Глава тридцать седьмая
Пак
Этим вечером мы с Финном устраиваем пикник в сарае с односкатной крышей, где живет Дав. Лошадка моя все еще напряжена и беспокойна, и, думаю, она не прикоснулась бы к своему сену, если бы я не была рядом с ней. А Финн говорит, что шторм в любом случае продержит нас дома еще несколько дней, поэтому лучше воспользоваться моментом, пока он еще не слишком разбушевался, и подышать воздухом. К тому же и мама всегда говорила, как полезен ужин на воздухе, когда в доме царит тяжелая атмосфера. Можно сказать, пикник еще и служит чем-то вроде напоминания о родителях.
Конечно, уже темнеет, и дождь время от времени начинает лить снова, но в сарае сухо, а электрический фонарь дает достаточно света, чтобы мы могли рассмотреть тарелку с супом.
Я рассыпаю один из тюков дешевого сена, делая подобие коврика, и мы прислоняемся спинами к стенке сарая. Финн, чувствуя мое мрачное настроение, чокается со мной своей чашкой. Дав стоит наполовину под крышей, наполовину снаружи и осторожно пощипывает сено. Мне с моего места хорошо видна царапина на ее шее, и я снова и снова слышу свой крик там, на вершине утеса. Я не могу отделаться от мысли о том, что могло бы случиться, если бы я просто сразу поскакала наперегонки с парнями, когда они это предложили. Передо мной стоят их лица — в тот момент, когда они отводили своих лошадей от Дав.
Несколько минут мы с Финном молчим, глотая суп, прислушиваясь к тому, как зубы Дав перетирают дорогое сено, и к тому, как легкий дождик шепчет что-то, падая на железную односкатную крышу. Финн для тепла наваливает себе на ноги побольше сена. Снаружи небо все темнеет, становясь синевато-коричневым в центре и черным по краям.
— Она вроде уже быстрее может бежать, — говорит наконец Финн.
Он, причмокивая, выпивает остатки супа — нарочно, чтобы позлить меня, — а потом еще и облизывает губы для стопроцентного эффекта.
Я ставлю свою пустую чашку на тюк сена рядом с собой и беру кусок хлеба. В желудке у меня как будто по-прежнему хоть шаром покати.
— Ты не мог бы повторить этот звук? Я не уверена, хорошо ли расслышала.
— У тебя плохое настроение, — отвечает Финн.
Я придумываю сразу три варианта того, что могла бы ему сейчас сказать, но в конце концов просто качаю головой. Если я выскажусь вслух, будет только хуже.
Финн вполне самодостаточное существо, так что он даже не пытается заставить меня говорить. Он сначала разравнивает слой сена на своих ногах, делая его потоньше, потом снова сгребает, стараясь добиться ровной поверхности. После очень долгой паузы брат говорит:
— Как ты думаешь, что случится?
— Случится с чем?
— С бегами. И с Гэйбом. Как ты думаешь, что случится с нами?
Я сердито бросаю в Дав пучком сена.
— Дав будет есть свою дорогую еду, а кабилл-ушти будут есть говяжьи потроха, и все будут делать ставки против нас, но в день бегов будет тепло и ветрено, и Дав побежит по прямой, а остальные начнут забирать к воде, и мы сделаемся самыми богатыми людьми на острове. Ты будешь водить три машины сразу, а Гэйб решит остаться, и нам никогда больше не придется есть бобы.
— Нет, не то, — мотает головой Финн, как будто он просил меня рассказать интересную историю, а я не поняла его. — Что на самом деле будет?
— Я не предсказатель судьбы.
— Что будет, если ты не выиграешь? Я не хочу сказать ничего плохого о Дав. Но вдруг она не сумеет заработать деньги?
Я смотрю на Финна, проверяя, не начал ли он снова тереть и ковырять руки, но он просто копается в сене.
— Мы останемся без дома. Бенджамин Малверн вышвырнет нас на улицу.
Финн кивает, глядя на свои пальцы, как будто ничего другого и не предполагал. Гэйб сильно недооценивает нас обоих.
— А потом, наверное… — Я пытаюсь представить, как все будет выглядеть, если я проиграю. — Наверное, мне придется продать Дав. И нам нужно будет найти какое-то другое место, чтобы жить. Если нам удастся получить работу, то и деньги на жизнь будут, можно ведь найти какое-то место… ну, убирать где-нибудь. Или на фабрике.
Никому не хочется работать на фабрике.
Я пытаюсь придумать еще что-нибудь достаточно правдоподобное, но все-таки не настолько ужасное.
— Грэттон говорил, что подумывает о том, чтобы взять тебя в ученики. Я знаю, тебе не очень этого хочется, но, может быть, он возьмет меня…
Финн перебивает меня:
— Я буду там работать.
— Тебе не выдержать.
Финн растирает сено в руках; оно превращается в пыль.
— Да ведь и тебе не выдержать бегов, но ты все равно будешь в них участвовать. Думаю, я научусь терпеть, если придется.
Но мне не хочется, чтобы он учился терпеть. Мне хочется, чтобы мой дорогой брат, простодушный и безгрешный, продолжал жить так, как он живет, и чтобы моя лучшая подруга Дав всегда оставалась рядом со мной, и я не хочу лишаться дома, в котором выросла, и менять его на крошечную квартирку и работу на фабрике.
— Но ничего такого не случится, — заявляю я. — Будет так, как я сказала сначала.
Финн берется за следующий клочок сена. Дав тоже.
И сразу после этого раздается странный скрип.
Сарай с железной крышей достаточно стар, так что скрипит он постоянно, к тому же одна из его стен образует часть ограды, и там, где доски стены соприкасаются со столбиками, постоянно что-то потрескивает. Да и сама ограда — не из новеньких, и потому всякого рода скрипы для нее обычное дело.
Но то, что мы услышали, прозвучало совсем по-другому.
Это скорее даже похоже на стук, точнее — скрип плюс стук. И не совсем стук. Что-то более мягкое. Как похлопывание. Я даже не понимаю, как я вообще это расслышала, если хорошо подумать, — но замечаю устремленный на меня взгляд Финна и осознаю, что я это не просто услышала… я это почувствовала.
Мы с Финном одновременно поворачиваем головы к той стене сарая, к которой прислоняемся.
Мне хочется сказать: «Наверное, это просто Паффин». Вот только Дав перестала жевать и насторожила уши, хотя увидеть мы, само собой, ничего не можем. Вряд ли Дав стала бы так реагировать на кошку.
Мы с Финном сидим, не шевелясь. Капли выговаривают на крыше: «Ш-ш-ш-ш…» Мы стараемся не смотреть друг на друга, потому что от этого труднее прислушиваться. Ничего. Вообще ничего. Только шелест дождевых капель по железной крыше. Но Дав продолжает тревожно вслушиваться, хотя слышать-то нечего. Просто сарай сам по себе издал очередной звук. Наш маленький электрический фонарь бросает на потолок круг желтого света. Мир погружен в тишину.
И тут…
— Уфф…
А потом — отчетливый звук медленных шагов по другую сторону деревянной стены.
Только это не шаги человеческих ног.
Это мягкий стук копыт.
Снова раздается «скрип-хлоп», и теперь уже мы оба знаем, что это такое. Я чувствую, как кто-то осторожно надавливает на стену с противоположной стороны, и сильно прикусываю губу. Финн вопросительно смотрит на меня, прижав палец к кнопке электрического фонаря. Я отчаянно трясу головой. Если и есть что-то хуже встречи с кабилл-ушти в такую поганую ночь, так это остаться без света.
Я начинаю осторожно зарываться в то сено, которое рассыпала вокруг нас с Финном; медленно, чтобы не издавать никакого шума. Финн тут же следует моему примеру. Уши Дав шевелятся, следуя сигналам с другой стороны стены. Если я напрягаю слух, то слышу мягкий стук копыт, ударяющих по мокрой земле… еще раз, еще… И выдох — не громче, чем шепот дождя на крыше.
Я не знаю, что там делает кабилл-ушти. Может, у водяной лошади уже пропал интерес к нам. Может, ее расхолодила изгородь, стоящая между нами. Я мысленно прослеживаю тот путь, который нам нужно пройти, чтобы добраться до дома: вокруг противоположной стороны сарая, потом вдоль двух секций изгороди, потом сквозь ворота, сооруженные из железных труб, и потом — пятнадцать футов до двери.
Возможно, одному из нас и удастся вовремя проскочить сквозь ворота. Но этого недостаточно.
Ночь темна и тиха. Я напрягаю слух, ожидая услышать еще один мягкий удар копыта. Внимание Дав сосредоточено на той точке, откуда в последний раз донесся звук. Финн почти полностью зарылся в сено и смотрит на меня. Его зубы крепко сжаты.
Над крышей шипит водяная пыль. Вода стекает по железу, по одной, по две капли зараз, издавая мягкий, едва различимый звук, когда капли ударяются о землю. Где-то вдали я слышу нечто похожее на гул автомобильного мотора. Ветер шевелит сено. С другой стороны стены ничего…
Дав вздрагивает.
Сбоку в сарай заглядывает длинная черная морда.
Это настоящий дьявол.
Я замираю, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не завизжать. Тварь черна, как брикет торфа ночью, а ее губы растянуты в ужасающей усмешке. Уши у водяной лошади длинные, и они зловещим образом направлены концами друг на друга, не как у лошади, а как у какого-нибудь демона. Чем-то они напоминают хвостики у акульих яиц. Ноздри тоже длинные и узкие, чтобы не пропускать в нос морскую воду. Глаза черные и слизистые — рыбьи глаза.
От лошади разит океаном. Это вонь отлива, когда на скалах остается разная гниющая дохлятина. Это совсем не похоже на запах лошади.
И эта тварь голодна.
Кабилл-ушти вытягивает шею, поверх изгороди заглядывая в сарай. Все, что разделяет нас и странно скалящуюся водяную лошадь, — три доски, которые я собственноручно, хотя и под наблюдением мамы, приколотила к столбикам. В каждую доску забито по три гвоздя, а не по два, поскольку пони, как объяснила мама, испытает, на прочность каждую из них.
И вот теперь черная как ночь водяная лошадь прижимается грудью к этим доскам. Не сильно. Слегка, так же как она толкалась в заднюю стенку сарая.
Гвозди скрипят.
Я слышу, как колотится мое сердце, а может быть, это сердце Финна, а может быть, оба они, и стук этот так быстр и громок, что я не в силах дышать. Мои пальцы стискивают сено, ногти впились в ладони.
«Мы спрятались, ты нас не видишь, уходи…»
Дав застыла, совершенно не двигаясь.
Кабилл-ушти рассматривает нас и разевает пасть, а потом издает звук, от которого у меня застывает кровь. Это шипящий выдох, и вместе с ним — странное пощелкивание, которое несется откуда-то из глубины горла: «Кшааааааааау…»
Дав прижимает уши, но не шевелится.
Сколько раз нам повторяли, что кабилл-ушти интересуются только подвижной добычей? Что двигаться — значит погибнуть?
Дав превратилась в статую.
Кабилл-ушти снова нажимает на доски. Доски и гвозди отзываются скрипом.
Я слышу, как вздыхает Финн. Вздох такой тихий, что я знаю: никто, кроме меня, его не слышит, да и я различаю только потому, что всю жизнь прислушиваюсь к каждому звуку, идущему от моего братишки. Это мягкий, испуганный, короткий вздох, какого я уже давно не слыхала от Финна.
А потом раздается вой.
Он доносится снаружи, с пастбища. И Дав, и кабилл-ушти сразу настораживают уши.
Вой звучит снова, и желудок у меня как будто проваливается куда-то вниз. Я думаю, что это еще один кабилл-ушти стремится к нам, прорываясь через изгородь с другой стороны, там, где всего лишь легкая ограда окружает пастбище, где нет даже трех гвоздей на доску, чтобы помочь нам остаться в живых.
Черное чудовище шевелит странными длинными ушами.
Опять кто-то завывает. Это похоже на плач младенца, и тут же я вижу, как шевелятся губы Финна. Мне почти ничего не видно, кроме его губ, остальное скрыто под сеном и в тенях.
Финн отчетливо, хотя и беззвучно, выговаривает:
— Паффин.
Звук повторяется, и теперь уже я его узнаю. Паффин, амбарная кошка, всегда ищет Финна, возвращаясь из своих дальних прогулок, и ее привлек свет в сарае. Она опять испускает протяжное мяуканье, тот младенческий плач, которым обычно зовет Финна. А Финн, когда бывает в настроении, отвечает ей тем же, и она идет на его голос, как на маяк.
Кошка снова мяукает, теперь ближе, и кабилл-ушти отодвигается назад.
В сером свете тумана, который поднимается от земли навстречу дождю, я вижу Паффин, спешащую к нам; ее хвост вопросительно изогнут.
— Мяу? — интересуется она.
Оскал исчезает с морды водяной лошади.
Паффин замечает пришельца только тогда, когда тот срывается с места. Изгородь трескается, как лист бумаги, доски разлетаются в сторону с таким звуком, словно рушится весь мир.
Кошка бросается бежать, а водяная лошадь мчится за ней, и от погони в ней разгорается голод. Обе они исчезают в тумане, и последнее, что я слышу, — это как копыта врезаются в землю, тормозя, а потом отчаянно кричит Паффин.
Финн закрывает лицо ладонями, с его рук сыплется сено, и я вижу, как вздрагивают его плечи.
Но я не могу об этом думать. Из головы у меня не выходит вот что: кабилл-ушти вернется и убьет моего брата.
Я хватаю Финна за плечо:
— Бежим!
У меня нет никакого плана, я просто знаю, что здесь оставаться нельзя.
Позади я слышу какой-то звук и так резко оборачиваюсь, что мышцы шеи пронзает болью. Мне требуется несколько секунд, чтобы узнать голос, произносящий мое имя.
— Пак!..
Это Гэйб, он перебирается через остатки изгороди, только что разнесенной вдребезги водяной лошадью. Гэйб шипит, беря меня за руку:
— Скорее! Он вернется.
Я настолько потрясена, увидев его, — вот именно сейчас, а не в какое-то другое время, — что поначалу даже не могу ничего сказать.
Но потом у меня вырывается:
— Дав! А как же Дав?
— Уводи ее, — отзывается Гэйб чуть громче. — Финн! Очнись! Идем!
Я дергаю Дав за уздечку; она встряхивает головой так, что чуть не вырывает мне руку из плеча. Дав дрожит, как там, на краю обрыва.
— Паффин… — бормочу я.
— Это всего лишь кошка. Мне ее жаль, но надо уходить, — Гэйб подталкивает Финна. — Там еще два. Они идут сюда.
Гэйб ведет нас сквозь разрушенную изгородь. Когда я подвожу к груде досок Дав, она шарахается, помня, что здесь должен быть барьер, и на какое-то краткое ужасное мгновение мне кажется, что придется оставить ее здесь. Я мягко щелкаю языком, и Дав наконец перешагивает через сломанные доски. Перед домом я вижу огни фар; рядом с машиной стоит Томми Фальк, его лицо наполовину освещено. Он резко распахивает дверцы машины и жестом торопит нас с Финном, веля сесть внутрь.
Рядом со мной возникает Гэйб, держащий в руках корду.
— Держи, пропусти через окно.
— Но…
— Быстро!
И как раз в то мгновение, когда он это произносит, я слышу тот самый мягкий звук, что и раньше. Только теперь он доносится откуда-то со стороны загона, где мы только что были. И еще я слышу, как в тумане кто-то на этот звук отвечает.
Я быстро цепляю корду к уздечке Дав и забираюсь в машину. Томми Фальк уже за рулем, Гэйб тоже прыгает внутрь и захлопывает за собой дверцу.
Мы едем по узкой дороге, и свет фар отражается в тумане и дожде, когда они встречаются над землей. Дав позади сначала бежит рысью, потом переходит на галоп. Я поднимаю стекло так, чтобы оставить щель только для корды. Томми Фальк полностью сосредоточен на дороге, но постоянно посматривает и в зеркало заднего вида, проверяя, не преследуют ли нас. Он старается не слишком гнать машину, чтобы Дав успевала за нами. Напряженность его позы вдруг напоминает мне о том, каким я видела его сегодня днем.
В машине тихо и жарко; включен обогреватель, и никому не приходит в голову выключить его. В салоне пахнет немножко странно, но запах не назовешь неприятным — как будто мы сидим внутри новенького ботинка. На заднем сиденье рядом со мной Финн застыл, ни на что не реагируя, горюя по Паффин.
Единственное, что было произнесено, так это вопрос Гэйба и ответ Томми. Гэйб поворачивается к Томми и спрашивает:
— К тебе?
Томми отвечает:
— Только не с этим пони. Придется к Бичу.
Потом Финн подталкивает меня и показывает на переднее окно. В свете фар появляется мертвая овца. Она порвана в клочья, и куски шкуры валяются от обочины до середины дороги.
Я не в силах оторвать взгляд от останков овцы, и даже когда мы уже проехали мимо, они стоят у меня перед глазами. Ведь на ее месте могли оказаться мы сами. Но Томми и Гэйб ничего не говорят по этому поводу. Они вообще ничего не говорят, просто молчат, как бы без слов понимая друг друга, и Гэйб смотрит в окно.
Томми не поворачивает на дорогу, ведущую в Скармаут, как я того ожидала, а ведет машину в сторону Хастуэя. У перекрестка он притормаживает, но не останавливается, и они с Гэйбом тревожно смотрят во все стороны, прежде чем машина снова набирает скорость. Я прижимаюсь лицом к стеклу, чтобы удостовериться: Дав не слишком трудно успевать за нами.
— Я могла бы сесть на нее и ехать за вами, — предлагаю я.
Голос Гэйба звучит так, что возможностей для спора не остается.
— Ты не выйдешь из этой машины, пока мы не будем в полной безопасности.
Снова воцаряется молчание; вокруг только ночь, и каменные стены, и дождь.
— Финн, — говорит вдруг наш старший брат, чуть повышая голос, чтобы его было слышно сквозь шум мотора. — Эта буря, что надвигается… надолго она?
Глаза Финна светятся в темноте, и он так рад услышать какой-то вопрос, адресованный ему, что мне становится больно.
— Только эту ночь и завтрашний день.
Гэйб смотрит на Томми.
— Одни сутки. Это недолго.
— Достаточно долго, — откликается Томми.
