Песнь тридцать первая
После этих слов, из коих
вышло скрытое наружу,
слушавшим пришлось вмешаться,
чтобы не дошло до схватки;
и, хотя с трудом немалым,
удалось уладить дело.
Тут, покинув шумный праздник,
юноши с Мартином Фьерро
сели на коней и шагом,
как приличествует смелым,
двинулись: отъехав малость,
спешились они у речки.
Расседлав своих лошадок,
четверо в кружок уселись,
и опять пошли рассказы -
вспоминалось то да это,
ибо долгая разлука -
мать бесчисленных историй.
Вот и ночь к ним подоспела,
свой раскинув черный полог,
шитый золотом созвездий;
этот полог всем доступен,
а для гаучо ночлега
лучшего и быть не может:
за тюфяк сойдет попона,
а потник - за одеяло,
и седло - чем не подушка?
Завернувшись с головою
в пончо, может не бояться
ни росы он, ни прохлады.
Нож на поясе,- ведь в пампе
начеку быть надо все же;
хлыст с уздечкой под рукою,
конь поблизости пасется,
всадником своим приучен
быть на расстоянье лассо
(но привязывать им лошадь
истый гаучо не станет),-
так всю ночку до рассвета
и проспит он безмятежно.
Ежели ночевку выбрал
он подальше от дороги
(осторожность не мешает),
то спокойней спать он может,
чем в своем родимом ранчо:
на просторном этом ложе
не бывает свар семейных
и клопов в нем тоже нету.
Все - и те, кому однажды
так заночевать случилось,
и кому в привычку это -
скажут вам одно и то же.
А потом, чуть свет забрезжит,
спящего разбудят птицы:
допоздна тот спать не будет,
кто ложится натощак.
Им-то четверым подавно
эта ночь была как праздник:
Ночь светлее дня порою,
коль светло у нас на сердце.
Но не суждено быть вместе
им, бродягам неимущим,-
предстояло им расстаться,
ибо легче в одиночку
бедняку найти работу,
кров найти и пропитанье.
И тогда, перед разлукой,
на пороге новой жизни,
в скорбную для всех минуту,
умудренный Мартин Фьерро
сыновьям - и сыну Круса -
напоследок молвил так:
