Он проснулся рано и встал, не разбудив Светлану. Осторожно вызвал по терминалу Такэси. Появилась на экране заспанная Роза:

— Привет, Василий. Что это вам обоим нее спится? Кампай уже ушел.

Светлана спала.

Он вызвал мастерскую Такэси. Тот появился мгновенно:

— Ты готов? Жду.

Светлана так и не проснулась, когда он ушел.

Полная стоянка свободных машин, гонка по пустому почти желобу дороги, отстраненные мысли: "Много же им потребовалось бетона… А может, это не бетон?" Пробежка по еще пустым перегонам Минспроса: " Даже неловко бежать одному: как напоказ. Или это со всеми — напоказ? Свежий ветерок в бесконечном скальном коридоре, дверь мастерской — сама нараспрашку. За дверью — улыбающийся Такэси.

— Издалека услышал твои шаги. Тяжело бежал. Не выспался?

— Считай, не спал. Вы сошли с ума — идти через тоннель. Это самоубийство.

— Забудь, хозяин! Светлане показалось. Просто ничего не значащий разговор на случайную тему. Воображаемое приключение. Ведь даже ты не пошел бы туда?

— Конечно, нет! Учти, Такэси: если это всерьез, то это верная погибель.

— Представляю. Даже в мыслях не держу… Но в грот пойдешь?

— А то, что я с недосыпу, — ничего?

— Даже лучше! Повышенная чувствительность, хорошо слышать будешь! — Такэси достал плащ и бахилы, стал помогать наряжаться. — И вот что еще, Вася. Когда ты там один и смотришь не чужое, а свое, резко усиливается эффект участия. Мои миражи ты смотрел как бы со стороны. А теперь будешь как бы внутри действия. И чем ты неподвижнее, тем оно ярче. Понимаешь, интересный эффект: если, например, ты там бежишь, то скорость твоя зависит от того, насколько хорошо ты расслабишься. А голос твой зависит от того, насколько ты затаишься. Понял?

— Понял. Попробую.

— Запоминать ничего не старайся. Это мешает действию. Все время надо помнить, что ты зритель, от тебя там ничего не зависит, это НЕ ТВОЯ жизнь.

— Понял, понял. А тебе отсюда никак нельзя подсматривать?

— Исключено. По поводу этого явления я сделал один вывод: если начну активно исследовать — все сломаю. Учти, Вася: никакого вмешательства! Обещаешь?

— Сделаем, — пообещал Скидан и неожиданно для себя добавил: — Я — не Нарук.

— Я знаю, — непонятно ответил Такэси и мягко хлопнул его по плечу: — Давай!

Скидан шагнул в светящуюся дымку грота.

И сразу же, едва остановившись в знакомой каменной нише, он увидел, что перед ним какая-то дверь, которая вела в стену из незнакомого ему белого кирпича.

Не успел Скидан сообразить, началось ли это явление миражей или дверь в самом деле была здесь всегда, он увидел свою правую руку, которая взялась за ручку. По рукаву пиджака, из которого выглядывала белая рубаха, он все же понял, что дверь и рука — воображаемые, что надо посильнее замереть. И он замер, прижавшись спиной к твердой, но не холодной стене.

Воображаемая рука потянула воображаемую дверь, та распахнулась, и началось воображаемое движение вперед, в полусумрак коридора. Скидана обдало знакомым запахом свежей древесины хвойных пород, потом он поднялся по каменным ступеням на второй этаж и был встречен целым букетом запахов, среди которых узнал скипидар, масляную краску, горячий столярный клей и, кажется, ацетон.

Замечая краем глаза свои остро выглаженные брюки и ярко надраенные ботинки, осторожно перешагнув через просыпанный на пол белый порошок, он уверенно вошел в просторный зал и не удивился, что там не заседают, а пишут лозунги и рисуют огромные уличные плакаты. От всех этих лозунгов и плакатов к Скидану поворачивались головы, но он никому не протягивал руки, и к нему не подходил никто из этих запачканных людей. Рядом оказался только один, появившийся из-за спины. Этот тоже был в костюме, и Скидан знал, что он здесь главный. Главный жестом пригласил подойти к одному из художников и назвал Скидана Романом Кузьмичом.

Роман Кузьмич стал разглядывать огромный портрет. Изображен был отечески добрый пожилой мужчина с очень густыми бровями. На его темном пиджаке блестели пять звезд Героя — больше, чем у великого полководца Жукова! Это, впрочем, не удивило Романа Кузьмича. Скидан услышал как бы собственный голос, одобряющий изображение. Этот голос властно и дружелюбно посоветовал написать под портретом не "Планы партии — в жизнь!", а "Планы партии — планы народа". Затем Скидану показывали другие плакаты, на которых изображались бодрые рабочие, сельские механизаторы, ученые и учителя. Они несли знамена и плакаты с полупонятным призывом: "Слава КПСС!", с привычным "Слава труду!", с каким-то двусмысленным "Ни одного отстающего рядом!".

Был очень большой групповой портрет представителей всех профессий, под которым значилось: "Решения XXV съезда КПСС выполним досрочно!" К этому тексту художник аккуратно добавлял еще одну палочку, чтоб съезд получился XXVI.

— Хорошо, — услышал Скидан голос Романа Кузьмича. — А как будете выносить?

— Через окно, — был ответ.

Потом они спустились вниз и сели в черную приземистую машину, не похожую ни на одну из знакомых Скидану. Роман Кузьмич дружески велел шоферу: "На площадь Революции". Машина выползла из двора художественной мастерской на убогую деревянную улицу, мягко ухая на ухабах, выкатилась на асфальт и устремилась из тихой глубины квартала к более широкой и более благоустроенной улице, где мелькали, сверкая, разные легковые машины, тоже не знакомые Скидану.

Будущее? Светлое будущее? Или тоже сон, как все вокруг? Во всяком случае, это не была озабоченная одной пользой Лабирия с ее единственным плакатом "Чем ты ускорил Слияние?". Здесь было роднее и понятнее. На каждом столбе — пучок красных флажков. На зданиях — кумачовые лозунги уже знакомого и нового для Скидана содержания: "Нет — ядерной опасности", "Борьба за мир — дело всех и каждого", "Экономика должна быть экономной", " Мы — патриоты-интернационалисты". По множеству самих различных сочетаний пятиконечной звезды, серпа и молотка Скидан все увереннее догадывался, что он видит что-то свое, притом счастливое. Центр одного из широких перекрестков занимала обширная круглая клумба, посреди которой высился столб, окруженный обручем с объемными буквами: "Слава…" Чему или кому слава, прочесть не удалось, только разглядел над обручем серп, молот и звезду, а еще выше — объемный восклицательный знак.

"Вот нагородили! — уважительно подумал Скидан. — Богато живут…

Машина мчалась без остановок, милиционеры в незнакомой Скидану форме с легким поклоном отдавали честь, пассажир с водителем молчали. Проспект полого спускался с невысокого холма, за поворотом открылась площадь с памятником, явно знакомым Скидану. Он чуть не вскрикнул: "Да это же Ленин!", но по изображению за окнами лимузина пробежала волна, и он, спохватившись, расслабился. Качество чудного фильма восстановилось, однако теперь Скидану стоило большого усилия не напрячься снова. Машина резко тормозила перед толпой людей, заполнившей всю улицу.

"Демонстрация!" — Скидан вспомнил, что скоро ведь Первое мая.

Вместе с пассажиром он вылез из лимузина в полусотне метров от демонстрации, которую, как оказалось, сдерживал милицейский заслон. Толпа закрывала машине проезд к новому, очень торжественному, из стекла и белого камня зданию, похожему на Главное управление "Дальстоя" НКВД, на высоченном фронтоне которого красовался разноцветный герб Советского Союза (тут уж Скидан ошибиться не мог!), а еще выше гордо реял огромный алый стяг на тонком блестящем древке — изящно невесомый на легком солнечном ветру.

Толпа стояла молча. Она держала над головами и не давала милиции транспаранты — длинные ленты из дешевого кумача. Скидан читал глазами своего проводника: "Прекратите войну в Афгане!", "Верните наших сыновей!", "Дайте народу гласность!", "Где сахар, спички, мыло?", "Партия, дай порулить!", "Вся власть — советам!", "Привилегии аппарата — старикам, детям и больным!".

За этими лозунгами не было целиком видно других: "Долой…", "Никогда…".

Толпа стояла молча.

Проводник Скидана поглядел всего несколько секунд и юркнул в машину.

— На обед!

Скидан дернулся, изображение пропало. В светящейся дымке грота стало темно, затем вспыхнула лампочка торшера, и в ее свете Скидан узнал голую руку Романа Кузьмича. Раздался женский голос:

— Рома, ты что?

— Сон идиотский, — ответил Роман Кузьмич.

— Расскажи.

— Да ну его.

— Ну расскажи, а то опять приснится.

— Да был сегодня в худфонде, смотрел наглядную агитацию к празднику. И приснилось, будто еду оттуда, посмотреть, как оформили площадь Революции, а там толпа с лозунгами. Понимаешь, несанкционированная демонстрация! Лозунги идиотские… Милиция стоит, ничего не делает. И к обкому не проехать…

— Не бойся, — на Скидана смотрела очень красивая женщина в пышном пеньюаре. — Мы с тобой до таких демонстраций не доживем.

— Надеюсь, — Роман Кузьмич полез рукой в вырез пеньюара. Женщина погасила свет, и Скидану пришлось некоторое время обдумывать в темноте, как выбраться из неловкого положения. Если до этого был сон, то сейчас явь? Или сейчас воспоминание? Тогда до этого был сон во сне? Где? Чей? Когда? И почему здесь?.. Да ну их на…

Ничего не придумав, предельно удивленный сном ответработника, Скидан решил, пока эти двое возятся в темноте, сделать несколько приседаний, чтобы размять оцепеневшее тело — все равно

ТАКАЯ информация для него интереса не представляет. Уже на втором приседании тьма рассеялась, и грот заполнила девственная световая дымка. Скидан сделал третье приседание и решил, что следующую серию фильма, если таковая состоится, он посмотрит, сидя на корточках: после собственной бессонной ночи тело быстро затекало.

Следующая серия состоялась. Лучше бы ее не было.

Из света проявилось тюремное окно с решеткой, белая стена, столик… Потом это исчезло, и Скидан оказался в железнодорожном вагоне. Все качалось от скорости. Новый проводник Скидана вертел головой и был явно не в себе, потому что ни на чем подолгу не задерживал взгляд и плохо держал равновесие. От этих мытарств у Скидана начала кружиться голова, и он мельком порадовался, что вовремя сел на корточки и оперся спиной о стену. Видимо, от жалости к этому парню ему стало казаться, что все происходит с ним самим.

Скидан охранял зеков!

Их везли куда-то в этом вагоне, специально оборудованном: за решеткой шестеро зеков, а в другой половине — комната отдыха охраны. Между ними — караульное помещение, где мается Скидан с автоматом. Он стукается головой о стенку, когда засыпает, но зеки не смеются над ним, даже смотрят с жалостью. Он клюет носом и видит, как подгибаются ноги в нечищеных сапогах. Он оставляет пост и тащится в туалет, чтобы ополоснуть лицо водой. Он видит "свое" незнакомое, белобрысое мокрое лицо, в глазах — тоска загнанного зверя. Дверь в туалет распахивается, надвигаются две молодых солдатских морды. Что-то говорят, слов в этом фильме нет. Скидан видит свои слабые руки, которыми он пытается оттолкнуть мучителей. Его бьют в лицо и поворачивают спиной, пытаются согнуть, он вырывается, отбивается… Еще удары, потом его выталкивают в комнату отдыха, снова бьют, что-то говорят, он от чего-то отказывается и, качаясь, возвращается на пост, к сочувствующим зекам. Закрывает глаза. Ему мерещатся женские и детские лица, какая-то штатская жизнь. Открывает глаза. Решетка и зеки. Закрывает глаза… Так длится долго. Скидан забывает о себе. Он умирает в усталости, одиночестве, тоске, унижении. Только успевает мелькнуть мысль, что надо рассказать Такэси о способности "этой штуки" передавать даже чувства. И тут проводник Скидана будто пробуждается. Он принял какое-то решение. Он смотрит на часы. Часы разбиты, на них — за полночь. Он передергивает затвор незнакомого Скидану автомата с высокой мушкой и плоским магазином, он бросается в комнату отдыха. Там четверо солдат играют в карты. Еще трое лежат на полках. Одной длинной очередью Скидан сбивает на пол четверых, потом — тремя короткими — тех, что на полках. Он видит еще одного, не в солдатской, а в железнодорожной форме, лет тридцати, вынимающего из кобуры пистолет. Скидан наводит на него тонкий ствол автомата и последним патроном опережает последнего противника. С чувством ужаса и удовлетворения он опускает автомат на пол, берет короткоствольный пистолет убитого железнодорожника, стреляет в ожившее лицо одного из своих мучителей, медленно проводит голодным взглядом по столику, где не все еще съедено, и бросается из вагона в огни набегающей станции…

Боль в сведенной мышце повалила Скидана на бок, и с минуту он боролся с нею, как пловец в открытом море. Когда встал на дрожащие ноги, в гроте было тихо и пустынно.

— Как я их… — Скидана не отпускало чувство, что это он внушил неизвестному белобрысому красноармейцу перестрелять своих товарищей… Да какие они ему товарищи… Но ведь Скидан — офицер все же… Долг советского офицера… Да, кстати, наши ли это солдаты? Красноармейцы ли?.. Наши, наши: он видел звезды на пряжках. И водка — "Московская"! — на столе, это он точно засек. И "Беломор", такой родной, целая пачка, едва початая. Так что — наши… Это что же творится в армии?.. И что-то имени Сталина нигде ни разу… Значит — уже?.. В котором же году?.. К чертям! Какой год может быть в чужом сне? А если в воспоминании?..

За этими мыслями Скидан пропустил начало очередного миража. Не было почти сил, но он уже вышел на какое-то каменное крыльцо, осмотрелся с высоты и начал спускаться к стоянке автомашин. Большим усилием Скидан расслабился и решил: "Это досмотрю и ухожу".

Тот, кто спускался с крыльца, негромко матерился вслух, и по содержанию ругательств, а также по брезентовому плащу с капюшоном и тяжелым сапогом Скидан без ошибки определил, что находится на родине. Судя по машинам — огромным, вездеходным, с незнакомыми названиями на капотах: "Урал", "КрАЗ", "Камаз", — время совпадало с предыдущими видениями. Вместе со своим третьим героем Скидан залез на гусеницу небольшого, с полуторку, вездехода, спустился к рычагам и погнал прямо по дороге, оставляя слева двухэтажные брусовые дома довольно старой постройки, а справа — пятиэтажные, из такого же белого кирпича, как та художественная мастерская в первой серии. Впереди белели многоэтажные дома — башни, собранные непонятным образом будто из детских кубиков. На глухой стене одного из них был выложен мозаикой орел с головой голубя, а под ним — текст: " Миру — мир". У этого дома вездеход свернул, обогнул широкое приземистое сооружение, на фронтоне которого две огромные мозаичные ладони удерживали, зачерпнув, черную жидкость на фоне бурильного станка, похожего на вышку в лагере "Ближний", затем был еще один поворот, и дорога из бетонных плит сходу врезалась в хвойную тайгу. Город кончился внезапно, без предупреждения. Край тайги на выезде был срезан ради памятника — четырех одинаковых кубов, невпопад поставленных друг на друга, с загадочным текстом: "Ленинскому комсомолу". Сразу за памятником тянулся длинный узкий набор щитов с последним лозунгом, который Скидану пришлось читать справа налево: "М. Ломоносов. Сибирью будет прирастать российское могущество". С километр тянулись сосны и кедры, чуть разбавленные березками, потом мелькнул памятник у дороги: бетонная плита с тремя фамилиями и авиационной эмблемой, а рядом с плитой, вертикально — лопать какого-то большого пропеллера, черного с желтой оконцовкой. Дорога резко свернула вправо, и Скидан увидел, что лозунг о Сибири был не последним. Еще один набор щитов сообщил ему: "На Севере много трудностей, но у нас есть опыт их преодолевать".

"Интересно, — успел подумать Скидан с обидой. — "Есть опыт". А кто его добывал, забыли?" Зарябило за окном, он из последних сил сосредоточился и расслабился, и открылся ему аэродром, которому и Москве впору позавидовать. Над роскошным двухэтажным аэровокзалом из стекла и белого камня высилась башня кругового обзора, на летном поле угадывалась бетонная посадочная полоса, огромный серебристый самолет, с двумя примусом свистящими моторами под косым хвостом, с косыми крыльями не хуже лабирийских экспериментальных — медленно рулил мимо ворот, над которыми к высокой сетке были прикреплены буквы, читаемые с той стороны: "Добро пожаловать на ударную комсомольскую стройку". Над крышей аэровокзала, тоже обратным порядком, он прочел название городка, никогда им не слышанное: "Нефтеград".

Скидан мельком оценил значительность названия и приготовился встречать какого-нибудь министра (кто же еще мог летать на таком аппарате?!), но вездеход, даже не притормозив, проскрежетал мимо аэропорта и углубился в тайгу.

Дорога сделалась хуже, плиты кое-где просели, местами опасно торчали рубчатые прутья арматуры, непрочную песчаную насыпь бороздили промоины, в конце которых, в самом низу, песок скапливался наплывами, достигая завалов из поломанных древесных стволов, которые гнили явно не первый год с обеих сторон просеки.

"Нехозяйственно, — подумал Скидан. — Не зеки осваивали. Зеки растащили бы все это на дрова".

Потом несколько раз попались песчаные площади, на которых кланялись до земли нефтяные качалки, такие же, как на Каспии.

Проплыло огромное нефтехранилище. Разноцветные баки величиной с пятиэтажный дом никто не охранял, вокруг хранилища на разном расстоянии коптили небо шесть непонятных факелов. Один из них оказался рядом с дорогой, и Скидан разглядел изрядной толщины трубу, метра на три высотой, из которой двумя коптящими языками било вниз и сразу взмывало кверху гудящее красное пламя. Вместе с пламенем из трубы выплескивалась черная жидкость и горела на земле вокруг факела.

"Зачем? — подумал Скидан. — Если некуда собирать, зачем добывают?"

Как бы в издевку, прямо перед факелом он узрел очередной текст на щитах: "Нефть и газ Сибири — тебе, Родина!"

"Это вредительство, — решил Скидан. — Лагеря позакрывали, 58-ю отменили, потому что Сталин умер, и враги народа подняли голову. Хоть вылазь из вездехода… Автомат бы, да взвод ребят, да вот такой геликоптер без крыльев, что здесь кружатся…"

Вскоре вездеход свернул с бетонки и, ныряя, как лодочка в дурную волну, помчался по дикой просеке. Скидан все еще ужасался виду загубленного леса вдоль до горизонта, но чувствовал, что уже привыкает. Качка его убаюкивала, небо над тайгой начинало темнеть, и Скидан упустил момент катастрофы. Он только отметил, что начался резкий поворот в поперечную просеку, тут же увидел, что машина влетела в огромную лужу черной жидкости и эта самая жидкость бьет тонким косым фонтаном из земли прямо перед радиатором. Руки водителя резко двинули в разные стороны рычагами, мотор взревел, тут же со всех сторон полыхнуло, и огненный удар швырнул Скидана неизвестно куда.

От неожиданности Скидан вжался в стену и больно ударился затылком. Перед ним полыхал необъятный костер, воняло бензиновой гарью… Изображение не только морщилось, но и розово мутилось…

Все исчезло вмиг, потому что вошел Такэси. Он молча взял Скидана за плечи, вывел из грота и плотно закрыл дверь — шкаф.

Скидан сразу сел, забыв раздеваться. Ему хотелось спать.

— Силен! — Такэси смотрел восхищенно. — Семь часов без перерыва!

Скидан умножил на два с половиной: ого! Он спросил:

— А как же ты? Ел хоть?

Такэси захохотал.

— Это я тебя должен спрашивать!

Такэси схватил со стола объемистый термос, расписанный китайскими драконами и цветами, плеснул из него в объемистую кружку и подал кружку Скидану вместе с объемистым бутербродом.

— Выпей не спеша. Здесь два десятка растений в самой эффективной пропорции. Иначе уснешь. — Такэси опять хохотнул: — Или умрешь! Не умрешь?

— Наверно, нет, — Скидан без энтузиазма отхлебнул чего-то горячего и невообразимо душистого, будто все меды слиты в эту посуду.

— Но и жить после такого неохота.

Пока он подкреплялся, Такэси отошел к терминалу, где все, конечно, было готово к записи, и наговорил на диск свое впечатление от первого впечатления Скидана:

— Василий Скидан после семи часов беспрерывного одиночного пребывания в гроте заявил, что после увиденного у него исчезло желание жить.

Скидан нервно усмехнулся и заснул.