Сколько они простояли строем, Николай Абрамович определить не мог, часы выбросил еще в вагоне. А даже если бы и не выбросил, смотреть бы не стал, боясь привлечь к себе внимание надзирателей. На улице стемнело, и с вышек на узников направили слепящий свет прожекторов.

Если для остальных все это было кошмаром наяву, то Николай Абрамович чувствовал себя хоть и не как рыба в воде, но уж по крайней мере относительно спокойно. Все старые знания о лагере, касающиеся манеры поведения, расположения построек, конкретных личностей, — все это всплыло в памяти, как будто и не было десятков прожитых лет.

До первого своего попадания в лагерь Николай Абрамович считал, что нет ничего проще, чем просто стоять на месте. В лагере его мнение изменилось. Где-то через час непрерывного стояния ваши ноги онемеют, часа через два возникает непреодолимое желание хоть чуть-чуть ими пошевелить, еще спустя час тебя начинает качать, и ты вынужден прилагать максимум усилий, чтобы просто не упасть.

Наконец спустя очень много времени перед строем появился офицер и приказал заключенным, впервые попавшим в лагерь, выстроиться в очередь перед зданием лазарета.

Николай Абрамович понял, что за этим последует. И, занимая очередь, действительно испугался. Причина заключалась в старом номере, нанесенном еще в момент первого посещения лагеря. В лазарете узникам будут наносить номера на левое предплечье. Но у Николая Абрамовича старый номер так на руке и остался. В настоящий момент времени он соответствует номеру Коли Родзинского, четырнадцатилетнего пацана, находящегося в блоке № 14. Санитар это непременно увидит, и, если выдаст — это закончится гибелью не только для Николая Абрамовича, как выдающего себя за другого, но и для ничего не знающего четырнадцатилетнего мальчишки.

Надежда оставалась лишь на то, что клеймением занимались санитары из заключенных. Немецкий медицинский персонал к этой процедуре не привлекался, и был мизерный шанс убедить санитара его прикрыть.

Войдя внутрь, мужчина оказался в большой просторной комнате. В ней находилось два стола, за одним из которых сидел офицер-эсэсовец, вернее, правильно сказать — лежал, развалившись на стуле и закинув ноги на стол.

Перед вторым столом, более высоким, находящимся прямо перед входной дверью, стоял мужчина в медицинском халате. По его исхудалому лицу Николай Абрамович понял, что он из узников, а присмотревшись, и узнал.

Липанов Дмитрий Петрович, бывший военный врач Первой ударной армии РККА. В плен попал в 1942 году. До последнего выполнял свой врачебный долг в окруженных частях, до той минуты, пока в госпиталь не ворвались немецкие автоматчики и не расстреляли всех раненых. Самого Дмитрия Петровича отправили в лагерь для военнопленных, потом были рабочие лагеря на территории Германии, наконец — Маутхаузен. В Маутхаузене был участником лагерного сопротивления.

Все это о Липанове Николай Абрамович узнал уже после окончания войны, когда на протяжении многих лет старался найти хоть какую-то информацию о судьбе своего брата-близнеца Сергея.

3 февраля 1945 года стал поворотным днем не только для узников двадцатого блока, но и для Коли Родзинского. Тогда, воспользовавшись неразберихой, ему удалось бежать из лагеря, но вот Сергея с собой захватить не получилось. А после освобождения лагеря американцами среди освобожденных найти его не удалось. Верить в гибель брата Николай не хотел и предпринимал неоднократные попытки найти его — встречался с другими заключенными, расспрашивал, писал. Одним из таких людей и был Липанов, тогда же Николай Абрамович и узнал подробности его биографии. Нехорошо использовать хорошего человека, но выбора не было.

Этот человек своего не выдаст, что и давало шанс Николаю Абрамовичу. Осталось «малое» — убедить врача, что он действительно свой.

— Проходи, отец, и клади левую руку на стол.

Видя напряжение Николая Абрамовича, врач принял его на свой счет и добавил:

— Не переживай, руку не отрежу, номер тебе сейчас нарисую.

Родзинский сделал шаг вперед, расстегнул манжет, задрал рукав и, пользуясь тем, что медбрат своим телом закрыл обзор офицеру, прошептал:

— Не сдавай, сынок, нужно мне другой номер. Если про этот узнают — шлепнут. А у меня еще дело одно осталось.

Парень ответил:

— Он не говорит по-русски. Так что не шепчите, только привлечете внимание. Зачем вам это?

— Беглый я, бежал отсюда весной сорок второго. Посчастливилось добраться до Польши, там остановился у одной полячки, на ней и женился. Тесть помог выправить документы на польского пана, так и легализовался. Участвовал в Сопротивлении, нашу ячейку раскрыл абвер, во время поимки удалось скрыть номер. Немцы считают, что я поляк. Если узнают правду — то конец.

— А если узнают, что я скрыл, то и мне тоже.

И все-таки Липанов колебался. В легенде, выдуманной Николаем Абрамовичем, был ряд слабых мест: во-первых, опытный медик Липанов мог обратить внимание на тот факт, что номер на предплечье Родзинского был сильно размытым и с большим трудом читаемым, что говорило о сроке его нанесения гораздо большем, чем несколько лет; во-вторых, это вполне могла быть немецкая провокация, и сразу после того, как Липанов даст новый номер, ворвутся эсэсовцы и поставят его к стенке. Наконец, в-третьих, Липанов вполне мог проверить старый номер по журналу регистрации заключенных и выяснить, что узник за таким номером жив и находится сейчас в лагере.

Может быть, медик так бы и поступил, если бы не был так ограничен по времени. На этом и строил свой расчет Николай Абрамович.

— О чем вы там треплетесь? — проорал со своего места офицер, на счастье заключенных, при этом оставаясь сидеть.

— Извините, господин офицер, я уже заканчиваю. Знакомого встретил!

— Скоро вы, русские, все здесь соберетесь, когда наша славная армия дойдет до Москвы, — прорычал немец.

По его заплетающейся речи Николай Абрамович понял, что он сильно пьян.

— Хрена вам, а не Москву, это мы скоро в Берлине будем! — по-русски прошептал себе под нос Дмитрий Петрович и продолжил, уже обращаясь к Николаю Абрамовичу: — Номер надо было первым делом вытравить, после легализации. Терпи теперь.

С этими словами, он взял раскаленный ланцет и поверх старого номера нанес новый, стараясь нанести его так, чтобы закрыть старые цифры. Закончив, промокнул царапины китайской тушью.

Николай Абрамович мужественно перенес всю процедуру и лишь шепотом выругался сквозь зубы, когда медик обрабатывал рану тушью.

— Все, рану закрой манжетой. Руку я тебе здорово распахал, так, чтоб старый номер не видно было. Будет зарастать месяц-другой, а там, глядишь, и война закончится. Кстати, в четырнадцатый барак тебя, отец, определили.

Опустив манжет, Николай Абрамович поморщился от жгучей боли в ране и сказал, обращаясь к Липанову:

— Спасибо тебе, сынок. Возможно, этим поступком ты поможешь спасти жизнь одному очень хорошему человеку.

— Скромный ты, отец! — ухмыльнулся Липанов, посчитав, что под «хорошим человеком» Николай Абрамович имеет в виду себя.

Но тот уже выходил из лазарета и не слышал слов Липанова, счастливый, с мыслью о том, что еще на один шаг приблизился к достижению собственной цели.