Часть третья
ВОЙНА

Штабс-капитан Станислав Фаддеевич Дорожинский спился бы, если не война. Беспросветная жизнь в забайкальских гарнизонах, по сравнению с которыми Хабаровск показался столицей мира, окрасила его маленькую вселенную в беспросветно-серый цвет. Лишь через четыре года после перевода (читай — ссылки) из Санкт-Петербурга ему восстановили звание. Несмотря на официальное разрешение дуэлей в армии, предполагалось триста раз подумать, на кого можно наставлять клинок или пистолет, а на кого — нет. Поэтому над ним висело пожизненное проклятие. И теперь, когда большинство его бывших сослуживцев и сверстников заполучило старшие офицерские звезды, он и штабс-капитана вернул с трудом.

Не смотря ни на что, офицер продолжал считать, что сломал себе жизнь не зря. Однажды перед Ляодунским отступлением он наблюдал над маньчжурскими сопками группу бипланов «Дукс-Х», родословная которых уходила к самохваловской «пятерке», способных нести бомбы или противокорабельную мину. Глядя на самолеты, Дорожинский был уверен, что, защитив авиаконструктора от происков княжича и его семейства, он чуть-чуть распрямил извилистую дорогу русского авиапрома. Петра, смешного маленького человека, бывший курсант уважал всем сердцем и готов был порвать на куски любого его врага.

Естественно, он не знал, что убийство Владимира Оболенского не только не спасло Самохвалова от неприятностей, но даже осложнило его жизнь. Это ничего не меняло. Экс-военлет считал себя неприметным благодетелем русской авиации, тихо гордился собой и вспоминал о сем самопожертвовании каждый раз, наполняя рюмку. То есть часто.

Русская армия никак не могла считать для себя успешным 1904 год. Накопив в мирное время на корейском полуострове значительные сухопутные силы, армия микадо нанесла сокрушительный удар. Несмотря на жертвы в десятки тысяч солдатских жизней, принесенных в мясорубке на юге Ляодунского полуострова, Порт-Артур был сдан врагу. За китайскую землю, которую Российская империя лишь арендовала, сражались, как за свою. Получая известия о трагедии Порт-Артура, защитники которого таяли под огнем превосходящих японских сил, офицеры не могли понять: какого черта бездействует огромная российская армия в Маньчжурии?

Под Ляоляном Дорожинский был ранен в ногу, прикрывая со своей ротой отход разрозненных частей 10-го армейского корпуса. В этой войне только так и продвигались по службе — обороняясь, отступая, снова отступая, чуть огрызнувшись, еще раз отступая. Им, низовым офицерам, доводились лишь жалкие обрывки гениальных стратегических директив генерала Куропаткина. Несмотря на бодрые утверждения, что после очередного отступления русская армия сократит линию фронта, получит подкрепления, измотает противника в обороне и ка-ак вдарит, между строчками читалась совсем другая стратегия: отступать чуть ли не до Урала, пока слабенькая японская армия, устав от прогулки на тысячи километров вдогонку за русской, истощится и капитулирует. Или до Москвы, как Кутузов, — ведь победили француза такой стратегией.

По слухам, единственный род войск, который сражался успешно, был именно тот, где ему больше всего хотелось нести службу. Авиация под командованием великого князя Александра Михайловича непринужденно завоевала господство в воздухе, задавив слабые военно-воздушные силы японцев.

Гениальная стратегия русского командования, по частному мнению штабс-капитана, зиждилась на необычайно эффективных действиях миноносного корпуса, расположенного на востоке Шаньдунского полуострова, на китайской земле, оккупированной кайзеровской Германией. По-родственному Вильгельм ссудил Николаю II приличный кус земли, где расположилась авиабаза и две пехотных дивизии. Пехота — на случай, если японцы наплюют на опасность войны с Германией и высадятся на полуострове.

На пределе дальности «Русские Витязи» контролировали практически полностью южное и юго-восточное побережье Кореи, а ближние воды находилось под присмотром летающих лодок «Морской Витязь». Их не хватало для полной морской блокады японских сил в Маньчжурии и Корее, но количество пущенных на дно транспортных судов было настолько угрожающим, что Япония за полгода истощила запас грузового тоннажа. Стало быть, отважный Куропаткин ждет, когда армия противника настолько оголодает, что сдастся без боя.

Ныне Пензенский 121-й пехотный полк 1-й бригады 31-й пехотной дивизии, куда экс-военлета забросила судьба после череды переводов и ранения, стоял под Мукденом и вкушал прелести военнопалаточного быта действующей армии в зимний период. Громадное количество войск, перемещенных в Маньчжурию накануне решающих победных битв девятьсот пятого года, не позволяло их толком разместить. Лишь офицеры 121-го полка ютились в китайских домишках, палатки рядового состава и унтеров гнездились на звенящей от мороза земле, разрываемые шквалистым ветром и сохраняющие минимум тепла.

Китайцев выселили заблаговременно. Князь Куропаткин, тщательный и методичный человек, всегда все предусматривал. Ему не удавалось ни разу предсказать лишь действия японских генералов, которые вносили неразбериху в его академически правильные построения и заставляли отступать на территорию, где он мог снова навести образцовый порядок.

Опрокинув рюмку-другую после обеда, весьма скудного и не намного лучшего, чем солдатский паек, Дорожинский одел зимнюю летную куртку, фуражку, замотался башлыком и покинул дом, заполняя время проверкой работ 3-го батальона. Армия, отказывающаяся наступать, вынуждена воевать от обороны. Шансы полка встретить японцев именно здесь стремились к нулю, но командование бригады дало приказ окопаться, полагая, что перед боями солдат необходимо чем-то занять. Вот только трудоемкие земляные работы на пронизывающем ветру в промерзшем грунте, с минимумом шанцевого инструмента и в основном подручными средствами, не соответствовали рациону питания и обмундированию пензенцев. Кутаясь в нелепый башлык, офицер думал о том, что у противника из южной страны зимнее обмундирование куда лучше, чем у нас, северян. Даже солдатская зимняя шинель в армии микадо теплее русской офицерской, а воротник оторочен собачьим мехом. Игнорируя глухое ворчание комполка, Дорожинский извлек старую куртку гатчинских времен, которую носил с пехотными фуражкой и башлыком. Наплевать, фронт — не брусчатка Дворцовой площади.

— Вашбродь, тута подпоручик от соседей, подсобить просят, — унтер Довженко то ли честь отдавал, то ли прикрылся рукой от ветра.

— Кто таков? Давай его ко мне.

Низкорослый офицер в куртке подозрительно знакомого покроя приподнял заиндевевшие усы, явив миру синие от стужи губы, и представился:

— Командир роты аэродромного обслуживания Киевского отдельного авиаотряда подпоручик Гильшер. — Промерзший авиатор увидел необычный наряд стоявшего перед ним военного и нерешительно добавил. — Господин штабс-капитан, вы из наших?

— Командир 3-го батальона 121-го пехотного полка Дорожинский. Коль интересно, бывший курсант Гатчинской офицерской школы. Пойдем, как вас по имени-отчеству? Милости прошу, Юрий Владимирович, отогрейтесь, там подумаем, чем помочь с вашей напастью.

Отменив землеройную инспекцию, комбат отпоил подпоручика чаем, под который военные приняли остатки привезенной пензенцами водки, — завтра уже предстоит глушить себя китайской бурдой.

— Рассказывай, подпоручик, что занесло вас из солнечной Киевщины в нашу мясорубку?

— Рядом с вами приказано летное поле подготовить.

— Здесь будет базироваться весь авиаотряд? Не чинись, Юрий Владимирович, тут военные тайны из вагончика Куропаткина до солдатских окопов докатываются меньше чем за сутки. Тем более со старым авиатором, который тебе помогать будет, не пристало секретничать.

Гильшер вздохнул. Фронтовой бардак угнетал его привыкшую к порядку германо-русскую душу.

— Весь. Как ветер стихнет, велено перегнать остатки Порт-Артурского отряда и слить с нашими. Киевские сейчас на станции, там тоже подготовили полосу. Как машины соберут, перелетят ближе к фронту.

— Юрий, это же под четыре десятка машин, полоса метров пятьсот, стоянки, рулежка, углубления под топливные танки. Твоей роте месяц работы по такой погоде. Там, наверху, вообще понимают, что они накомандовали?

— Зачем понимать. Приказ отдан, это уже наша проблема, а не их.

Офицеры замолчали. Любимое занятие русских — костерить начальство — оставалось таковым и в Маньчжурии, особенно когда начальством служит штаб Куропаткина. У японцев генералы — орлы, особенно Ногу, у нас одно слово — куропатка. Тьфу.

— Станислав Фадеевич, сколько у вас налета?

— Ерунда. Шестнадцать часов.

— А самостоятельных?

— Все. Тогда не было двухместных учебных машин. Двадцать девять вылетов.

Аэродромщик завистливо вытаращился.

— М-да. Я шесть рапортов написал о переводе на летную. Хотя бы летнабом. Не пущают. Теперь и с аэродромных турнут, что чуда не родил.

Пехотинец подумал минуту и решился.

— Довженко!

— Я, вашбродь.

— Офицеров и унтеров ко мне, быстро.

Через десять минут крохотное китайское строение начало заполняться шинелями, башлыками, резким запахом сапог и уже несколько суток не мытых военных тел. Исторические решения принято именовать как-то по названию населенного пункта, вроде «Военный совет в Филях». Жалкое скопище глинобитных хижин на карте ничем не поименовано, а китайцев не спросишь, как сей париж зовется, — выгнали их.

— Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие.

— К нам едет ревизор? — схохмил взводный, отогревшийся одним из первых.

— Хуже. Летит по воздуху. Заславский, какова средняя глубина окопов?

— По пояс, господин штабс-капитан. Где камни — по колено.

— Так, слушайте и запоминайте, что вы этого не слышали. Роты и взводы оставляете на унтер-офицеров. Затем следуете в самый просторный дом, да хотя бы и этот сгодится, для военно-штабной игры «отражение атаки отдельного японского отряда численностью до тысячи штыков на заранее подготовленные позиции». Начальник штаба разъяснит подробности.

Подчиненные привыкли к некоторой экстравагантности комбата, щеголявшего в неуставной форме, но тут явно зрело что-то необычное.

— А что мы должны слышать, но не запоминать, командир?

— Пока вы два дня играетесь, две роты перебрасываются в расположение авиаотряда на расчистку летного поля, третья рота изображает продолжение работ в окопах. Что неясно?

Дорожинский обвел глазами команду.

— Ежу понятно, что полку здесь не воевать. Зато, если аэродром расчистим, нас сии ангелочки с неба прикроют, — он кивнул на Гильшера. — Только не надо мне напоминать про устав. Летуны — другой род войск. Взаимодействие с ними на уровне армии. Я обязан доложить полкану, тот комбригу, он комдиву, затем командующему армией. Смекаете? Война кончится. Командира полка информировать не буду, помощь — моя инициатива, вы ни о чем не знали. Вопросы? Исполнять!

Три роты могут гораздо больше, чем одна рота. Через двое суток, когда ветер не стих, но уже перестал сводить с ума, к летному полю потянулись подводы с многочисленным авиационным скарбом. Пехотинцы, волей случая попавшие в аэродромные условия, хотя бы на несколько дней сели на авиационный паек. Штабс-капитан не понимал, куда Гильшер спишет столько продуктов. Хотя спишет не подпоручик, а война. Через три дня роты двинулись в расположение полка. Там им снова копать окопы, а штабс-капитану надеяться, что никто не заметит отставание в кротовьем спорте по сравнению с другими батальонами.

Потеплело. Может, температура воздуха осталась прежней, но утих резкий мордодуй, превращавший жалкие минус десять в непереносимую стужу. И тогда на рассвете прогудел вдалеке одинокий звук самолетного мотора. Потом послышался хоровой гул.

Дорожинский извелся. Как припахать пехоту, так горазды. А зазвать командира, вытащившего их из задницы с аэродромной подготовкой, пардон, увольте-с. Хотя по прибытии на новое место базирования у них и без него хлопот выше киля.

Бывший военлет зря обижался. Через три дня к вечеру раздался цокот копыт. Только сунулся Довженко: «Вашбродь, тутака...», как унтера смел подполковник в летной форме, который сгреб штабс-капитана и прижался щетинистыми ледяными усами к его щеке:

— Славка!..

— Лемка!

Потом, как водится, они долго судачили на тему «ты как? — а ты как?», вспоминали сослуживцев, Петра Самохвалова и наконец, перешли к самому больному вопросу, который начальник сводного авиационного отряда Эрнст Крисланович Леман озвучил лишь на втором часу и третьей бутылке:

— Каково оно, без неба?

Экс-пилот молча, добил третий пузырь, посмотрел на военлета поразительно трезвым взглядом и не в тему спросил:

— Лемка, ты пробовал гашиш?

— С ума спрыгнул? Я же летчик.

— А я раз пробовал. Слава тебе, Господи, что не втянулся.

— При чем тут...

— Не торопи. Старые гашишисты говорят: если его не потреблять, тело начинает выворачивать наизнанку. Они называют это «ломка». Она может длиться несколько дней и свести с ума. Но если выдержал, плоть приспособится. Человек, брат ты мой, такая сволочь — ко всему привыкает. Ломки нет, жить можно. Но незачем. Гашиш дает неповторимый мир красок и образов, в обычной жизни таких нет. Тускло все и противно. Так я — исцеленный гашишист. Жить можно, но незачем. Раза три брал ствол в рот. Оказывается, даже самострел для меня скучен.

Леман встряхнул пустую тару. Принесенная им водка перекочевала в офицерские организмы, а травиться местной бурдой пока не приперло.

Помолчали.

— Пошел я, Славка. Завтра сможешь явиться часам к десяти?

— Зачем?

— Полетишь на «Дуксе».

— Да хоть щас!

— Сейчас ты пьяный в говно. Не допущу до полета. Завтра — милости прошу. Не добавляй и не похмеляйся. Отдыхай, друг.

Утром в расположении авиаотряда первым посторонним оказался не пехотный офицер, а совершенно экзотическая личность.

— Ваше высокоблагородие! Негру поймали!

Что после вчерашнего не почудится, встряхнул подполковник головой, оделся и вышел навстречу китайской зиме. Алкогольный глюк воплотился в сморщенного человечишку, доходившего рослому военлету лишь до подбородка. Воротник пальто поднят, шапка низко натянута на уши, но торчащий из-под всего этого нос — точно, коричневый.

— Парле ву франсе? Шпрехен зи дойч? Спик инглиш?

— По-английски плохо, господин офицер. А что, надо английский знать?

— Анафема, откуда ты здесь взялся? — подполковник применил куда более сильное слово.

— Марсель Пля, господин офицер. Служил на «Садко» у Самохвалова. Жил во Франции. Хочу воевать с русскими за Россию.

— Ты умом тронулся! Даже не русский подданный. Что здесь забыл? Так, давай в Мукден и домой, — тут в голове авиатора замкнул какой-то контакт, и он вспомнил, что в пестрой шайке Самохвалова действительно был арап. Один хохол из мастеровых дразнил его примерно так: «голодны, людына? бананов нема».

— Стоять. Ты, правда, работал у Петра Андреича?

Коричневое недоразумение извлекло из-за пазухи старое фото. На фоне знаменитой «четверки» и правда — Самохвалов, Джевецкий, Кшесинский да негр, правда, не столь скукоженный, как сейчас. Командир отряда чуть оттаял.

— Бананов нема?

— А сало е? — улыбка на темном лице была белее маньчжурского снега. — Знаю, что не подданный. Вольноопределяющимся возьмете?

Так же как Дорожинский лично уводил со службы налево две пехотные роты, не подставляя никого из выше- и нижестоящих офицеров, Леман сам усадил формально не относящегося к авиации штабс-капитана в носовую кабину биплана «Дукс-Х».

— Осваивайся.

— Ого! У меня штурвал, педали и газ.

— Так точно. Дублирующее управление. Но у нас не учебная модель. За тобой передняя полусфера, я кручу головой назад. Если вижу японца у нас на хвосте, перед тобой красная лампочка. Как загорится — хватай штурвал и держи машину ровно, я валю заднего. Понял? Погаснет — я снова управляю.

— Здорово.

— Ну, само собой, если нас обстреляют и машина завалится, знай — я ранен, на тебя вся надежда. Без всякой лампочки бери управление и дуй домой, — Леман рассказал еще несколько условных сигналов. Летнаб, сидящий впереди и чуть ниже пилота, мог обернуться к нему и показать руками что надо. Переговорных труб, как на судах, увы — не было, а голосом два мотора не перекричать.

— Теперь самое главное. Мой летнаб заболел, тебя взял наблюдателем. Вылет разведывательный. Карту читать не разучился, пехота?

— Обижусь.

— Сколько влезет. Смотри, идем на юго-запад к реке Ляохэ, проходим километров тридцать за японские передовые позиции. Отмечай, где и что увидишь. Не забывай о зенитках и «Моранах». Помни, все хорошее рано или поздно закончится, вернешься к своему батальону и будешь останавливать желтых, которых сегодня разведаем. Ясно? Тогда надевай парашют системы Котельникова и — с Богом! С остальным разберешься по ходу дела.

Живя в России в третьем поколении, Леманы стали, очевидно, совсем русскими людьми. Лишь русский, посадив перед боевым вылетом много лет не упражнявшегося пилота и поручив ему дело, которому летнабов в школе учат шесть месяцев, мог сказать просто — с остальным разберешься.

Загремели «звезды» воздушного охлаждения, потянуло до боли знакомым запахом бензинового выхлопа и касторки. Оставшись наедине с рабочим местом летчика-наблюдателя, Станислав осмотрелся. Планшет с картой и карандашом. Впереди, выше штурвала — «максим». Только не на станке или треноге, как в пехоте, а на турели. Короб с патронами, лента вставлена. Под ногами запасная коробка. Если что — повоюем.

Он натянул на лицо черную маску, опустил очки на глаза. Огромные меховые унты укрыли ноги. Зимой в Маньчжурии холодно. Тем более зябко на высоте свыше тысячи метров и на скорости сто тридцать километров в час. Давно прошли гатчинские времена, когда курсанты с удовольствием подставляли лицо встречному потоку воздуха. Прозрачный щиток впереди пилота и летнаба лишь частично спасал от ветра.

Пока штабс-капитан осваивался с непривычной носовой кабиной, аэроплан тронулся, повернул к началу полосы и, взревев моторами на полную мощь, рванул на взлет.

Когда схлынул восторг от новой встречи с небом после столь долгого перерыва, Дорожинский понял, насколько он потерял квалификацию. Земной ландшафт под крылом с километровой высоты стал непривычным, тем более что однообразная степь, мелкие поселения, русские полевые укрепления да морщины редких замерзших речек были настолько однообразны, что привязывать положение машины к карте было довольно сложно.

Пилот моргнул красной лампочкой. Вряд ли видны самураи, скорее всего Эрнст дает возможность попробовать управление в спокойной обстановке. Приборы у него — не беда. Дорожинского учили пилотировать именно так — без приборов и по наитию.

«Дукc» покорно покачал крыльями, затем выписал небольшую горку. Закладывать виражи штабс-капитан не рискнул, боясь потерять направление.

Красная лампочка погасла. С некоторым сожалением убрав руки со штурвала, летнаб приступил к своим прямым обязанностям — внимательному разглядыванию земли и неба.

Линия фронта, проходящая здесь по реке Ляохэ, обозначила себя разрывами шрапнели зенитной артиллерии. Японские пехотные орудия, установленные на специальных лафетах почти вертикально, пытались достать разведчика. Они еще не умели правильно целиться, устанавливать трубку на нужную высоту, но своей массовостью представляли опасность — один или два снаряда могли разорваться вблизи хотя бы по теории вероятности.

Дорожинский оттолкнулся от точки на карте, отмеченной до старта как место выхода к линии фронта, и начал торопливо наносить на бумагу артиллерийские батареи, расположения пехотных частей и прочие детали, которые могли теоретически иметь интерес. Пустая топографическая карта, стыдливо скрывавшая размещение русских войск на случай приземления у врага, заполнялась пометками. Ветер трепал карту, карандаш норовил выскользнуть из меховых перчаток, но это пустяки — впервые за более чем полгода на этой странной войне штабс-капитан почувствовал, что приносит реальную пользу. Уже не донимал режущий ветер, свирепствующий в кабине, — если есть дело, остальное не важно.

Увидев странную темную полосу на западе, офицер поднес к глазам бинокль, затем замотал руками перед лобовым стеклом Лемана, предлагая уклониться в ту сторону. Пилот заложил плавный вираж, через двенадцать минут наблюдатель отметил выдвижение пехотной бригады на краю левого фланга японцев к передовой.

Возвращение не обошлось без приключений. Они прошли на юг до Сандепу и повернули домой на северо-восток. Зенитный огонь при обратном пересечении линии фронта был настолько плотным, что один снаряд разорвался прямо под брюхом «Дукса». Шрапнельные пульки забарабанили по нижнему крылу, Дорожинский почувствовал толчки, потом — резкую боль. В темном полу кабины появились светлые точки шрапнельных отверстий. Вдобавок командир экипажа явно сбился в ориентировке, кидая машину в виражи на уклонение от зенитного огня. Он сделал несколько кругов и уже задумался о посадке, выбирая ровное место близ русских укреплений, чтобы элементарно уточнить направление. Несмотря на боль, летнаб увидел в километре одинокий биплан, плывший куда-то в сторону Мукдена и, достучавшись до пилота, указал на него. В хвосте «Руссо-Балта» они дотащились до аэродрома.

К севшему «Дуксу» подбежал механик, приставив лесенку-трап к борту. Леман выкарабкался из кабины первым, непрестанно ругаясь из-за раны в левой ноге. Дорожинский полез вниз вслед за ним, едва не рыдая от боли и унижения — шрапнель застряла в неприличном месте.

На земле в поле зрения оказались и другие люди, неразличимые по званиям и должностям в единообразном аэродромном зимнем одеянии. Один из летчиков, чей низкий рост и крайне мелкое телосложение не скрывала летная форма, спросил:

— Штабс-капитан, вы ранены? Куда?

Голос неожиданно оказался женским.

— Ранен. Сзади, — даже под расстрелом он не смог бы сказать при даме, в каком именно месте застряла злосчастная шрапнелина.

Подбежал штабист и похитил карту, на которой Дорожинский отметил продвижение японских войск. После этого двое бойцов авиаотряда уложили офицера на носилки животом вниз и отнесли в лазарет.

Оказавшись на больничной койке второй раз за полгода, штабс-капитан отметил главную разницу: в первый раз его никто не навещал, кроме денщика и пары друзей-офицеров, сейчас отбою не было от посетителей. Самым неприятным, естественно, был визит командира полка на следующий день, от которого Дорожинский надеялся скрыть факт полета.

— Удружил, Станислав Фаддеевич, как есть удружил. И наказать тебя нельзя — смельчак, привез ценные разведданные из-за линии фронта, и как выпутаться, решительно не знаю.

— Позвольте, господин полковник, я рапорт подам, что-де по своей инициативе вызвался уточнить наличие и состав вражеских сил напротив расположения полка.

— Молчи, герой хренов. Я тебе точно скажу, какие силы впереди полка и бригады находятся. Там — 2-я бригада нашей же 31-й дивизии. Мы в тылу, штабс-капитан! А теперь объясни, как мне крутиться перед комбригом, что командир батальона самовольно покинул расположение части и валяется с дыркой в заднице в лазарете соседей. Шальная пуля, мать твою? За пятнадцать километров от японских позиций? Лучше бы сел своей ж...й на гвоздь.

— Виноват, господин полковник. Что прикажете делать?

— Как двигаться сможешь — бегом в батальон. Если, не приведи Господь, снова будет приказ отступ..., тьфу, зараза, приказ на передислокацию, от бригадира ничего скрывать не собираюсь. Объявит тебя дезертиром — пеняй на себя.

— Ясно, господин полковник.

Леман, ранение, в ногу которого оказалось болезненным, но пустяковым, заскочил после перевязки и визита комполка.

— Отдыхаешь, пехота? С боевым крещением в небе!

— Спасибо, друг.

— Не за что. Дырка в заду зарастет — милости просим за новыми. Жаль, парашют испорчен. В нашей бюрократии проще человека в расход списать, чем военное имущество.

— А машина?

— Что ей сделается? В моторы попаданий нет, а дырки в перкали и фанере мы даже не заделываем — в следующий раз самураи новые насверлят.

Командир отряда говорил тоном бывалого человека, оттрубившего на фронте многие годы, хотя вылет со Станиславом был для него всего вторым боевым. Так и нужно — предводитель должен внушать подчиненным чувство уверенности, лишь бы оно не обмануло его самого.

— Ладно, выздоравливай, завтра забегу.

Заместитель командира бывшего Порт-Артурского авиаотряда, второй обитатель лазарета, имел гораздо большее количество вылетов в зону боевых действий, но отличался молчаливостью, и Дорожинский с трудом разговорил его. Услышанное могло вогнать в уныние самого отъявленного оптимиста.

Несмотря на многократное количественное и существенное качественное превосходство русской авиации над японской, в воздухе все делалось через то место, куда был ранен штабс-капитан. Не хватало топлива, касторки, запчастей и других расходных материалов. В благоприятную погоду японцы, бывало, несколько вылетов делали, русские — один в два-три дня. Конечно, расходку для авиации нужно через всю Евразию везти, но японцам сложнее: через англичан купить во Франции и везти морем вокруг Индии и Китая, а потом как-то прорываться в Корею, молясь богам, чтобы не попасть под мины «Витязей».

Несколько архаичных бипланов, которые были у пилотов микадо в начале войны, погибли буквально в первый месяц, и на вооружении остался лишь моноплан «Моран», собираемый в Японии по французской лицензии с французским же двигателем. Вряд ли у них в строю оставалось более пятнадцати-двадцати машин, что на линию фронта в десятки километров совсем ерунда. Поэтому японцы пытались использовать свою авиацию крайне аккуратно. Одиночные «Мораны» просачивались через линию фронта на разведку, остальные действовали против русских над своей территорией.

— Не преувеличиваете, Иван Александрович. Что-то не помню я частых полетов «Моранов» над нашими позициями. В каждом полку есть шестидюймовки ПВО, да и вы не всегда без бензина сидите.

— По логике — так. Только, Станислав, у японцев своя логика, нам не всегда понятная. Это в пехоте у них забитые крестьяне под ружьем, в наступлении храбрые, а как прижать и окружить — бросают оружие. В летчики особая каста идет, потомки самураев, мать их. Им смерть не страшна, наоборот, гибель в бою во славу императора — особенная честь. Хотя специально умереть не пытаются, стремятся как можно больше нашего брата извести. Два случая знаю, что подбитые «Мораны» тянули к своим, но садились на нашей стороне. Тогда летчик поджигал самолет и стрелялся. Ни одного пленного.

Подполковник Лойко надолго замолчал. В китайской хижине, которую домом назвать можно лишь с натяжкой, пахло карболкой и прочей медициной, которую перебивал табачный дым: офицеры решили проигнорировать запрет на курение в палате, ибо старший из них с трудом опирался на давече вывихнутую лодыжку, а штабс-капитан практически постоянно лежал на животе, стараясь не бередить подживающую ранку и надеясь вступить в строй в ближайшие дни.

— Пленный пехотный подофицер рассказывал, что у них сохранился самурайский обычай, когда князь, командир отряда, занимается содомским грехом с летчиками.

— Они все... уроды?

— Нет, Станислав. Как и мы, женщин предпочитают. Совокупление с командиром, при котором князь мужчиной работает, для самурая есть знак демонстрации преданности до самоуничижения. Формально каста самураев в прошлом веке распалась. Но японские летчики летают в белых повязках — хатимаки, на которых намалеваны солнце и иероглифы «бусидо», «банзай», «Ниппон». Стало быть, кодекс самурая чтут и командиру зад подставляют.

Дорожинского передернуло, правая булка отозвалась нытьем в ране. Хорошо, что раненым местом не надо доказывать преданность Леману.

Легка на помине, лишь вспомнили женщин, в палату постучалась и заглянула та самая дама-военлет, которую штабс-капитан видел после посадки.

— Как наши раненые герои поживают? Присядьте, я вам гостинцев принесла, — от летчицы и ее манеры общения вдруг повяло чем-то неуловимо тыловым, домашним.

— Вашими молитвами. Только присесть не могу-с.

— Не стесняйтесь. У нас один из молодого пополнения как о вашей травме услышал, к японцу полетел на чугунной сковородке. Говорит — от винтовочной пули не спасет, а от шрапнели — в самый раз.

— Гениально. А если Черный самурай в спину зайдет — что, за спинкой чугунную ванну возить? — хмыкнул Лойко.

— Расскажите пехотинцу, что за зверь такой.

Авиаторы переглянулись.

— Никто точно не знает, — протянула Александра. — Говорят, мало, кто выжить смог, кто с ним в воздухе схлестнулся. Может, вы больше слышали, господин подполковник.

— Даже видел. — Порт-артурец удобно вытянул больную ногу. — Его не спутать ни с кем. «Моран» не серебристо-серый, а черно-белый. Крыло белое, фюзеляж антрацитовый, как и хвостовое. Мотор особенный. Их машины «Дукса» догоняют, а с «Руссо-Балтом» обычно наравне. У «Балта» движок мощнее, у японца одно крыло, стало быть — лоб менее парусный. Так вот, шли мы втроем — я на «Дуксе» и два «Балта» к северу от Порт-Артура. Он набросился один на троих, упал сверху от солнца. Первой же очередью зацепил истребитель. Второй «Балт» увернулся от огня, вы же знаете, у биплана вертикальный маневр лучше. Покувыркались они, в виражах «Мораном» до «Руссо-Балта» не достать, потом самурай вывернулся и по горизонтали двинул на нас. Верите ли, он от нашего истребителя по прямой оторваться смог! Я по нему из «макса» саданул, вряд ли попал. Но, может, у японца патроны кончились, он из боя вышел. Поручик Кокорин его пытался догнать, но куда там! Вернулся и стал за мной, несолоно хлебавши.

— Вот и я о таком же слышала. Охотится всегда один, на полутора-двух тысячах наших высматривает. Коршуном пикирует на жертву, с солнца заходя, бьет и убирается. Свалку с «Балтами» не жалует, — Турчанинова поправила короткую челку. — Ладно, с ранеными не полагается о грустном говорить. — Лучше расскажите, господин Дорожинский, вы — тот самый военлет из Гатчинского, что молодого Оболенского застрелил, дабы тот под авиаторов не копал?

— Уже не тот. Постарел, и летать разучился.

— Надо же! Знаете, как из первых шести маленьких барышень создали первую учебную группу летнабов, вы для нас живой легендой стали, вторым после Самохвалова. Кстати, вы же его знать должны!

— Конечно. Энергический был человек, хотя и почти такого роста, как вы. С тех пор его не видел. Простите, сударыня, для вас маленький рост — украшение, мужчине он в тягость.

— Полноте, штабс-капитан. Вы не привыкли к женщинам в армии. Нас убивают точно так же, посему не надо меня от других отделять. Да и не прижилась традиция. Моторы мощнее придумали, в авиацию перестали брать лилипутов.

— Вот оно как. И много в авиации женщин, Александра Степановна?

— Трое уволились со службы, одна погибла над Ляодунским заливом. Еще с одной связь потеряла. Может, я и последняя. Не приспособлена русская армия к женщинам. Я как стала фельдфебелем в Гатчине, так и погибну им, если до пенсии не доживу.

— Не накликайте. Не знаю, как у вас, но пехота в окопах вся обросла суевериями.

— В авиации даже хуже, чем на флоте. Станислав Фаддеевич, выздоравливайте, не буду мешать. И вам, Иван Александрович, быстрее в строй вернуться, к птенцам зеленым, необстрелянным.

Турчанинова, чем-то действительно похожая на птенца, упорхнула. Без нее обитель двух раненых офицеров стала тем, чем и раньше была — унылой палатой полевого лазарета.

Днем позже, рассматривая газету с бодряческим описанием воздушного боя, в котором Казаков сбил «Морана», Дорожинский спросил соседа:

— Не устаю удивляться, как они на одноместном моноплане разведку делают. Вниз обзора никакого, земля перекрыта крылом. Машина, какого-никакого внимания требует. Я когда с Леманом ходил, потому только вражескую бригаду срисовал, что свободен был.

— Точно не скажу. Одно знаю — все разведданные они лучше используют, чем гении в вагончике Куропаткина. О том, что японские миноносцы к Порт-Артуру идут, мы с воздуха засекли часа за два до атаки. И что? Не придумали наши военные, как на нападение реагировать. Только когда русская кровь рекой полилась, изволили шевелиться. С «Морского Витязя» засадили флагману в борт, он и сейчас, верно, где-то там лежит.

Летчик умолк. Зрелище беспомощного перед русской авиацией вражеского корабля грело ему душу на фоне сплошных неудач на твердой земле. Потом он продолжил.

— Вот ты движение японских войск засек, так генералы начнут в гармошку играть. Увидят японца в середине — сжимают ряды, плотность обороны наращивают. Сейчас сообщение с фланга получили, снова меха растянут, изволят окружению препятствовать. Когда летал, ты видел, что у врага нет сплошной линии обороны. Так нет же — решительным ударом отрезать фланг и разгромить окруженцев. Япония — не Россия, нет столько ресурсов. Да и половина тех подкреплений на дно идет. Несколько дивизий потеряют и покатятся на юг. Ни за что! Наступление для трусов, смелая Куропатка на гармошке музицирует и организованно пятится.

— А на миноносцы не пробовал перевестись?

— Туда не переберешься простым рапортом. У них своя особенная школа у Архангельска. Да и, кстати сказать, служба на «Русском Витязе» не мед. Машины хватает на десяток вылетов. А потом падает в море — и вечная память.

— А «Морские Витязи»?

— Вестимо, тем легче. На воду сядут, и, дай Бог, их подберут. У них число погибших экипажей меньше чем цифра потерь самолетов.

Штабс-капитан, не общаясь с летным составом, не знал, насколько высока цена морской блокады. На фронте бывает затишье. А на миноносцах, стало быть, гибнут почти каждый день.

— Скажи, дорогой Иван Александрович, генералам нашим ты не веришь, поставленным царской волей. Как же тогда воевать, жизнью рисковать на чужбине? Маньчжурия, Китай и Корея — не русские земли.

— Что тебе сказать, я не поп полковой. Русь — это не только Куропаткин. Пусть командующий ведет себя, как крыса, я, офицер и дворянин, себе позволить такого не могу. Поваляюсь пару-тройку дней — и в воздух. Да и ты, Станислав, вернешься к батальону, и, Бог даст, вставишь врагу пыжа по самые гланды.

Вышло иначе. Когда Дорожинский начал уверенно ходить и даже боком присаживаться, к ним вновь заскочил Леман, показав бумагу из штаба пехотной бригады — штабс-капитана вернуть, а коли из-за ранения сие невозможно немедленно, обеспечить по выздоровлении его перемещение на восточный фланг, куда бригада срочно передислоцировалась.

— Ясно. У реки Шахэ не всё окопами изрыли.

— Зря зубоскалишь, пехота. Японцы там кучкуются, за Шахэ, со стороны Пхеньяна. Поговаривают, и мы ближе к Фынхуачену перелетим.

— Вы перелетите. Моя летная карьера ограничилась одним рейсом.

— А что, остаться хочешь? Авиаторов куда больше гибнет, чем пушкарей, инфантерии и конницы, я уж про флот, в портах стоячий, не говорю. Хочешь к смертничкам?

— Не трави душу, ирод. Лучше день в небе, чем год среди окопных вшей.

— Ой, ли? Тогда завтра пиши рапорт. В связи с убытием моей части в неизвестном направлении к новому месту дислокации прошу дать возможность сложить голову здесь.

— Что, правда?

— А я хоть раз в жизни шутил? Кто-то расстрелял группу летчиков по пути сюда. На станцию пришли шесть «Садко-12». Я на них опытных людей посажу, а кто на «Балтах» полетит — не знаю. Тебя проще натаскать, старые навыки в тебе дремлют, не умерли — я это на «Дуксе» почувствовал. Погоняешь над аэродромом, научишься крутить петлю с бочками да разок из штопора выйдешь — дуй японских разведчиков сбивать.

Получилось настолько здорово, что Дорожинский боялся верить своему счастью и благодарил Бога за столь своевременную дырку, им (Богом) начально не планированную. На следующее утро оделся по форме, накатал рапорт и, не дожидаясь резолюции, стал в строй.

Леман, чернее тучи, распекал Юру Гильнера и прочую аэродромную команду. Ночью казус случился, который можно было бы смешным считать, если не война.

Фельдфебель, поверяя часовых, заметил огонек самокрутки у часового. Наорал на него, мол, пожарную безопасность нарушаешь, в самолетах бензин, а ты куришь рядом с ними, нехристь татарская. Потом, для пущей убедительности, плеснул на мерзлый песок полведра бензина и швырнул окурок. Топливо и вправду воспламенилось, с ним «Руссо-Балт» Крутеня сгорел дотла.

Татарченок схлопотал мелкое наказание, фельдфебель ждал отправки в арестантские роты, а Гильшер угодил под суд офицерской чести. Глядя на обвислые усы начальника наземной службы и разъяренного командира отряда, Станислав прикинул, что и без того малые шансы подпоручика когда- либо переметнуться в летный состав превратились в величину отрицательную.

Подуспокоившись, командир отряда поздравил Лойко с выпиской из лазарета, затем представил двух новобранцев — вольноопределяющегося летнаба Марселя Пля и пилота Дорожинского, странным образом и в трудное время влившихся в отряд.