиму Абрамовичу за две буханки хлеба, чтоб ей не умереть с голоду, сначала продала семейную реликвию (перстень с рубином), бабушкин подарок, а в сорок втором — золотые часы с дорогой цепочкой. Не простые часы. По нашему семейному преданию, эти часы держал в руках Александр Сергеевич Пушкин. Мой дедушка Модест Сергеевич Корф был лицейским товарищем Пушкина, такие же часы в 1816 году Пушкину подарила императрица Мария Федоровна за его стихи на празднике царской семьи в Павловске. И в октябре 1836 года Александр Сергеевич приезжал к дедушке, который приготовил ему материал по истории России и показал свои часы, подаренные ему в день рождения его сотрудниками. Александр Сергеевич подержал часы, удивившись их схожести с часами, подаренными ему царской семьей в те далекие годы, открыл крышку, прочитал дарственную надпись... Друзья вспомнили лицейские годы, до полуночи пили чай, и поздно вечером Александр Сергеевич уехал, увозя с собой связку книг по истории России. И вот эти часы матушка продала за две буханки хлеба. Я сам учитель истории и понимаю, какую ценность представляли эти часы.— Старичок горько вздохнул.

— Не огорчайтесь, Петр Иванович, может, разыщем мы эту вещь,—переглянувшись с лейтенантом Сорокиным, сказал Ромашов.— Ну, а что вы слышали и видели сегодня ночью?

— Сплю я очень чутко, и вот в два часа ночи я проснулся, по лестнице шли какие-то люди, я приоткрыл дверь, не сняв, конечно, цепочку, и увидел, как в квартиру Бломберга подымались милиционер, человек в гражданском, а за ними дворник Шакиров. Я понял, что Бломбергу пришла расплата за все его блокадные делишки. А потом наверху долго топали, что-то падало на пол...

— Ну хорошо, Петр Иванович, спасибо. Распишитесь! — Ромашов подвинул показания.— Мы вас вызовем. До свидания, Петр Иванович.

Корф вышел из кабинета.

— Ну, теперь допросим дворника Шакирова. Он, наверное, заждался...

Через минуту в сопровождении милиционера в комнату вошел Шакиров.

— Ну, Селим Селимович, расскажите, что за обыск происходил сегодня ночью, на котором вы присутствовали, и как вы оказались при исполнении служебных обязанностей в пьяном виде?

— Меня посадили на стул и сказали, сиди и смотри, Шакиров. Вот я сидел и смотрел, мне капитан налил виноградной водки. Вот я сидел и смотрел, потом уснул, а когда проснулся, нет капитана и нет начальника в кожаном пальту, а Бломберг на полу мертвая лежит.— От волнения Шакиров перешел на татарский язык.

— Не волнуйтесь, Шакиров, расскажите, что за капитан и что за начальник в кожаном пальто?

— Капитан был длинный, худой, волосы рыжие, очень злые глаза, второй тоже длинный в кожаном пальто, на цыгана похож, в перчатках кожаных.

— Обождите, Шакиров,— капитан снял трубку.— Дежурный, принесите пальто кожаное.

Дежурный внес в комнату кожаное пальто.

— Узнаете, Шакиров, пальто черного начальника?

— Да, да,— радостно закивал головой дворник,— это, это пальто!

— А где сам начальник?

— Начальника, Шакиров, нет. А пальто точно его?

— Точно, начальник, и дырочка на рукаве,— Шакиров ткнул пальцем в рукав.

— А на фотографии узнаешь начальника? — И капитан показал фотографию Култына.

— Он! Он! — утвердительно закивал головой Шакиров.—А где же он сам?

— Не увидишь ты больше этого начальника, Шакиров, застрелили его как бешеную собаку. Бандит он был. Ну, а рыжий капитан без перчаток был, и на руке у него наколка — красивая большая бабочка. Это помните? Заметили?

— Ох, не помню, вроде синяя.— Чувствовалось, что Шакиров устал с похмелья, от волнения, от допроса.

— Ладно, Шакиров, идите. Когда понадобитесь,— вызовем. Распишитесь,— о невыезде.

— Андрей Николаевич,— спросил Сорокин,— а что вы дворника так быстро отпустили. По-моему, он знает больше, чем сказал.

— Пока хватит, устал Шакиров, а вот рыжего бандюгу поискать нужно, тем более второго, Култына, в живых уже нет. Будем искать рыжего.

Тереху взяли в три часа ночи, взяли грамотно, он даже не успел выхватить из-под подушки вальтер. Его моментально скрутили и связали. И все произошло молча. Это потом уже завизжала Валька. Ее, рыбешку мелкую, пришли брать за какой-то пустяк, а тут такая акула попалась. Повезло оперативникам, крупно повезло.

Тереху и причитающую Валюху посадили в «воронок» и повезли в отделение милиции.

В то время Васильевский остров делился на два района: Васильевский и Свердловский.

Так Тереха был арестован в Свердловском районе, и отвезли его в 16-е отделение, которое находилось в Свердловском районе.

Тереха решил играть несознанку, то есть прикинуться дурачком, не сознаваясь, кто он есть на самом деле. Ну, а вальтер под подушкой— простая случайность, нашел, мол, за городом, а носил для защиты от бандитского нападения. Тереху до выяснения посадили в отдельную камеру, при обыске у него нашли дорогое колье с крестообразным расположением жемчужин и золотую цепочку от старинных часов с брелками.

И сидел Тереха в камере пока один и должен был дать ответ на три вопроса: Кто он? Откуда у него такое дорогое колье? Почему он спит с вальтером?

Тереха метался по камере, как тигр в клетке.

Утром в камеру привели задержанного — здоровенного белобрысого парня с лицом, будто вырубленным топором, с испуганными навыкате глазами, в комбинезоне, из-под которого выделялась поношенная тельняшка. Он сел на краешек нар, обхватил голову и запричитал:

— Ой, что теперь будет! Ведь меня ни за что сгребли...

— Ни за что не забирают,— наставительно сказал Тереха.— Власть у нас советская и, значит, справедливая. Как зовут тебя, теленок? За что замели?

— Да вот, товарищ-гражданин, говорят, я баржу украл, а зовут меня Миша Духов, шкипер-матрос я с «Ласточки», так мое судно называлось. Оставили меня на ночь дежурить, а я пошел к Марусе, ну и у нее задержался, а утром я пришел к причалу, а баржи нет. Я на завод, кричу: «Караул, баржу украли!»

Меня в первый отдел, а начальник говорит: «Иль ты баржу увел, или соучастник этой кражи, пойдешь по указу 7/8 за хищение в особо крупных размерах», и вызвал милицию.

— Семь дробь восемь, Миша, дело серьезное. Если докажут, тут вышка или десять лет. Ну, ты, Миша, не унывай! Разберутся, может, срок скостят, а может, и отпустят. Как Утесов поет:

Пропел Тереха, хотя на душе было муторно.

— А вы за что? — спросил Миша.

— Дело у меня, Миша, очень серьезное, колхозную корову проституткой обозвал.

— А что теперь?

— Шьют мне, Миша, статью пятьдесят восемь пункт десять — это антисоветская агитация, лет эдак десять, а то и более,— начал темнить Тереха.

Миша смотрел на него, раскрыв рот. Вот с какими людьми ему общаться приходится, с контрреволюционерами. А Тереху понесло. Он рассказал Мише много душещипательных историй, а потом сокамерники прилегли отдохнуть, рубашка у Терехи расстегнулась, и Миша увидел на груди Терехи татуировку необычайной красоты: церковь, ангелочки, Иисус Христос — целая картина. Миша был человек верующий, и ему вдруг захотелось иметь такую же божественную картину на груди. Когда Тереха проснулся, в коридоре КПЗ стояла тишина, был полдень, алкоголиков и хулиганов всех выпустили, и только слышались мерные шаги дежурного.

— Скажите, гражданин,— почтительно обратился к Терехе Михаил.— А это что у вас на груди нарисовано?

— Это, Миша, на меня святой дух снизошел, во сне эту картину нарисовал, так что теперь меня святой дух оберегает.

— Вот бы мне такую картину,— промямлил Миша.

Глаза у Терехи блеснули озорно.

— Знаешь, Миша, я не святой дух, но такой рисунок сделать тебе смогу, тем более ты человек верующий и фамилия у тебя Духов...

Миша обнажил грудь.

— Нет, Миша, чтоб никто не догадался, что ты святой, я тебе этот рисунок на спине сделаю, а Бога ты всегда в груди носи, дело это праведное. Ну, божий человек, начнем!

Через полчаса тушь была готова. Черная сажа — копоть от резиновой подошвы, еще кое-какие добавки и обыкновенная булавка.

— Теперь, во имя господа бога и святого духа, терпи Миша.

Миша лежал на животе, покряхтывая от боли, а Тереха художничал над Мишкиной спиной. Через пару часов Тереха сказал:

— Ну, все готово, теперь Миша, и на тебя снизошел святой дух! Аминь!

Миша облегченно вздохнул.

— К тебе, Миша, есть такое дело. Когда выйдешь отсюда, сходи в баню. В баню пойдешь на 16-ю линию, в субботу, в семь вечера. Увидишь у кассы человека с двумя дубовыми вениками под мышкой. Подойдешь к нему, передашь от меня привет и...

Вечером Тереху вызвали к следователю. И Тереха начал «гнуть дурочку»:

— Я — Вася Петров из Антропшино, из колхоза «Красный пахарь»,— и поплел, поплел небылицы.

Следователь спокойно и чуть насмешливо слушал его. Милиционеры наготове стояли у дверей кабинета.

— Расстегни рубашку,— вдруг попросил следователь.

Тереха после некоторых колебаний расстегнул.

— А откуда у тебя, колхозника из Антропшино, такая наколка и эта уголовная бабочка,— следователь показал рукой на бабочку на Терехиной руке.

— Давайте, товарищ капитан, покажем этому колхознику пятый угол, сразу расколется,— предложил стоящий у дверей здоровенный старшина.

— Не имеете права! — заволновался Тереха,— я лицо неопознанное.

Он знал, что такое пятый угол, в то время это практиковалось для тех, кто шел в несознанку; применять систему «пятый угол» — это избивать, пока не расколется. Но Терехе повезло, следователь был человеком гуманным и осторожным, и эту систему не применял.

— Ребята,— сказал он милиционерам,— уведите этого молодчика, завтра все-таки выяснится кто он. Только будьте с ним повнимательней. Этот колхозник что угодно выкинуть может. Милиционеры увели Тереху в камеру.

Утром следователю Ромашову позвонили. Он снял трубку:

— Да, говорите — рыжий, лет двадцати пяти, бабочка на руке? Он нам нужен позарез. Только побыстрей, пожалуйста. Как транспорта нет? Любую машину, несите на себе! Говорю, позарез нужен.

— Ну вот,— сказал он Сорокину,— нашелся наш рыжий, сейчас приведут его из шестнадцатого отделения. Дожили, даже транспорта у них нет, чтоб бандита доставить.

Через несколько минут опять звонок. У капитана Ромашова затряслась рука, снимающая телефонную трубку:

— Убит при попытке к бегству? Вы меня убили! Кто стрелял? Сержант Кочкин? Мне труп не нужен. Сейчас выезжаем, разберемся.— Капитан бросил трубку.— Ну, вот, Костя, как нам коллеги из шестнадцатого нагадили. Шлепнули нашего рыжего. Поехали в пятнадцатое, разобраться в этом надо.

А с Терехой случилось вот что. Четверо сотрудников 16-го отделения повели Тереху в 30-е отделение, предупредив, что в случае чего, стрелять будут незамедлительно. Тереха шел спокойно, понурив голову. Дошли до Среднего проспекта. И тут Тереха, оттолкнув впереди идущих конвоиров, бросился к парадной на 14-й линии. Он хорошо знал эти места, парадная была проходной. Ему казалось, что он не бежит, а летит. Вот рядом эта дверь, за которой Тереху ждет свобода. Вслед ему крик: «Стой! Стреляю!». Один выстрел, другой и вдруг как будто удар толстой доской по голове. Амба!

А в 16-м отделении бушевал капитан Ромашов.

— Вы что наделали? Главного участника убили. Где этот сержант Кочкин?

Перед капитаном вытянулся невзрачный сержант с испуганными глазами:

— Я по инструкции, товарищ капитан. Одну в воздух, другую — по ногам.

— А третью?

Перед капитаном вытянулся высокий спортивного сложения блондин с шальными глазами:

— Младший лейтенант Оживлягин,— представился он.— Третья пуля была моя, не ругайте сержанта. Я уложил бандита, думал, сбежит стерва.

— Под трибунал пойдешь,— вскипел капитан Ромашов и сказал дежурному.— Покажите камеру, где сидел Терехин.

— Пожалуйста, товарищ капитан, камера еще пустая.

Дежурный повел Ромашова и Сорокина в камеру, откуда недавно увели Тереху. Зашли в камеру.

— Посмотри, Костя, не оставил ли наш Тереха здесь каких-нибудь, следов, надписей, рисунков или чего-нибудь еще.

Камеру тщательно осмотрели, но кроме неприличных и дурных надписей ничего нс было.

— А один ли он здесь сидел? — спросил вдруг Сорокин у дежурного.

— Нет, не один, сегодня утром выпустили мы одного матроса за недоказанностью.

— Какого матроса? — насторожился Ромашов.

В дежурной комнате лейтенант открыл книгу и прочитал: «Духов Михаил Иванович, 1920 года рождения, уроженец Антропшино Ленинградской области. Шкипер-матрос баржи № 212 судоремонтного завода. Проживает: Косая линия, д. 26/28, кв. 17».

— Записывай адрес шкипера, Костя! Мы его должны во что бы то ни стало разыскать. Он нам, наверное, сможет кое-что сообщить.

Взяли дежурную машину и через десять минут были у дома 26/28 на Косой линии. Сорокин с интересом оглядывал здоровенный дом, похожий на большую казарму.

— Это, Костя, знаменитый скобский дворец,— пояснил Ромашов.

— Что это у него за название — скобский?

— История этого дома очень интересная. До войны здесь было общежитие Балтийского завода и жили, в основном, приезжие из Новгорода и Пскова, большинство — ребята деревенские. Квартиры большие, здесь и шпана гаванская вертелась: драки, поножовщина, работы милиции хватало. Славился по всему Васильевскому этот скобский «дворец».

Поднялись на второй этаж. Дверь открыла здоровенная баба в косынке в горошек. Вытаращила на них испуганные глаза.

— Михаил Духов здесь проживает? — спросил Ромашов официальным тоном.

— Нет Мишки, говорят, его в милицию забрали. Все из-за Миньки Клюевой. Как спутался он с ней, семью забросил, так его Бог и наказал.

В комнате стоял затхлый запах, было неуютно, неприбрано. Развешано мокрое белье. В углу стояла люлька с попискивающим младенцем.

— А сегодня Мишка не был. Он у Маруськи Клюевой все ошивается. Вы бы привлекли его, все-таки семья, ребенка бросил, а Маиька Клюева — бездетная тварь.

Младенец в люльке вовсю заголосил.

— А Манька Клюева где работает? — спросил Ромашов.

— Рядом их баржи стоят, у Тучкова моста.

— Вас как зовут?

— Лукерья я, по батюшке, Глебовна.

— Так вот, Лукерья Глебовна. Мы оставляем вам повестку. Как только Михаил появится, вручите ему. А мы сами попытаемся разыскать Марусю Клюеву и вашего супруга.

— Да, да! — оживилась баба,— отыщите, накажите, привлеките.

На пристани возле Тучкова моста им сообщили, что баржа Маруси Клюевой два часа назад отбыла в неизвестном направлении.

Прошло два дня, и в понедельник Миша Духов был в кабинете Ромашова. Его и не узнать. На голове капитанская фуражка с крабом, хлопчатобумажный китель с блестящими пуговицами, брюки-клеш чуть ли не в полметра — ну, прямо, морской волк.

— Где вы пропадали, Михаил Иванович? — спросил Ромашов Мишу.

Мишка, вытянувшись по стойке смирно, доложил.— По служебным делам в город Шлиссельбург ездил.

— А почему об этом начальству не сообщили?

— Да такое получилось, выпустили меня из КПЗ, а Маша говорит, еду я в поездку и возьму тебя с собой, чтоб ты немного проветрился. И мне поможешь по матросской работе.

Миша поправил фуражку на голове.

— Я вот о чем хотел спросить вас, Михаил Иванович. Вы сидели в камере с этим человеком?— Ромашов положил на стол фотографию Терехи.— О чем вы с ним говорили, не обижал ли он вас?

— Ну что вы, гражданин начальник,— Миша посмотрел на фотографию,— он очень обходительный гражданин: пообещал похлопотать за меня перед прокурором, и на спине у меня, как у себя на груди, сделал рисунок.

— А ну-ка, Миша, покажи-ка свой рисунок,

— Это можно,— Мишка, довольно ухмыльнувшись, поднял тельняшку, повернулся к следователю спиной. На Мишкиной волосатой спине синела еще не совсем зажившая татуировка. Ромашов и Сорокин внимательно вглядывались в рисунок.

— Посидите так секундочку, Миша, я для себя рисуночек с твоей спины сделаю. Рисунок тебе действительно отменный сделали.— Сорокин взял карандаш и быстро скопировал рисунок.

— А кто-нибудь видел твой рисунок, Миша? — спросил Ромашов.

— Ну а как же, Маруся видела, второй матрос Володька и тот гражданин, с которым я в бане встретился, он еще сказал, что красивый у меня рисунок получился.

— Какой гражданин из бани? — поинтересовался Ромашов.

— Дядя Гриша. Он сказал, что когда меня выпустят, мне надо будет подойти в субботу в семь часов вечера в баню на шестнадцатую линию. Меня там встретит человек с двумя дубовыми вениками в руке и красной авоськой. Передать ему привет от Григория Александровича и сходить с ним в баню, помочь попариться — человек он хворый и любит, когда его матросы парят. Мы с ним встретились, пошли в парилку, и я сделал все, о чем просил Григорий Александрович. А на прощанье мне мужичок этот немного деньжат подкинул. «Возьми,— говорит,— купи себе форму новую».

— А как этот мужичок выглядел?

— Да так себе, ничего особенного, плюгавенький мужичонка, пухленький, а на ногах валенки,— ноги больные,— говорит.

— А много денег он тебе дал?

— Целую косую.

— Ну и задал ты нам задачу, Миша. Иди пока домой, распишись о невыезде.

Стали внимательно рассматривать эскиз с Мишиной спины. На рисунке справа, как бы в облаках трехглавая церковь, слева — одноглавая, не то церковь, не то часовня, рядом могила, на могиле крест, на котором сидят две вороны, а на краю могилы распустившаяся чайная роза. Внизу узорчатый забор со стрельчатыми воротами, а над воротами в овале цифра 26.

— Рисунок на ребус смахивает. А сколько лет Михаилу? — поинтересовался Сорокин.

— Двадцать семь. А почему цифра двадцать шесть? Вот это ребус, Костя.

— Нет, товарищ капитан, это не ребус, это,— Сорокин провел рукой по бумаге,— схема Смоленского кладбища. Направо церковь, налево — часовня Ксении Блаженной, а на воротах цифра двадцать шесть, что значит — Камская, двадцать шесть, кладбищенский адрес.

— Куда мы сейчас и пойдем,— закончил Ромашов.— Мы должны выяснить, что там на кладбище за могилка с воронами и розочкой. Пошли, Костя. А ты — молодец, наблюдательный.

— Вырос на Васильевском и этот район знаю очень хорошо.

Через пятнадцать минут, взяв с собой фотоаппарат, они были у ворот Смоленского кладбища.

— Смотрите, Алексей Николаевич!

Прямо над их головой табличка с надписью «Камская, 26». Вошли на территорию кладбища, направо Смоленская церковь, налево часовня Ксении Блаженной.

— Вот видите, Андрей Николаевич, пока все сходится.

Подошли к часовне, и слева от нее увидели могилу, над которой черный мраморный крест и на нем надпись «Ворона Михаил Петрович, Ворона Мария Яковлевна, I860—1914 год»— Супруги скончались в один год. А вот и розочка, которой уже нет,— Сорокин показал на разрытый край могилы.— Кто-то вырыл розетку чуть раньше нас,— рядом с могилой валялась поломанная коробка от немецкого противогаза. И на влажной земле огромные следы от валенок с галошами.

— Снимай, Костя, это интересно.

Сорокин щелкнул «лейкой». К ним подошел участковый младший лейтенант. Поздоровался.

— А вы кстати,— Ромашов улыбнулся.— Случайно не знаете, кто у вас на участке в такой обувке ходит? — Капитан указал на след, оставленный у могилы.

— В галошах и валенках? Конечно знаю. Это буфетчик Зяма из «Голубого Дуная», так буфет называется.

— Где этот буфет?

— Да тут недалеко, на Среднем проспекте.

— Спасибо! Нам надо побыстрей встретиться с Зямой.

За стойкой в буфете стоял совсем другой человек, длинный, как жердь, с бегающими глазами.

— А где Зиновий Абрамович? — поинтересовался Ромашов.

— Он у нас уже не работает. Уволился вчера Зиновий Абрамович. Я на его месте.

— Как уволился?

— Да так уволился. Взял расчет и поехал, как он сказал, с малолетним сыном в Бердичев, там у него родственники.

— Дайте его адрес.

— А он живет этажом выше,— буфетчик ткнул пальцем в потолок, — в шестой квартире.

Позвонили в шестую квартиру. Старушка соседка подтвердила, что вчера Зиновий Абрамович с сыном, вечером, собрали чемодан и уехали на Витебский вокзал.

...На этом закончилась история матросской спины. И с тех пор ни о Зяме-галоше, ни о его сыне на Васильевском ни слуху, ни духу. А дело о смерти гражданина Бломберга легло в глухой архив.

А Смоленское кладбище хранит еще свою тайну.