Глава пятьдесят девятая

В темноте я становлюсь меньше, а все вокруг вырастают. Все жители острова становятся мужчинами девяти футов ростом, а во мне всего четыре фута, и я — ребенок. И Дав тоже меняется, она становится игрушкой или, может быть, собакой, когда я веду ее сквозь людское сборище. Крутая дорога уже кипит; ранние бега начались несколько часов назад, и разного рода аутсайдеры уже сражаются между собой на песке. Я слышу рев и смех зрителей на утесе. Ветер колотит всех без разбора.

Я всматриваюсь в небо, но вижу только легкие облака, из тех, что держатся лишь минуты, но никак не дни. Мне становится легче; я боялась, что день выдастся такой же дурной, как тот, когда погиб на песке Томми. Холодно, но ведь уже ноябрь. Ничего другого и ждать не приходится.

Все вокруг таращатся на меня, и я слышу собственное имя, или мне кажется, что я его слышу, но это все равно. Кто-то плюет на копыта Дав, а может быть, мне на ноги. Я слышу восклицания, слышу сильный материковый акцент, слышу замечания насчет моего участия, произносимые монотонными островными голосами. Как ни странно, я ощущаю себя чужачкой, кем-то вроде туристки, явившейся поглазеть на одинокий остров. Все стараются дотронуться до Дав, и она нервничает. В какой-то момент Дав вскидывает голову и ржет, хотя на этой стороне острова ответить ей некому. Далеко внизу, на пляже, откликается какой-то из кабилл-ушти. Дав вздрагивает и резко натягивает поводья; мне требуется несколько секунд, чтобы вернуть устойчивость.

Я слышу смех. Кто-то спрашивает, не нужна ли мне помощь, и тон вопроса не слишком приятен.

Я огрызаюсь:

— Что мне нужно, так это чтобы твоя матушка получше думала за девять месяцев до твоего рождения.

— Эй, а она кусается! — восклицает кто-то.

Я стискиваю зубы и продвигаюсь дальше. Наверное, где-то в этой суете находится Гэйб, возможно, с моими цветами, и Финн — возможно, с моим обедом.

— Кэт Конноли, вы собираетесь изменить установленные порядки?

Я моргаю и делаю шаг назад. Прямо передо мной стоит мужчина, одетый в коричневый костюм, который, похоже, дороже, чем весь наш дом; в руках у мужчины — блокнот. За его спиной — фотограф со здоровенной вспышкой. И еще несколько человек возникают позади меня и Дав. Я как будто загнана в угол.

— Я ничего не пытаюсь изменить, кроме своей собственной ситуации, — огрызаюсь я.

— Значит, вы не можете заявить, что вас вдохновило движение за права женщин?

Я верчу головой, отыскивая кого-нибудь из своих братьев, или Дори-Мод, или еще кого-то знакомого. Я в жизни не видела такого количества шляп-котелков.

— Я просто человек с лошадью, такой же, как все другие на этом острове. Вы не против, если я пройду? Вы заставляете мою лошадь нервничать.

Репортер спрашивает:

— Что бы вы сказали тем жителям Тисби, которые утверждают, что вы не вправе участвовать в Скорпионьих бегах?

— Ничего умного мне не придумать, — сварливо бросаю я.

— Еще один вопрос, мисс Конноли! Как вы думаете, что вас ждет? Вы полагаете, у вас есть шанс дойти до финиша?

Они вприпрыжку бегут за мной, когда я быстро веду Дав вперед. Меня до странности расстроили репортер и фотограф, куда сильнее, чем все то, с чем я до сих пор сталкивалась. Я ведь прежде не обращала внимания на взгляды, и тем более мне наплевать на тех, кто будет читать газеты на материке.

Я скалю зубы, оглянувшись на репортера.

— Пойдите спросите у Грэттона. Они там всё знают.

Я пытаюсь развернуть Дав так, чтобы оттолкнуть мужчин.

— Пак!

Я поворачиваюсь туда, откуда услышала свое имя, чувствуя холодок внутри… и вижу Шона. В отличие от меня он не протискивается сквозь толпу, а идет как по пустому месту. Зеваки сами шарахаются в стороны, даже не осознавая этого. Шон в одной лишь белой рубашке с рукавами, и он задыхается, так что я на мгновение даже поверить не могу, что это именно он.

Шон подходит вплотную ко мне, повернувшись спиной к репортеру, и наклоняется. Я очень остро осознаю, что все взгляды устремлены на нас, но Шону, похоже, все равно. Он спрашивает:

— А где твои цвета?

— Гэйб пошел их искать.

— Их дают внизу, на пляже, — говорит Шон. — Так что ты должна получить их там.

— А ты свои уже получил?

— Да. Я подержу Дав, а ты сбегай.

Дав вздрагивает, когда кто-то касается ее крупа. Для нее здесь слишком шумно, слишком много народа. Я тревожусь, что она успеет упасть духом уже здесь, на утесах, задолго до того, как мы спустимся на песок. Я помню, как Пег Грэттон говорила мне, чтобы я никому не позволяла затягивать свои подпруги в день бегов. Но Шон, решаю я, не кто-нибудь.

— Можешь ты заставить их отстать от нее?

Шон коротко кивает.

Я говорю так тихо, что ему приходится наклониться еще больше:

— Спасибо!

Шон втискивается между мной и Дав и надевает на мою свободную руку тонкий браслет, сплетенный из красных лент. И, поднеся эту руку к лицу, прижимается губами к внутренней стороне запястья. Я застываю, как каменная; я чувствую, как мой пульс несколько раз ударяется о его губы, и тут же он отпускает мою руку.

— Это на удачу, — говорит Шон и забирает у меня поводья.

— Шон, — окликаю его я, и он оборачивается.

Я сжимаю пальцами его подбородок и крепко целую его в губы. И вдруг, неожиданно для себя, вспоминаю тот первый день на песчаном берегу, когда вытащила его голову из-под воды.

— На удачу, — говорю я, глядя в его ошеломленные глаза.

Сверкает фотовспышка, слышатся одобрительные крики.

— Хорошо, — говорит Шон, как будто мы только что заключили какую-то сделку и он считает, что все прошло удачно. И, обернувшись к толпе, бросает: — Если вы хотите увидеть бега, вам придется освободить дорогу для этой лошади. Быстро!

Репортеры рассыпаются в стороны, а я иду к тропе на склоне утеса. Прежде чем спуститься вниз, я оглядываюсь через плечо, чтобы найти Шона, и вижу, что он смотрит мне вслед, а вокруг него и Дав — широкое свободное пространство. Я ощущаю остров у себя под ногами и губы Шона на своих губах и гадаю, будет ли удача на нашей стороне сегодня.