Глава сорок пятая

Еще до поворота на сумрачную дорожку, ведущую к конюшне Малверна, я вижу доказательства того, что приближаюсь именно к нужному месту. Вокруг на лугах пасется множество лошадей, и я чую это: отличные лошади выдают отличный навоз, так как едят отличное сено. А мне-то всегда казалось, что конский навоз ничуть не лучше кошачьих кучек. Конечно, ничего особо противного нет ни в том ни в другом, если этого добра не слишком много и оно не слишком старое. И нет ничего противного в запахе навоза, плывущем над конюшней Малверна, хотя навоза здесь много. Он просто другого качества. Поскольку позади у меня длинный день, но при этом нет причин полагать, что он затянется еще на столько же, я позволяю себе маленькое удовольствие: воображаю, будто все эти пологие луга и холеные кобылы принадлежат мне и я не спеша шагаю к своей собственной конюшне, с приятным сознанием того, что все это имущество мое, а на ужин у меня обязательно будет говядина.

Слева от меня мчится галопом чистокровный рысистый мерин. Сидящий на нем тощий человек подтянул стремена очень высоко, как жокей, — и я полагаю, это и есть жокей, судя по его посадке: он как будто висит над лошадью, а не сидит на ней верхом. Наездник чуть наклоняется в сторону, вглядываясь во что-то за оградой, и если бы я была такой же любительницей заключать пари, как Дори-Мод, поставила бы на то, что он не с Тисби. Хотя бы потому, что на нем белые ботинки, которые купить на нашем острове невозможно. Ближе к главному зданию я вижу конюха, ведущего обратно на луг серую лошадь с влажной шкурой. Лошадь выглядит чище, чем я сама, по моим ощущениям, и она определенно питается лучше, чем я.

Потом сквозь открытые двери я замечаю гнедую лошадку, надежно привязанную в проходе между стойлами, — ее чистит какой-то парнишка. Вечерний свет вливается внутрь и создает пурпурную копию лошади и конюха на земле позади них. Над двором разносится ржание, и изнутри конюшни на него отвечает другая лошадь.

Все это выглядит именно так, как я и представляла себе прославленные конюшни, и мне из-за этого становится немножко смешно. Я не слишком честолюбива, как мне кажется, и никогда не проводила целые дни в мечтах о том, чтобы владеть какой-нибудь богатой фермой. Вообще мне всегда очень не нравились люди, которые попусту тратят время, вздыхая и стеная о том, чего у них нет и никогда не будет, потому что я, как и отец, понимала разницу между тем, что необходимо, и тем, чего просто хочется. Но сейчас, стоя здесь, заглядывая в самое сердце конюшен Малверна, я ощущаю короткий, острый укол тоски из-за того, что у меня никогда не будет собственной фермы.

Я пытаюсь решить: стоило бы превращаться в Бенджамина Малверна ради того, чтобы жить в таком вот месте?..

— Кого ты ищешь?

Я щурюсь, всматриваясь в тени, не сразу находя, откуда донесся голос. Это оказывается тот самый конюх, который только что купал серую лошадь. Это же надо представить, что существует такой мир, где лошадей купают! Да разве они могут испачкаться, живя в таком месте, как это? Конюх стоит на полпути между мной и конюшней. Серая лошадь трется о его спину, но парень не обращает на нее внимания.

— Шона Кендрика.

— Мне самой кажется странным произносить вслух его имя. Я поднимаю его куртку, как будто это пригласительный билет. Мое сердце почему-то начинает биться быстрее.

— Где Кендрик? — спрашивает парень, обращаясь к другому конюху, только что вышедшему из строения поменьше.

Они обсуждают этот вопрос. Я неловко топчусь на месте. Я не ожидала, что меня воспримут настолько серьезно.

— В конюшне, — отвечают наконец мне. — Наверное. В главном здании.

Они не спрашивают, зачем он мне нужен, и не гонят меня прочь, хотя смотрят с некоторым удивлением и недоумением, как будто ждут от меня какой-то выходки. Но я просто благодарю их и шагаю через двор. Я тщательно закрываю за собой ворота, когда наконец отыскиваю их и вхожу внутрь, так как уверена, что не сделать этого — значит совершить самое страшное преступление на ферме.

Я делаю вид, что не замечаю взглядов конюхов, когда оказываюсь в конюшне. Вообще-то трудно воспринимать это место именно как конюшню, несмотря на то что здесь множество лошадей, — ведь внутри так же роскошно, как в церкви Святого Колумбы. Здесь такие же высоченные потолки, резной камень, гулкий звук. Кажется, не хватает только кабинки для исповеди с бессмысленной занавеской.

И еще эта конюшня почему-то напоминает мне огромный камень, на который все наездники проливают свою кровь.

Я с усилием заставляю себя опустить взгляд, потому что не хочу выглядеть для здешних как Финн — с вытаращенными глазами и восторженным лицом. И молодой конюх, и гнедая выглядят чистенькими и целеустремленными, а я ощущаю себя неопрятной и неуклюжей и совершенно здесь неуместной — в свободных штанах, блузке и вязаной кофте с капюшоном. Я показываю на перекрещенные ремни, которые удерживают на месте гнедую, что является безмолвным вопросом: «Можно мне проскочить под ними?» — и парень кивает. На его лице такое же удивленное выражение, как и у остальных. Я думаю, это просто потому, что я здесь чужая. Но когда я прохожу мимо него, парень говорит:

— Наверное, тебе храбрости не занимать, если ты собираешься участвовать в бегах на этой твоей кобылке.

По тому, каким тоном он это произносит, я воспринимаю сказанное как комплимент, хотя и не уверена в этом до конца.

На всякий случай я говорю:

— Спасибо. — И спрашиваю: — Ты не знаешь, где Шон Кендрик?

Я опять показываю куртку Шона. Мне почему-то кажется очень важным, чтобы все видели: у меня есть серьезная причина искать Кендрика. Парень дергает головой, показывая подбородком в проход за своей спиной, — бесконечный проход, по обе стороны которого расположены необыкновенно красивые, блестящие двери в стойла, с арками наверху, как будто все эти стойла — святилища, в которых скрываются лошадиные боги. Я шагаю мимо них, пока не добираюсь до последнего стойла, где вижу светлое белое ограждение вместо железных, а за ним — очертания головы красного жеребца.

Я тихо подхожу к стойлу, и сначала мне кажется, что Шона там нет. От этого мне становится не по себе, поскольку я оказываюсь в слишком уж неопределенном положении, но потом я замечаю его в тени у самого пола; Кендрик сидит на корточках перед Корром, обматывая его ноги до колен чем-то непонятным и закрепляя сверху полосами ткани. Кендрик действует очень медленно — он обертывает ногу Корра этим материалом, потом плюет на пальцы и тянет руку вверх, чтобы коснуться крупа коня. Потом накладывает на ногу еще один виток — и снова плюет. Все это время Корр, изогнув шею, смотрит в маленькое окошко своего стойла. Ему видна только голая скала и клочок травы, прилепившейся к ней. Пейзаж, я думаю, ужасно скучный, но Корр, похоже, наслаждается им, как будто ему и этого вполне достаточно. Наверное, это все равно лучше, чем смотреть на стены.

Мгновение-другое я просто наблюдаю, как Шон обматывает ногу Корра, как движутся его плечи, не прикрытые курткой, как он наклоняет голову, погруженный в работу. Он то ли не заметил еще моего появления, то ли делает вид, что не замечает, но меня устраивает и то и другое. Есть некая радость в том, чтобы наблюдать за хорошей работой или, по крайней мере, такой работой, которой отдаются до конца.

Я пытаюсь сложить пальцы так же, как делает Шон Кендрик, прикасаясь к коню, это очень не похоже на жесты других людей. Вообще в его движениях есть нечто такое, отчего Кендрик выглядит одновременно и очень напряженным, и очень спокойным, и я наконец решаю, что это сродни легкой заминке. Большинство людей чуть колеблются между очередными этапами действия или делают паузу, сомневаясь в том, как лучше продолжить дело — неважно, чем они занимаются: бинтуют конскую ногу или едят сэндвич. Но с Шоном Кендриком все по-другому, он не делает ни одного движения, в котором не уверен, даже если это означает вообще не двигаться.

Корр поворачивает голову ко мне и смотрит на меня левым глазом, и это его движение заставляет Шона поднять голову. Он ничего не говорит, и я поднимаю куртку так, чтобы он мог ее увидеть.

— Мне не удалось отстирать всю кровь до конца.

Шон снова опускает голову, предоставляя мне стоять рядом с его курткой в руках. Я пытаюсь сообразить, то ли мне следует оставить ее перед стойлом, то ли подождать, пока Шон что-нибудь скажет, но прежде чем я прихожу к решению, Шон заканчивает дело с ногой Корра и встает. Он смотрит на меня, но его пальцы прижаты к шее Корра, сбоку.

— Очень любезно с твоей стороны, — говорит Кендрик.

— Знаю, — отвечаю я.

Попона Дав на самом деле не нуждалась в стирке, но я все равно ее постирала, заодно, поскольку мне нужно было стирать куртку Шона. Я ее терла до тех пор, пока у меня не сморщились подушечки пальцев и собственная щедрость не начала меня раздражать.

— Что это ты делаешь? — спрашиваю я.

— Обматываю ему ноги морскими водорослями.

Я никогда не слышала о том, чтобы кто-то обматывал ноги лошадей водорослями, но Шон, похоже, делает это с полной уверенностью, а значит, в этом есть немалый смысл.

Я снова взмахиваю курткой.

— Оставить ее где-нибудь здесь?

Вопрос задан просто из вежливости. Я не хочу, чтобы он сказал «да». Я, правда, не знаю точно, что именно я хотела бы от него услышать, но это должно быть нечто, позволившее бы мне остаться здесь и понаблюдать за ним еще хоть несколько минут. Но когда я все это осознаю, то понимаю, что моей гордости нанесен основательный удар; ведь если не считать моего желания выйти замуж за доктора Халзала, когда мне было шесть лет, я всегда полагала, что стою выше того, чтобы кем-то восхищаться.

Шон, стоящий по другую сторону двери стойла, оглядывает центральный проход конюшни — смотрит в одну сторону, в другую, как будто ищет место, где я могла бы бросить его куртку, но потом, нахмурившись, устремляет взгляд на меня, как будто только что заметив.

— Я уже почти закончил. Можешь подождать?

Я стараюсь не слишком таращить глаза на его руку, лежащую на шее красного жеребца. То, как пальцы Шона касаются шкуры коня, похоже на некое предостережение, Шон как будто велит Корру держаться подальше — и в то же время успокаивает его; я бы точно так же прикоснулась к Дав, чтобы напомнить ей, что я рядом. Но разница в том, что Корр только вчера утром убил человека.

— Ну, наверное, у меня найдется минутка-другая, — с притворной неуверенностью сообщаю я.

Шон окидывает меня взглядом, странным и непонятным, он оглядывает меня с головы до ног и обратно, и мне кажется, что он мгновенно проник в самые глубины моей души и пошл все мои намерения и грехи. Это куда хуже, чем исповедаться перед отцом Мунихэмом. И наконец Кендрик говорит:

— Если ты мне поможешь, дело пойдет быстрее.

При этом он едва заметно прищуривает глаза, и я понимаю: он меня испытывает. Достанет ли мне храбрости войти в стойло Корра после того, что случилось накануне утром, после того, как у меня было время подумать о том событии. Мое сердце на мгновение замирает. Вопрос ведь не в том, доверяю ли я Корру. Вопрос в том, доверяю ли я Шону Кендрику.

— А чем именно я могу помочь? — спрашиваю я, и лицо Шона проясняется, как небо над Скармаутом в хороший день.

Он снова плюет на пальцы и подталкивает Корра к задней стенке стойла, чтобы дать мне возможность открыть дверь. Я вхожу внутрь.

Шон Кендрик говорит:

— Не доверяй ему.

Я слегка прищуриваюсь.

— А как насчет тебя?

Выражение лица Шона не меняется.

— Я уж точно ничего плохого тебе не сделаю. Ты умеешь бинтовать ноги?

— С самого рождения этим занимаюсь, — напряженно произношу я, чувствуя себя оскорбленной.

— Звучит многообещающе, — замечает Шон и показывает на стоящее у стены ведро. В нем что-то черное, как смола. — Это кладем под бинты. Только очень ровно.

Не спуская глаз с Корра, я беру ведро.

— Водоросли должны лежать ровным плоским слоем.

— Хорошо.

— Под коленом оставь на дюйм свободного пространства.

— Хорошо.

— Надо бинтовать настолько свободно, чтобы сверху можно было просунуть палец.

— Шон Кендрик!

Я произношу это настолько выразительно, что уши красного жеребца тут же поворачиваются в мою сторону. Мне больше нравилось, когда он меня не замечал. Внимание Корра напоминает мне о том кабилл-ушти, который отыскал нас с Финном в сарае возле нашего дома.

Не похоже, чтобы Шон почувствовал необходимость извиниться.

— Думаю, будет лучше, если я все-таки сам все сделаю.

— Вообще-то это ты позвал меня сюда, — напоминаю я. — Но теперь я думаю, что ты мне не доверяешь.

— Не в тебе дело, — отвечает Шон.

Я бросаю на него сердитый взгляд.

— Ладно, оставим. Я буду его держать, а ты — бинтовать. Так что если получится плохо, придется тебе винить самого себя. И забери наконец свою куртку. Мне она надоела.

Шон смотрит на меня оценивающе, словно пытаясь понять, всерьез ли я говорю. Или, может быть, просто размышляет, в состоянии ли я справиться с задачей.

— Хорошо, — говорит он наконец.

И подносит ладонь к морде Корра, как будто предупреждая. Мы приступаем к делу — Шон второй рукой забирает у меня куртку, а я беру поводья. Кендрик натягивает на себя куртку и внезапно, как по волшебству, превращается в того самого Шона Кендрика, которого я видела в лавке мясника. И говорит:

— Следи за его зубами.

В моем голосе звучит неожиданная для меня самой горечь:

— Я видела…

— Не Корр был виноват, — возражает Шон. — Их нужно знать. И использовать только то, что действительно необходимо. Ты не можешь просто повесить все колокольчики, что есть на Тисби, на каждую водяную лошадь. Они все реагируют по-разному. Это же не машины.

— То есть ты утверждаешь, что если бы на Корре сидел ты, Дэвид Принс был бы до сих пор жив? — Вообще-то ответ на этот вопрос мы и так оба знаем, поэтому я добавляю: — Но почему?

Шон опускается на корточки возле ноги Корра, скользя по ней ладонью так, чтобы жеребец знал, кто рядом с ним.

— Ты разве не чувствуешь, когда твоя кобыла встревожена?

Конечно, я сразу это чувствую. Я выросла на ее спине, рядом с ней. Я знаю, когда ей плохо или когда она нервничает, и уверена, что она точно так же разгадывает все мои настроения.

— А тебя что, взяли обратно? — интересуюсь я.

В этот момент в конюшне загорается свет, наполняя стойла желтым сиянием; правда, у пола по-прежнему темновато. Шон теперь работает гораздо быстрее. Его руки двигаются ровно, он уже не останавливается, чтобы плюнуть на них, а значит, это было нечто такое, что усмиряло Корра, пока Шону некому было передать поводья. Неужели во всей этой изумительной конюшне нет никого, кто согласился бы подержать Корра, пока Шон работает? Все это время Корр безропотен, как овца, хотя уши у нею насторожены, как у козы. Шон, не поднимая глаз, отвечает:

— Малверн сказал, я смогу выкупить у него Корра, если выиграю на бегах.

— И поэтому он отменил увольнение?

— Да.

— А что будет, если ты не сможешь победить?

Теперь Шон смотрит на меня.

— А что будет, если ты не победишь?

Я не хочу отвечать на этот вопрос, потому снова спрашиваю:

— Ну а ты, если выиграешь, что будешь делать?

Он уже закончил обматывать ноги красного коня, но продолжает сидеть рядом с ним на корточках.

— С тем, что накопил, и со своей частью выигрыша я выкуплю Корра и вернусь в отцовский дом, там, на западных скалах, и пусть только ветер определяет, куда мне двигаться.

Но я ведь только что открыла для себя недостижимую красоту конюшен Малверна и потому полна недоверия.

— Неужели ты не будешь скучать по всему этому?

Теперь Шон Кендрик смотрит на меня, и когда я вижу его лицо под таким углом, оно выглядит так, словно кожа под глазами испачкана углем.

— А что здесь такого, чтобы скучать? Оно не мое, мне нет до этого дела. — У Кендрика вырывается глубокий вздох, и это самое откровенное, что только я слышала от него, это похоже на исповедь; но тут же он резко поднимается на ноги. — А как насчет тебя, Кэт Конноли? Пак Конноли.

В том, как он это произносит, я ощущаю нечто особенное: он не забыл мое прозвище, нет, ему просто нравится чувствовать вес слов, когда он дважды произносит мое имя, и от этого мне становится тепло, и я волнуюсь и становлюсь мягче.

— О чем ты?

Кендрик снова меняется со мной: забирает поводья и отдает ведро. Я чуть отступаю назад.

— Что ты будешь делать, если выиграешь Скорпионьи бега?

Я заглядываю в ведро.

О! Я куплю себе четырнадцать платьев, и построю дорогу, и назову ее своим именем, и попробую все-все, что только есть в пекарне Паллсона.

Я не смотрю на Кендрика, но ощущаю на себе его взгляд. Его довольно трудно вынести.

Шон говорит:

— А если по-настоящему ответить?

Но когда я пытаюсь найти настоящий ответ, тут же вспоминаю о том, что Гэйб сидел в исповедальной кабинке рядом с отцом Мунихэмом и плакал. Это наводит меня на мысль о том, что независимо от исхода бегов Гэйб все равно считает отъезд лучшим для себя выбором. И я огрызаюсь:

— Неужели ты думаешь, что я стану выкладывать свои секреты кому попало?

Кендрик ничуть не огорчен.

— Я не знал, что это секреты, — говорит он. — Иначе и спрашивать бы не стал.

Из-за этого я сразу чувствую себя неблагодарной, ведь он-то ответил мне честно.

— Извини, — говорю я. — Моя мама всегда твердила, что я родилась не из женской утробы, а из бутылки с уксусом и что они с отцом три дня купали меня в сахаре, чтобы отмыть кислоту. Я стараюсь вести себя как следует, но постоянно ныряю обратно в уксус.

Папа иногда шутливо рассказывал гостям, что феи подбросили меня к дверям их дома потому, что я слишком часто кусала их за пальцы. Но моей любимой историей была та, которую рассказывала мама: якобы перед моим появлением на свет семь дней и семь ночей шел непрерывный дождь, а когда она вышла во двор, чтобы спросить у неба, почему оно так плачет, я свалилась к ее ногам из облаков, и тут же выглянуло солнце. Мне всегда нравилась эта мысль: я так надоедлива, что даже небесные стихии меня вынести не могут.

Шон говорит:

— Не стоит извиняться. Я позволил себе лишнее.

И от этого мне становится еще хуже, потому что я совсем не то имела в виду.

Корр рядом с Шоном внезапно переступает с ноги на ногу, а движение его головы выглядит скорее волчьим, нежели лошадиным. Что-то в выражении его глаз заставляет Шона быстро плюнуть на пальцы и снова прижать жеребца к стене.

Я пугаюсь, что вот сейчас Шон велит мне уйти из стойла, и потому быстро говорю:

— А для чего эти твои плевки? Я уже видела раньше, что ты так делал.

Мне незачем изображать любопытство. Оно, похоже, является частью моей натуры, хотя я и старалась подавить его долгими годами усилий в течение всей взрослой жизни.

Шон смотрит на собственные пальцы, как будто хочет для демонстрации снова плюнуть на них, но в конце концов просто расправляет их, а потом сжимает в кулак. Размышляя, он смотрит на Корра, словно жеребец каким-то образом может помочь ему сформулировать ответ.

— Это… слюна. Соль. Я. Это часть меня, это способ для меня быть где-то в другом месте. Там, где весь я очутиться не могу.

Я вспоминаю, как Шон успокаивал Корра, — как будто никого, кроме них двоих, на всем песчаном берегу и не было. Как запах Шона на его рубашке заставил Корра утихомириться, когда ничто другое не могло его остановить.

Я замечаю:

— Что-то мне подсказывает, что моя слюна не смогла бы на него подействовать так, как твоя.

Следует долгая пауза, прежде чем Шон говорит:

— Может, пока и нет.

Пока! Не думаю, что я хоть раз в жизни слышала более приятное слово.

Я тут же продолжаю расспросы:

— И шепот. Ты ему что-то нашептываешь. Что ты ему говоришь?

Шон встает возле плеча Корра и впервые за все время улыбается мне. Это едва заметная улыбка, и в ней нет ни радости, ни шутки, я вообще не понимаю, что она значит. Шон сразу кажется моложе, на него проще смотреть… может, он как раз поэтому и старается не улыбаться. Прижавшись щекой к холке Корра, он отвечает:

— То, что ему необходимо услышать.

Одно ухо Корра поворачивается в сторону Шона; второе остается направленным на меня. Мне не хочется отводить взгляд от Кендрика, прислонившегося к водяному коню. В этом есть что-то особенное: массивный красный гигант, который убил человека, — и худощавый, смуглый Шон Кендрик рядом с ним, как будто они близкие друзья… Это и зачаровывает меня, и пугает.

Шон наблюдает за тем, как я наблюдаю за ним, и наконец говорит:

— Ты его боишься?

Мне не хочется отвечать утвердительно, ведь прямо в этот момент я Корра не боюсь, он сейчас куда больше похож на обыкновенную лошадь, чем на морского дьявола, но и отрицательный ответ тут не подходит, потому что вчера утром, на песчаном берегу, я была переполнена ужасом. Я могла бы просто ничего не отвечать, но почему-то уверена, что Шон Кендрик с его пронизывающим взглядом прекрасно видит, как я путаюсь между двумя вариантами. И потому вместо ответа я напоминаю:

— Ты сам говорил, что не доверял ему.

— Я и океану не доверяю; он может убить меня, а может и пощадить. Но это не значит, что я его боюсь.

Я хмурюсь, глядя на Шона. Мне снова вспоминается то, как Шон прижимался к спине красного жеребца, скача без седла по верхней дороге среди утесов. И то, как Шон не в силах был смотреть на Мэтта Малверна, оседлавшего Корра. И впервые я смело смотрю в его чуть прищуренные глаза.

— Но ты не просто не боишься. Ты ведь его любишь. Ты любишь Корра.

Шон Кендрик вздрагивает, как будто я его ударила. И молчит так долго, что я начинаю слышать звуки, доносящиеся со двора конюшни: негромкое ржание, плеск льющейся воды, хлопанье дверей… И наконец Шон говорит:

— А ты любишь этот остров. Так скажи, в чем тут разница?

И как только он это произносит, я понимаю, что мне абсолютно нечего возразить. Конечно, это правда; и хотя я не знаю, найду ли вот-вот на этом острове свою смерть или все же останусь в живых, я все равно его люблю, с этим не поспоришь. Может, как раз за всю непредсказуемость и люблю.

— Не думаю, что мне хотелось бы с тобой спорить, — бормочу я. — Наверное, это была бы очень глупая трата времени.

Шон Кендрик смотрит в окно, как будто это и есть его ответ, и так пристально рассматривает унылый пейзаж, что я тоже начинаю смотреть туда, уверенная: Шон что-то заметил. И только потому, что у меня есть братья, через мгновение я понимаю: он смотрит не наружу, он смотрит внутрь себя, он борется с чем-то в своей душе. А мне остается только ждать.

Наконец Шон прерывает молчание.

— А ты хочешь сесть на него?

Я не уверена, что верно расслышала. Мне не хочется говорить дежурную фразу вроде: «Извини, что ты сказал?», поскольку если я действительно не ошиблась, то такой вопрос будет выглядеть как мое нежелание, а если он сказал что-то другое, я лишь продемонстрирую свою невнимательность.

Шон добавляет:

— Я поеду с тобой.

Мысли вихрем проносятся у меня в голове. Я думаю о том, что всего лишь вчера этот конь разорвал человеку горло, и я это видела. О том, что это самый быстрый скакун на острове. О том, что я оскорблю память родителей. Что мне страшно и что мне очень хочется сесть на спину Корра… Что я могу слишком сильно испугаться. Что мне хочется, чтобы у Шона Кендрика сложилось хорошее мнение обо мне. Что ночью мне придется остаться наедине с собой и думать обо всем, сделанном этим днем…

— На утесы, — говорю я.

Прилив еще высок, так что лучшего места для прогулки и нет. Я вспоминаю другую водяную лошадь, на которой скакал Шон, и то, как она прыгнула вниз со скалы…

Шон Кендрик смотрит на меня долгим взглядом. — Ты могла бы и отказаться. Но он знает, что я не могла.