ГЛАВА III

Солдаты прибыли утром. Их было двенадцать. Они поставили оружие в козлы на лугу. Капитаном у них был толстый жизнерадостный человек с загибающимися вниз усами, такими густыми, что они почти закрывали ему подбородок.

После ужаса, пережитого ночью, Анджело, привыкший командовать капитанами, весьма резким тоном сделал вновь прибывшему замечание по поводу его солдат, которые немного поодаль принялись с громкими шутками готовить себе кофе.

Капитан покраснел как рак и наморщил свой бульдожий нос:

— Ну, не слишком-то заносись, бар ведь у нас теперь нету. Я тут ни при чем, если твоя мамаша родила обезьяну. Я тебя научу вежливому обращению. Бери лопату и иди копать яму, если не хочешь получить под зад коленом. Плевать я хотел на твои белые ручки, ты еще у меня узнаешь, кто я такой.

— Ну, это и так видно, — ответил Анджело, — вы грубиян. И я в восторге от того, что вы плюете на мои руки, потому что я их сейчас вытру об вашу физиономию.

Капитан сделал шаг в сторону и вытащил саблю. Анджело бросился к поставленному на лугу оружию и схватил короткую солдатскую саблю. И хотя сабля его противника была вдвое длиннее, Анджело без труда выбил ее из рук капитана. Несмотря на усталость и голод, он внезапно почувствовал себя сильным и проворным, как кошка. Сабля отлетела метров на двадцать и шлепнулась около солдат, которые продолжали подбрасывать дрова в костер, поглядывая через плечо на эту сцену.

Не сказав ни слова, Анджело вернулся к своему бивуаку, отвязал лошадь врача, оседлал свою и уехал, взглянув в последний раз на два трупа, оскалившиеся в свирепой гримасе. Он не спеша пересек поле. И вдруг, едва проехав несколько сотен метров, он услышал нечто, напоминающее жужжание мух, и сразу следом — негромкий залп. Он обернулся и увидел с десяток белых дымков, поднимающихся над ивами, где солдаты поставили свое оружие. Капитан приказал им стрелять в него. Анджело пришпорил лошадь и перешел в галоп.

Вскоре он выехал на дорогу; лошадь по-прежнему шла галопом. У него уже не было ни сюртука, ни шляпы. Рубашка была мокрой от ночного пота, грудь тоже была влажной, и ему казалось, что сегодня не так жарко, как в предшествующие дни. Портпледа и белья у него тоже уже не было, а в пистолетах оставалось только по одному патрону. «Впрочем, — подумал Анджело, вспоминая стычку с капитаном, — я бы скорее позволил себя изрубить, чем убил бы человека из пистолета, даже если бы он оскорблял мою мать. Я бы с удовольствием проучил его, но таким оружием, которое прежде всего позволило бы мне унизить его. Смерть — это не мщение. Да и вообще — это странная штука, — размышлял он, думая о «маленьком французе». — Это нечто очень простое и удобное».

Он ехал по деревне, где многие уже воспользовались этим простым и удобным средством. Около домов валялись трупы, одетые, в одних рубашках, обнаженные или в платьях, бесстыдно задранных мордами крыс, которые собирались стаями и, оскалив зубы, словно бешеные собаки, сидели у входа в дома по обеим сторонам улицы. Над трупами вились тучи мух. Охваченная паникой лошадь вдруг закусила удила и понесла, напуганная не только чудовищным зловонием, висевшим в воздухе, но и застывшими кое-где стоя, в гротескных позах, будто распятыми на кресте, трупами. Анджело не пытался ее удержать.

К полудню он выехал в пустынную местность, где ничто не напоминало об эпидемии, только уже созревшая рожь не была убрана и осыпалась. Анджело даже немного подремал в седле, хотя лошадь по-прежнему шла очень резво; ему было жарко, и он не жалел о своем сюртуке; он повязал на голову носовой платок и, если не считать урчания в пустом желудке, чувствовал себя очень хорошо.

Наконец на небольшом круглом холме среди деревьев он увидел замок Сер. Он подъехал к эспланаде. Это была небольшая дворянская усадьба в горах, обветшавшая и неприветливая, скорее всего, пристанище холостяка. Она была совершенно пуста. Его стук гулким эхом отозвался в покинутом доме. Однако под высоким дубом он увидел прямоугольник свеженасыпанной земли. Он несколько раз обошел вокруг дома, несколько раз позвал, стоя перед окном второго этажа, которое осталось открытым, вероятно, потому, что прогнившие и соскочившие с петель ставни не закрывались. Никто не откликнулся на его зов; вне всякого сомнения, дом был пуст. Однако здесь и смерть, и бегство, казалось, подчинились военной дисциплине. Все было убрано, могила засыпана, и, если не считать этого незапертого окна, под которым он стоял, отступление было проведено по всем правилам военного искусства. Даже сено около конюшен было собрано.

Анджело снова выехал на дорогу. День клонился к вечеру. Теперь голод терзал его невыносимо, и он с завистью вспоминал кофе, который разогревали солдаты, в то время как он так глупо ссорился с капитаном.

Долина понемногу расширялась, и он увидел, что примерно в одном лье отсюда она вливается в другую, гораздо более широкую долину, где в лучах заходящего солнца вырисовываются купы деревьев и длинные тополиные аллеи.

Он пришпорил лошадь в надежде попасть в более обитаемые места. Он подумал, что вообще-то нет большого риска съесть жареного цыпленка. И тотчас же рот его наполнился такой обильной слюной, что ему пришлось ее сплюнуть. Он вспомнил о сигарах — у него их оставалось еще четыре — и закурил одну.

Анджело уже приближался к долине, когда увидел поперек дороги нечто вроде баррикады, сложенной из бочек. Ему крикнули, чтобы он остановился. Он остановился посреди дороги. Но так как из-за баррикады продолжали кричать «стой», но никто не показывался, он решил еще немного приблизиться к этим бочкам. Тут он увидел направленное на него дуло ружья, и какой — то человек в рабочей блузе показался над баррикадой.

— Стой! Я тебе говорю, — крикнул ему этот часовой, — и не двигайся, или я всажу тебе пулю в брюхо.

Лицо этого человека ошарашивало своей грубостью. На нем, казалось, запечатлелись следы самых низких и отвратительных пороков. Он посасывал окурок самокрутки, и никотиновый сок стекал ему на подбородок. Однако он был тщательно выбрит: ни бороды, ни усов, ни волос на голове; они были сбриты так давно, что череп у него был такой же загорелый, как и щеки.

— Ну подходи! — сказал он.

Анджело вплотную подошел к бочкам. Ружье по — прежнему было направлено на него. Человек уставился на Анджело своими свиными глазками:

— Есть у тебя пропуск?

Так как Анджело не понимал, о чем идет речь, человек объяснил ему, что это что-то вроде паспорта, который ему должен выдать мэр деревни и без которого его не пропустят.

— Зачем это надо? — спросил Анджело.

— А затем, чтобы подтвердить, что ты не болен и что ты не принес на своих подметках холеру.

«Черт возьми, — подумал Анджело, — сейчас совсем не время говорить правду».

— Ну уж чего нет, того нет, — сказал он. — У меня не было ни малейшего желания ее подцепить, а потому я сразу же смотал удочки, как только услышал о первом случае. Впрочем, я был в горах и даже не заезжал в деревню, поэтому у меня и нет ни пропуска, ни даже куртки.

Человек смотрел на голову лошади и на ее упряжь. А надо сказать, что она была весьма элегантной. Налобник и намордный ремень уздечки были отделаны серебром, а цепочка удил и кольца подбородочного ремня были даже из массивного серебра.

Человек воровато огляделся.

— У тебя кое-что найдется? — спросил он.

Анджело растерянно молчал.

— Ну, монеты у тебя есть? Все-то тебе надо объяснять. Сразу видать, что с гор спустился, — сказал человек и пошевелил большим и указательным пальцами так, словно пересчитывал деньги.

Эта наивность спасла Анджело от гораздо большей неприятности, чем просто остаться без обеда. После пережитых героических дней он был так счастлив встретить человека, от нехитрого плутовства которого веяло таким успокоительным эгоизмом, что он был буквально заворожен им. А кроме того, он был очень голоден, да и мысль о холере, несмотря на все его высокомерие, тревожила его.

— Ну конечно, есть, — глупо брякнул Анджело.

— Хоть сто франков-то у тебя найдется?

— Да, — ответил Анджело.

— Мне нужно двести, — ответил человек. — Сверни с дороги и перейди вон тот ручеек. Смотри хорошенько, чтобы другие часовые, которые патрулируют дорогу к баррикаде Сен-Венсен, тебя не заметили, и иди сюда с этой стороны. И не вздумай удирать: я тебя держу на мушке, и будь покоен, мне ничего не стоит шлепнуть человека. — Он засучил рукава своей блузы, и Анджело увидел на огромной волосатой руке каторжное клеймо. Каторжник устрашающим образом вращал своими свиными глазками, но Анджело невольно находил нечто обнадеживающее и в этих гримасах, и даже в бритом лице со следами стольких пороков.

Однако, переходя через ручей и убедившись, что в чаще, насколько он мог видеть, никого нет, Анджело, скрытый до пояса зарослями ольхи, сунул руку в карман и отсчитал десяток луидоров из тех, что были завернуты в носовой платок. «Ну а остальное, голубчик, дудки! Мне ведь тоже нужны деньги. И я тебе покажу, что в горах тоже умеют стрелять. Как приятно иметь дело всего лишь с мошенничеством двуногих».

— Чего ты там копаешься? — крикнул каторжник. — Нечего ворон считать. Если не умеешь ездить верхом, ходи пешком, мой мальчик. Я за то, чтоб богатство делить поровну, вот увидишь. Давай поближе. А ну позвени, — сказал он, когда Анджело подошел к нему.

«Идиот, — подумал Анджело, — он не понимает, что, если я натяну поводья и дерну, лошадь встанет на дыбы и ударит его в грудь передними копытами. А тогда прощай, золотенъкие!»

— Вот все, что у меня есть. Рад буду, если это доставит вам удовольствие, — сказал он и вынул из кармана шесть двадцатифранковых монет.

— Пой, пой. Ты знаешь слова, а я знаю мотив. Выкладывай остальное. Кто мне помешает всадить тебе пулю в лоб и сказать, что ты хотел нарушить приказ? — спросил каторжник.

— Думаю, те, что спускаются сейчас с холма, вполне могут вам помешать, — холодно ответил Анджело и высвободил одну ногу из стремени.

Каторжник повернул голову, чтобы посмотреть в сторону холма, и тут же получил удар ногой в подбородок. Он упал навзничь, выпустив из рук ружье. Одним прыжком Анджело оказался на нем и приставил пистолет к груди.

— Эй-эй, друг, брось эти шутки. Где это ты выучился таким приемчикам? Признайся, я ведь не слишком много требовал. Да брось ты свою пушку. Я бы запросто мог тебя уложить, когда ты был с той стороны. И честно скажу, я уже собирался это сделать, если бы ты не оказался таким глупым. Ты здорово умеешь придуриваться.

— Лучше, чем ты думаешь, — сказал Анджело. — И я тебе еще не показал все, что умею делать. Но я буду великодушен и оставлю тебе то, что дал, если ты достанешь мне что-нибудь поесть.

Анджело перебросил ружье каторжника через бочки, и оно упало шагах в двадцати от баррикады, потом быстро провел рукой по его бокам, чтобы убедиться, что у него нет ножа за поясом; впрочем, на нем была форменная блуза без карманов.

— В тюрягах теперь не тот народ пошел. А лет пять назад вам бы ваша штука не удалась, молодой человек.

— Ну, главное все делать вовремя, — ответил Анджело, улыбаясь. Ему был очень симпатичен этот уродливый, как жаба, толстяк.

— Ну, раз вы такой философ, — сказал толстяк, — то все прекрасно. У меня есть колбаса и хлеб, пойдет? Мы тут как сыр в масле катаемся, с тех пор как нас поставили стеречь напуганных людишек. Кстати, могли бы и не швыряться моим ружьишком. А вообще-то так мне и надо, в другой раз не буду оказывать услуги.

Анджело, хоть у него и текли слюнки при виде хлеба, все-таки счел благоразумным сначала сесть на лошадь и лишь потом вонзить зубы в свою краюху. И пока толстяк искал свое ружье по ту сторону баррикады, Анджело поскакал к густым зарослям ив, пересек их и потом еще добрых полчаса пришпоривал лошадь.

Спускалась ночь, но он скакал еще час, прежде чем окончательно стемнело. Он увидел, что выехал на пересечение долин и что его тропинка вливается под прямым углом в широкую проселочную дорогу. «Здесь надо вести себя, как на вражеской территории, — подумал он. — Урок пошел мне на пользу. Здесь тоже могут быть баррикады. Поеду-ка я лучше напрямик через поля». Справа от него журчал ручей, который позволил ему обогнуть баррикаду каторжника. Этот ручей впадал в другой, более мощный, гулко ворочавший гальку в тишине ночи. «Переходи на ту сторону, — сказал себе Анджело, — и держись на ровном расстоянии от дороги, так, чтобы тебе были видны тополя на ее обочине, и от этого потока, который постоянно напоминает о себе своим грохотом». Необходимость применить на деле свои военные навыки приводила его в восторг. Это отвлекало его от возвращавшихся с наступлением ночи воспоминаний о «маленьком французе», который отвечал безжизненным оскалом и прожорливым лисам, и негашеной извести капитана.

Сначала Анджело попал в заросли колючего кустарника, откуда он выбрался с большим трудом, оставив на ветках обрывки своей рубашки. Наконец он выехал на скошенные поля и смог продвигаться спокойно. Ночь была густой, без единой звездочки. Только по шелковистому шелесту он догадывался, что проезжает мимо тех рощ, которые видел в свете заходящего солнца.

Поле казалось бесконечным. Лошадь иногда спотыкалась о небольшие бугорки, но тотчас же энергичным движением выбиралась на ровную дорогу.

«Все-таки странно, — подумал Анджело, — эти поля должны принадлежать какой-нибудь деревне или по крайней мере трем или четырем фермам, а я не вижу никаких следов домов». Еще не поздно, и в окнах должен бы быть свет. Присмотревшись, он различил белеющие в темноте силуэты домов. Можно было предположить, что в некоторых из них окна и двери распахнуты настежь.

«Я, должно быть, еду мимо густых зарослей жасмина. Гроза, вероятно, сбила цветы, и теперь они гниют на дороге», — подумал Анджело, почувствовав густой сладковато-навозный запах. И вдруг он понял, что это был запах брошенных трупов. Забыв об осторожности, он пришпорил лошадь, которая, вся дрожа, продолжала осторожно продвигаться вперед.

В предгорьях соловьи поздно вьют гнезда. Анджело слышал, как они перекликаются в густой листве. В гулкой тишине ночи их трели звучали словно переливы золотых колокольчиков. Он вспомнил, что эти птицы плотоядны. Ему приходили в голову странные мысли о соловьях, о мертвецах, которыми они, должно быть, питались, и об этих золотистых трелях, отражающихся от сводов ночи.

Вскоре запах раздавленных цветов жасмина уступил место другому, более сильному запаху, такому густому, что, если бы не мрак, можно было бы видеть, как он, словно дым, клубится над землей. Кусок колбасы и краюха хлеба каторжника только раздразнили голод Анджело, поэтому запах, хотя и противный, показался ему аппетитным. Казалось, что где-то жарится огромный дрозд, или вальдшнеп немного с душком, или фазан, до которого так охочи старые гурманы. «Я не слишком люблю дичь, — думал он, — но для тех, кому уже доступны лишь радости чревоугодия, это — настоящее наслаждение; они заменяют им любовь. Во всяком случае, я бы не отказался от нескольких кусочков подрумяненного хлеба, на который намазывают хорошо прожаренное, с легким душком мясо». Однако запах был настолько силен, что вскоре показался ему тошнотворным. Волна соленой слюны подкатила к горлу, и он вынужден был нагнуться, чтобы извергнуть ее.

Неожиданно что-то темное перегородило ему дорогу. Это была довольно большая и очень густая роща. Он не решился углубляться туда в темноте; у него не было ни малейшего желания слезать с лошади. Он обогнул рощу и увидел впереди кроваво-красные отблески. Он понял, что приближается к какой-то котловине, в глубине которой горел костер, издававший этот неприятный и даже тревожный запах. В нем смешивался запах смолы и специфический запах горящих буковых дров, и в то же время он вызывал в душе ощущение чего-то огромного и необычного. Однако это неприятное ощущение чрезмерности тем не менее настойчиво тревожило его голодный желудок.

По мере приближения отблески становились все более яркими, сохраняя при этом интенсивный, почти темный, кроваво-красный цвет. Анджело увидел, что над костром поднимается тяжелый, более черный, чем ночь, дым и падает на землю жирными хлопьями. Наконец он увидел раскаленную добела сердцевину костра.

Потом кто-то, вероятно бывший там в дозоре, окликнул его:

— Месье Ригоар?

— Я не месье Ригоар, — ответил Анджело.

— Месье Мазуйе?

— Нет.

— Так кто же вы? — спросил показавшийся из темноты человек.

— Я — тот, кто не понимает, что здесь происходит.

— Откуда вы? — спросил человек. Лицо его трудно было рассмотреть, но он казался вполне заурядным, а в голосе звучала та любезность, с которой обычно встречают человека в надежде, что он вызволит вас из затруднительного положения.

— Я пытаюсь выйти к Марселю, — ответил Анджело, уклоняясь от каверзного вопроса.

— Вы не туда идете, — сказал человек. — Марсель в противоположной стороне.

— Так, стало быть, мне нужно идти обратно?

— К счастью для вас, да, потому что здесь вас не пропустят.

— Это почему?

— Из-за холеры. В Систерон никого не пускают, а вы как раз находитесь у ворот города. — И он указал на нечто темнеющее над красными сполохами костра. В его свете где-то высоко на фоне неба вырисовывался силуэт города и прилепившейся к скалам крепости.

— Там мне нечего делать, — произнес Анджело, словно говоря сам с собой. — А что это за костер там внизу? — спросил он.

— Мы сжигаем трупы. У нас больше нет извести.

У Анджело вдруг мелькнула мысль, что, быть может, этот мир, вселенная — Все это лишь чья-то чудовищная шутка.

— Вы не видели месье Ригоара? — наивно спросил человек.

— Я его не знаю, — ответил Анджело, — да и вообще в двух шагах уже ничего не видно.

— Хотел бы я знать, где их носит. Им бы следовало быть здесь уже час назад. Мне это уже начинает надоедать. — Человеку явно хотелось говорить. Анджело неподвижно смотрел на погребальный костер, на медленный танец огненных языков пламени и жирного дыма, и в этом зрелище, как и в отмеченном такой успокоительной низостью лице каторжника, было что — то завораживающее.

Человек сказал, что из добровольцев были созданы комитеты защиты, но что он всегда сомневался в доброй воле месье Ригоара.

— Богатые люди вылезают вперед, только если это дает им известность, а когда нужно действительно приниматься за дело, они все переваливают на бедняков. Я чувствовал, что они оставят меня тут на всю ночь. Я был уверен, что, как только понадобится приехать сюда среди ночи с целым возом трупов, не найдется никого, кроме меня да еще нескольких бедных малых. На самом-то деле никого, кроме меня, и нет: другие — это каторжники. Ну а придумали все это — устроить здесь костер и приказать каторжникам свозить сюда трупы — месье Ригоар, месье Мазуйе, месье Террасой, месье Бартелеми и прочие важные шишки. И обязательно ночью, чтобы не вызывать паники у населения. Как бы не так, население! Телеги грохочут сильнее, чем все полковые барабаны, вместе взятые. Да еще этот огонь, который виден за целое лье из окон. Не говоря уж о запахе. Славная штука получается!

Но видневшийся наверху сквозь языки пламени зеленоватый город казался спокойным.

— Много мертвых? — спросил Анджело.

— Сегодня восемьдесят три.

Анджело внезапно повернул лошадь, но человек успел ухватиться за повод.

— Подождите меня, сударь, — сказал он. — Согласитесь, что я не очень-то нужен здесь сейчас, у этого костра, где двести-триста трупов сгорят и так, без посторонней помощи. Поверьте мне, я выполнил свой долг. Право же, мне очень не хочется оставаться здесь.

— Ну конечно, пойдемте, — сказал Анджело как можно мягче.

Человек знал тропинку, ведущую к дороге. Ту самую, по которой он приехал с телегой. Вдруг лошадь, едва не наступив на что-то, лежащее посреди дороги, отскочила в сторону. Человек высек огонь, говоря, что ни один труп не был потерян, и наклонился к дороге.

— Это каторжник, — сказал он. — Только что он был со мной и вот уже мертв. Пойдемте отсюда скорей, сударь, прошу вас.

Он задул огниво и зашагал вперед, ведя лошадь за повод.

— Проводите меня до дозорного поста, сударь, пожалуйста. Это в двух шагах отсюда, — сказал он, когда они вышли на дорогу.

Еще несколько минут они шли в темноте, потом увидели фонарь на баррикаде.

— Хотите сигару? — спросил Анджело.

— Не откажусь, — ответил его спутник. Они закурили.

— Ну вот, я малость и взбодрился, — сказал человек. — А вам надо вон туда. Идите прямо по дороге, не сворачивая в поле, там такие рытвины, что можно сломать шею.

— А вы не думаете, что на дороге я наткнусь на такой же вот фонарь, где также можно сломать шею?

— Не раньше чем через два лье, у въезда в Шато — Арну.

— Так что же делать?

— Не знаю, но на вашем месте я бы предпочел уложить четверых или пятерых, как угодно, хоть загрызть их, только вырваться отсюда. В других местах, может, еще хуже, но ведь этого не знаешь.

«И все-таки он остается, — подумал Анджело, глядя, как человек бежит к баррикаде. — Надо пойти еще раз взглянуть на этого каторжника, там, на дороге. Может быть, он еще живой? Разве можно так бросать человеческое существо? И даже если он умирает, разве ты не обязан помочь ему умереть не так мучительно? Вспомни о «маленьком французе» и о том, как он искал во всех закоулках последних, тех, у которых еще есть шанс, как он говорил».

Анджело стал искать место пересечения дороги и тропинки, по которой они пришли. Но, должно быть, пропустил его; он вернулся назад. Очевидно, тропинка уходила в густую траву, и он безуспешно ползал по склону с огнивом в руке, пытаясь найти следы телеги.

Потом сел на лошадь и двинулся к югу. Он был очень недоволен собой. Он представлял себе иронический взгляд бедного «маленького француза» и страшную ироническую гримасу, которую тот уносил с собой в могилу.