И опять не попала. Оказалась в такой тоске, что лучше бы и не смотреть. Может, лучше бы и не записывать, да жалко: ведь это тоже чья-то жизнь и даже весьма бурная, только по-своему.

Между прочим, удивительная новость: всегда думала, что сон — это немедленные действия, то, что сейчас, и вдруг оказывается, что возможны во сне — воспоминания! То есть, все равно что сон во сне. Бред в бреду! Даже до такого может докатиться человек, если его оставить совсем одного. Так-то, учти.

Сижу, старая, у окна и жду сына. Он работает в милиции, офицер. Живет с молодой женой у ее родителей, на другом конце города. Там ему ближе до работы. Но это предлог. Главное — жена с норовом. Сказала — будем жить с моими, и он не перечил. Еще один предлог, что его теща, его новая мама — педагог по образованию. "Полезно для ребенка." Пока девочка была маленькая, возили меня к ней, потому что я врач. А теперь — сама не приедешь, так и не позовут. И Ромочка раньше каждый день заезжал: "Мама, я котлеток привез. Мама, что починить?" А теперь он — Роман Романыч, некогда стало. Была мать моложе, была нужна. А теперь его Лерка выучилась на юриста, все с ней дружбы ищут, зачем ей старая свекровка — врач?

Сижу на грубой табуретке у окна и жду Роман Романыча. Завтра будет неделя, как жду. Тяжелое общее недомогание, и воды подать некому. Сижу и вспоминаю. Ромочка только родился, влачим жалкое существование. Мама, покойница, пошла работать, ей говорят: "Или пенсия, или зарплата, выбирайте". Объест она государство, если при своей заслуженной пенсии будет еще на него работать! Но зарплата на десятку больше, отказалась мамочка от пенсии. Пожили так полгода, Роман-старший говорит: "Ну, хватит. Будем вербоваться на Север". Мы оба врачи, завербовались в Североморск. Белые ночи, полярные ночи, холод, пурга, авитаминозы, ребенок болеет, продукты втридорога… Потом — северные надбавки, повыше коэффициенты, Ромочка уже в школе…

Откуда я знаю, Вася, что это за надбавки, за коэффициенты. Во сне — знала. Понимаю, что это деньги, "длинные рубли". И вот мы перемещаемся за этими рублями по Северу на Восток… Смотрю в окошко: вдоль тротуара вишни, сливы, абрикосы, цветы между ними… И жутко мне вспоминать наше движение от Североморска до Анадыря. Где ни работали, везде вышки, колючая проволока да не нужные никому постройки. Помнишь песню: "По тундре, по железной по дороге…" — я видела эти рельсы в тундре. Людские кости вместо шпал, но все местные жители молчат, как наши на Колыме. У кого ни спроси — "не знаю…" Смотрю в окно: весна, все деревья белым цветут, на углу моего дома горит лампочка — освещает номер дома, чтобы Ромочка не заблудился, и все это белое, вечное, молодое, цветущее, чтобы у меня разыгрывалась стенокардия, чтобы пропадал и подпрыгивал пульс…

Вот, Вася, как я страдала по-медицински о своей загубленной южной молодости. Шесть лет каторги в институте, шесть лет каторги на полторы, на две ставки — все бегом, а потом двадцать лет по Северу — ни дна, ни покрышки. Молодое томление в старом теле. Ах, Вася, поздно…

У Ромочки тоже не было детства — может быть, он это мне не простил? Огромными усилиями удалось адаптировать его к Северу. Потом огромных усилий стоило добиваться, чтоб он не стал каким-нибудь ненцем, коми, остяком, чукчей, коряком, якутом, нивхом… А его к ним так и тянуло. "Ромочка, сыночка, почитай!.." Нет, он уже у них. С мальчишками ладно, научился охотиться, выпросил у отца ружье, стрелял отлично, поздоровел, возмужал. Но девочки! (Ты учти, Вася, это не мое мнение, а той несчастной старухи, за которую я вспоминала). Девочки созревают рано, идут на связь легко. Я ведь врач, я повидала… Не хватало Ромочке жениться на какой-нибудь такой. Мы знали одного русского, который женился на корячке и бегал за оленями по тундре. А ихних детей мы, русские, учили в интернатах, тащили за уши в Институт народов севера, а они оттуда убегали к своим табунам…

Вася, я жила в этом сне и не задумывалась, почему они не бросят и не уедут к своим вишням, если уж так плохо. Я понимаю — у тебя была служба, меня загнали, но они-то?! Оказалось — только из-за благополучия.

Сижу на грубой табуретке у окна, неудобно мне сидеть, но сижу только на ней, потому что стульев жалко: они и так в чехлах, чтобы не пылились и не стирались. Я стала скупой.

Поначалу была просто жадная. Побольше заработать, побольше купить, чтобы зажить потом "на материке" (то есть среди вишен) лучше всех, ни в чем себе не отказывая. Жадность — качество неплохое. Медицину я любила, пять раз проходила усовершенствование, по пяти специальностям могла работать — незаменимый врач. Рентгенолог — доплата за вредность. Инфекционист — доплата за вредность. Курортолог — санаторное питание. Опять полторы ставки, две ставки, коэффициент — один к двум, десять северных надбавок… Деньги — деньжищи. Честно, заметь, заработанные. Ценой здоровья и лишений. Скупой я сначала не была. Мамочка строила этот дом среди вишен, мы на это дело высылали деньги регулярно. Приезжали в отпуск — привозили ковры, мебель, вещи — пользуйся, мамочка. Всю билиотеку собрали на Севере по подписке — читай, мамочка. Легковую машину купили, но на Севере ездить негде — привезли, поставили во дворе, прямо в упаковке. Так все в упаковке и стояло — мебель, книги, ковры, телевизор, машина, мотоцикл. Мамочка моя бедная построила для нас дом и прожила сторожем при вещах эти двадцать лет, просидела до самой смерти на этой же грубой табуретке. Теперь сижу я и охраняю нажитое. Для кого? Для сына? Для внучки? У них все это есть. Чуть похуже, в соседнем магазине купленное, не жалеемое, живое…

Сижу, смотрю в окошко и думаю: "Почему так?" Ее головой думала — не понимала. Проснулась — ничего не забыла, все поняла.

От брезгливости!

Смотрю на свои руки — они все в язвах. Это от хлорамина. Ты это должен знать, это белый порошок для дезинфекции, с противным медицинским запахом. Может быть, от природы, а может, оно профессиональное — мне всюду мерещилась инфекция: шарики, палочки, личинки, вирусы и бактерии. Я на Севере боялась больше всего эхинококка и энцефалита, а когда вернулись на юг, стала бояться всех болезней, которыми кишат теплые края, этот рассадник инфекции. Доканало меня то, что Роман-старший, прекрасный врач, тоже со многими специальностями, умер через год после нашего возвращения. Светила, которых он знал, не могли поставить однозначный диагноз, потому что цеплялись к нему все болячки подряд, медикаментозное лечение стало ему противопоказано — ну разлагался живьем, иначе не скажешь. Казалось бы, приехал человек из ада в рай: солнце, витамины, море, никакой работы… Один чудак, никакой не врач, а просто сосед, все доказывал, что это так называемая "северная болезнь": возвращайся на Север, все там пройдет, мол, это Север тебя не отпускает. Сначала мы отмахивались, но когда светила отступились от Романа, он собрал чемодан и решил попробовать. Не успел. Умер у трапа.

Ко мне эта "северная болезнь" не пристала, но страх инфекции стал паническим. Посуду я кипятила, как хирургический инструмент, за мухами гонялась по всему дому, против пыли по всем углам стояли блюдца с сырыми тряпками, обед я готовила в резиновых перчатках и всех изводила гигиеническими процедурами. Может быть, в какой-то мере из-за этого Ромочка не противился, чтобы жить отдельно от родной матери?

Я смотрела в окно, в тот просвет между цветущими деревьями, где он должен был появиться, а он не появлялся. Я ждала: остановится в темноте машина, хлопнет дверца, блеснут под фонарем его пуговицы и звездочки на погонах. А фуражку он, как всегда, оставит в машине. Хоть на минутку. Ничего мне, Ромочка, не надо привозить, сам приедь, забеги, загляни к своей непутевой матери, которую звал ты мамочкой, потом мамой, а теперь вообще избегаешь как-то называть. И проведать избегаешь…

Я кое-как держалась на острой, твердой табуретке, цеплялась руками за только что вытертый подоконник и из последних сил думала, как же это я, Хозяйка, оказалась непутевой, когда достигла всего, чего хотела? Уехала на Север неимущей пигалицей, претерпела муки, но сына вырастила и выучила, мужу спиться не дала, отстояла, и сама вернулась поистине Хозяйкой. Пусть с недостатками, но кто без недостатков? Я выбрала единственный возможный для честного человека способ стать богатой — и я стала богатой. Я точно знаю, что ни у кого не попрошу кусок хлеба. У меня десять тысяч на книжке. У меня твердый капитал в новеньком "Москвиче", мотоцикл с коляской хоть сейчас оторвут с руками, какую цену ни назови, ковры и книги, наконец, — это тоже капитал, который цену теряет. Я никогда не ходила с протянутой рукой и сейчас, немощная, ни перед кем не унижусь. Другие горбатились всю жизнь за подачку, за трудодень, а я жила свободной и умру свободной. Вот так-то, сынок мой Ромочка. Твоя мамочка желает того же и тебе, и твоим детям… Возьмите все это, когда я умру… Но мне рано, мне и шестидесяти нет еще…

И вдруг — пусто кругом! Все было, оказывается, не в воспоминаниях, а в мечтах. Коэффициенты, надбавки, "длинные рубли" — бред и быть не может. Работала врачом на Севере, да, но не для денег, а ради людей, как все на свете. И к пенсии денег накопила вот на это пушистое растение, которое передо мной на подоконнике. Ящик крашеный и множество мелких цветочков — беленьких, голубеньких, розовеньких, лиловеньких и разных-разных. Я их нюхаю, они нежно и тонко пахнут, а комната совершенно пустая, воздух свежий…

С этой мыслью упала с табуретки на твердый пол, мягко ударилась головой о скрученный ковер. Сильный запах нафталина. Начала умирать. Дальше не могла, проснулась.

Голова после этого сна болит до сих пор: не выношу нафталина. И теперь, когда есть время, сяду у окошка и думаю: кто она?

Несчастная или счастливая? Она победила или ее победили? Ведь борьба-то была! А сын ее, Вася, хоть из твоей конторы, но скотина отменная, согласись. Или никого у нее не было?

Я вошла во вкус. Жизнь в последних снах несколько мне знакома. Конечно, многие слова, предметы — удивляют. Не после Лабирии, а после ТОЙ жизни. Но к ТОЙ жизни все в этих снах, ей — богу, ближе, чем к Лабирии. Короче, я еще хочу. Спокойной ночи, Васенька, тебе среди убийц на Острове Скорби.