Песнь четырнадцатая
Взял меня старик в опеку.
Но прошел недолгий срок,
и уж распознать я мог,
что зловредный он хапуга,
и за то ему округа
прозвище дала: "Хорек".
Чем он так прельстил судью,
догадался без труда я,
но, в причины не вникая,
их оставим в стороне:
соль не в них - в опекуне.
Шла о нем молва худая.
Был он хитрый, как лисица,
и напористый, как бык.
Спешившись, хромал старик, -
лапы как у попугая:
ездить без стремян привык,
палец в петлю продевая.
От него вовек о людях
не слыхал я добрых слов,
но зато с десяток псов
завсегда при нем бывало,
он кормил их до отвала:
резал им чужих коров.
Ночью резал скот и, бросив
внутренности и костяк,
вез кормежку для собак,-
вволю было каждой шавке;
а за шкуру брал он в лавке
мате, водку и табак.
Как никто, мой старикашка
знал торговый оборот!
Воровал чужой он скот,
верно, не без уговора
с лавочником: ведь и тот
прибыль получал от вора.
Где народ ни соберется,-
например, овец стригут,-
он уж первый тут как тут:
жрет и пьет на даровщинку,
да еще и стащит, плут,
ножницы или овчинку.
Пожалел я раз ягненка.
Слабость увидав такую,
взял плетеную он сбрую
и отдул меня сплеча
(а потом уж, сгоряча,
сбрую прихватил чужую).
Ну постой, подумал я,
уж когда-нибудь на краже
попадешься, сын ты вражий,
будет свет тебе не мил.
Знаем, кто с чужих кобыл
режет волос для продажи.
Притащил ему однажды
я убитого хорька.
Вот забрало старика!
"И названье твари этой
позабудь,- иль, не посетуй,
уж намну тебе бока!"
Видел я, что не на шутку
рассердился старый вор.
Изобьет ведь, живодер!
Не в ладу он, знать, с хорьками.
О хорьках промежду нами
речи не было с тех пор.
Как-то вечером приметил
он кобылий табунок.
Стал валить кобылок с ног
и срезать хвосты на волос.
Вдруг - хозяин. Я - молчок,
подавать не стал я голос.
Мчался в ярости хозяин,
в воздухе крутил он плеть,
кабы он успел огреть
старикашку продувного,
мне, поди, пришлось бы снова
без опекуна сидеть.
Дон Хорек тут заметался,
но паршивцу повезло,-
он успел вскочить в седло
и такого задал деру,
что и молодому впору.
Цел остался, пронесло.
Не подумайте, сеньоры,
что с тех пор он красть отвык,
нет, не бросил мой старик
воровских своих повадок,
только стал хитрей: лошадок
днем треножил, ночью стриг.
Вот каков был мой наставник,
охранитель юных лет.
Знал о нем любой сосед,
что мошенник он бесчестный
и никчемный дармоед.
Был он сущей язвой местной.
Говорил судья, назначив
мне его опекуном:
"Помни, что найдешь ты в нем
образец для подражанья,
даст тебе он воспитанье
и научит жить трудом".
Как же, научить он мог бы,
этот враль и горлодер,
этот пакостник и вор,
этот прихлебала старый,
кто в округе с давних пор
почитался божьей карой.
Хоть, казалось бы, чужого
много нахватал добра
(красть он начал не вчера),-
было всех бедней в округе
ранчо старика: в лачуге
крыши не было,- дыра.
Там он спал, с ночной "охоты"
возвращаясь на заре.
Я ж всегда спал на дворе.
Что он прятал там от сглазу?
Ведь не подпускал ни разу
он меня к своей норе.
Он рукою тороватой
мне заместо одеял
лысых две попоны дал.
Летом - что, зимой вот хуже:
иногда всю ночь от стужи
я и глаз-то не смыкал.
В старину, как слышал я,
был он человек женатый,
но в сердцах убил лопатой
молодую,- потому,
что в тот раз она ему
подала холодный мате.
Так вдовцом он и остался:
не сыскалось ни одной
в пампе женщины шальной,
чтобы па пего польстилась,-
знали все, что приключилось
с первою его женой.
Он стонал во сне,- знать, тяжко
с совестью быть не в ладу;
перед смертью же, в бреду,
женщину все видел эту,-
мол, вопит, зовет к ответу,
ждет свиданья с ним в аду.
