— Как это получилось, Браун?

Майор мрачнел, как грозовая туча, и его можно было понять. Так успешно начавшийся штурм по сути сорвался, сорвался позорно и стремительно.

— Как? — вновь повторил майор. Джордж Монтег Натан очень редко терял самообладание, и это оказался как раз такой случай. На его лицо легла печать усталости, разочарования и отчасти даже обиды.

Браун Илтис, командир второго взвода, промолчал, понимая, что вопрос скорее риторический, — Натан старался обрести почву под ногами после феерической неудачи так хорошо начавшегося боя.

— Присаживайтесь, — произнес майор, словно спохватившись.

Лейтенант, доселе стоявший перед командиром, сел на колченогий стул. Стульев нашлось три, их стащили в полуразваленный немецкий дот, приспособленный под импровизированный батальонный штаб. В серой бетонной коробке не было ничего, кроме стола — доски, положенной на грубо сколоченные козлы, упомянутых стульев и керосиновой лампы. Расстеленная на столе крупномасштабная карта пестрела свежими карандашными пометками. О военном предназначении помещения напоминал пол, усеянный потемневшими гильзами, а на одной из стен выделялась россыпь характерных темно-красных брызг. Натан не зажигал лампу, и в полутьме высохшие капли едва заметно светились гнилушечно-зеленоватым светом, как раздавленные светлячки.

— Откуда они могли взяться? — задал очередной вопрос майор. — Ведь наши фланговые отряды ушли далеко вперед.

— Видимо, наши не сразу сомкнули фронт. — На этот раз Илтис решил для разнообразия что-нибудь сказать. Его речь была не очень внятной, словно у говорившего болели зубы. — Образовался «коридор», через который прошел отряд бошей… «Слоеный пирог», чтоб его!

— Да… — согласился майор, напряженно о чем-то думавший. К нему на глазах возвращалась выдержка и спокойствие.

Выражение «слоеный пирог» укрепилось на фронте давно и прочно. В любом сколь-нибудь масштабном бою, даже при наличии радиосвязи, сражающиеся очень часто теряли ориентиры в сети окопов и траншей, похожих друг на друга, как близнецы. Блуждающие бойцы, даже целые отряды, сбивались с курса и, отрезанные, начинали сражаться сами за себя. Иногда подразделения-призраки пробивались к своим или упорно держали оборону до прихода подмоги. Гораздо чаще целые батальоны исчезали в никуда, и лишь отдаленные выстрелы и предсмертные крики свидетельствовали об их судьбе. Этим утром англичане наступали, затем немцы контратаковали, теперь немецкий штурмовой отряд оказался в осаде, но, в свою очередь, окружил взвод Уильяма Дрегера — типичный «пирог».

— Да, — повторил Натан вновь, на этот раз гораздо увереннее и жестче. — Так, вероятно, и произошло. Но, черт подери, как умело они просочились по траншеям! Там полк, не меньше!

— Не думаю, что целый полк, — досадливо сморщился Браун.

— Это была метафора, — произнес майор. Теперь в его голосе стало гораздо меньше тяжелой безнадежности, но куда больше деловитой решительности. — Но боши определенно хороши… Я думал, что такие мастера у них уже перевелись. Пробраться обходными путями — незаметно, без единого выстрела, затем сбить с налета мою группу, отсечь и окружить Уильяма…

Лейтенант Браун машинально потер челюсть — в стремительно завязавшейся рукопашной один из немцев приложил его кастетом. Гунн попался недокормленный, удар получился так себе, слабенький. Челюсть уцелела, но сильно болела, а зубы на пострадавшей половине ощутимо шатались.

«К дантисту», — скорбно подумал Браун и снова провел ладонью по лицу.

Майор проследил взглядом его движение, получившееся очень характерным, и поморщился. Ему самому неприятельская пуля чиркнула по мочке уха — неопасная ранка, почти царапина — тем не менее она сильно кровила, и ржаво-коричневые пятна безнадежно испортили китель.

— В общем, печально, хотя и не смертельно, — заключил Джордж Натан. — Но все равно обидно. Почти оскорбительно.

— Объяснимо… — вставил Илтис, увидев, что короткий эпизод майорского уныния завершается. — Мы все-таки не линейная пехота…

Сказав это, он сам расстроился — справедливые по сути слова прозвучали крайне жалко, почти беспомощно. Майор это также отметил.

— Браун, я на днях общался с одним американцем, из летчиков, тот сказал, что оправдания — как пот, всегда находятся и всегда воняют… Это не в ваш адрес. — Натан предупреждающе поднял ладонь, останавливая встрепенувшегося Илтиса. — Мы все сегодня показали себя не лучшим образом, я в том числе. Мы хорошо начали, но вот дальше… Хорошо, что Судья, упокой Господь его душу, вызвал артудар, а то пришлось бы совсем скверно.

Привставший в порыве возмущения лейтенант вновь опустился на стул, возмущенно затрещавший под его весом. Слова командира были обидны, но справедливы… Можно сколько угодно говорить о том, что этот бой стал для «кротов» первой настоящей схваткой лицом к лицу, что немцы сумели напасть внезапно, что предваривший их контратаку артиллерийский огонь отчасти рассеял англичан. И даже то, что британцы все-таки оставили за собой почти половину второй линии «Форта», так что теперь его территория была разделена почти поровну между «кротами» и «штосструппенами». Но факт отступления, едва не переросшего в бегство, от этого не становился более оспоримым. И еще неизвестно, чем закончилось бы, если бы не упомянутая поддержка артиллерии, организованная французом. Храбрый человек, который даже в последние минуты жизни помогал забывшим о нем братьям по оружию…

Заградительный огонь, вызванный Судьей, быстро оборвался — артиллеристы прекратили стрельбу, не дождавшись подтверждения от мертвого корректировщика. Но только благодаря пушкарям застигнутый врасплох батальон не был сбит со всех позиций сразу.

— Все, время самобичевания закончено, — решительно сказал Натан, вставая из-за шаткого стола. — Сколько у вас осталось людей?

— Девятнадцать боеспособных, — немедленно отозвался Илтис. — Еще трое могли бы…

— Не стоит, — отрезал майор. — Слава богу, сейчас не четырнадцатый. Отправьте их в тыл.

— Насколько я понимаю, на сегодня наши экзерции закончены? — осторожно вопросил Браун. Ему вдруг показалось, что наступила тишина. Лейтенант навострил уши и убедился, что грохот непрекращающегося боя не затих, он просто переместился дальше. Кроме того, уши уже привыкли к неумолчному рокоту, сотканному из множества обыденных шумов: выстрелов, взрывов и прочих, — сознание воспринимало их как обычный фон сродни ветру или шелесту дождя. Горячка схватки схлынула, погас огонь в крови, гнавший лейтенанта в бой. Теперь Брауну хотелось лишь одного — отдохнуть от кровопролития. Пусть будет все, что угодно, но только завтра. Завтра… Он надеялся, что сумел сохранить бесстрастное выражение лица, не выдав потаенной и отчаянной надежды.

— На сегодня — да, — ответил майор, не заметив душевных терзаний подчиненного.

— Дрегер?.. — осторожно начал Илтис и выжидающе умолк.

— Уильям — опытный командир, он продержится до утра, а там бошам будет чем заняться помимо него. Сейчас нам просто нечем выручать его, идти напролом на такого противника — безумие.

Натан прокашлялся — в глотке адски першило от дыма и пороховой гари, которыми он сегодня щедро надышался.

— Корпусное командование очень серьезно отнеслось к ситуации относительно «Форта», — продолжил майор, прочистив горло. — Опасаются, что боши попробуют пробить коридор к нему и использовать как ключевой опорный пункт всего сектора. Завтра нас подкрепят французской и американской пехотой, галльскими аэропланами, несколькими танками и…

Невысказанные слова «новый штурм» повисли в воздухе, будто заранее отсверкивая вспышками выстрелов, источая пороховой смрад. Майор тяжко вздохнул, потер ладони, словно стирая с них пыль и грязь.

— Я перекинулся парой слов с… — Натан неопределенно указал пальцем в потолок, Илтис молча кивнул, дескать, понимаю. — Похоже, наступление… выдыхается.

— Черт подери! — Браун не удержался от крепкого слова и стукнул кулаком по столу, жалобно скрипнувшему рассохшимися досками.

— Не все так скверно, конечно, — задумчиво продолжил Натан. — Мы продвигаемся по всему фронту, но уже не так бодро, как поутру. Боши пришли в себя. Если первые мили мы проходили едва ли не маршем, то теперь приходится драться за каждый фут. Как в старые добрые времена, — закончил он с ядовитым сарказмом, непонятным человеку, которому не довелось увидеть воочию эти самые «старые добрые времена».

Илтис их видел и очень хорошо помнил, он лишь сцепил пальцы так, что побелели костяшки.

— Первый эшелон, насколько я понял, почти полностью выбит. В бой пошли резервы, но немцы отчаянно сражаются по всему фронту, а кое-где даже контратакуют. Их противотанковые «кусты», или как там их называют, оказались очень хороши, танкисты несут огромные потери. Наша артиллерия крушит все подряд, но запас снарядов не беспределен… Сейчас никто не может сказать, как повернется дело. Скорее всего, к «Форту» попробуют пробиваться на выручку. Если немцы удержат его — наступлению на этом участке может прийти конец. Оттуда они смогут корректировать огонь тяжелой артиллерии на мили вокруг, даже по нашему тылу. Поэтому завтра мы будем сражаться до победы, несмотря на потери.

— Что же, — сказал лейтенант. — Будем верить в британских саперов, французские аэропланы и американские танки.

— Интернационал… — ворчливо отозвался майор.

— Что? — не понял Браун.

— Не обращайте внимания, — махнул рукой Натан. — Так, увлечения юности дают о себе знать. Кстати… Я слышал, Галлоуэй убит?

— Да, — лаконично ответил Илтис. — Сам я не видел, но так говорили те, кто не попал в немецкое «кольцо». Мертв.

— Жаль, — с искренним сожалением произнес майор. — Жаль. Насколько я помню, у него остался брат. Старший. Кажется, тот пошел по научной стезе, занимался лингвистикой. Необычно для ирландца.

— Об этом мне неизвестно, — сдержанно отозвался Браун. — Но Галлоуэй был лоялистом, так что неудивительно.

— Понимаю… Что ж, я больше вас не задерживаю. Идите, к заходу я жду от вас подробной диспозиции взвода и планов на завтрашнюю атаку по правому флангу. Сколько бы их там ни было, но «штоссы» есть «штоссы».

Оба офицера враз помрачнели. До сего момента «кроты» встречались с немецкими штурмовиками только единожды, два года назад, когда доведенные до безумия непрерывными минными подкопами гунны организовали ночной рейд к выходу очередной галереи. Самих «штоссов» Илтис не видел, но хорошо помнил несколько часов, которые его взвод провел в заваленном тоннеле, гадая, что случится раньше: их откопают или закончится кислород в «Прото». Второй, сегодняшний, опыт показал, что немцы если и ослабели, то не намного. Завтра противники испытают друг друга вновь, и только Бог может сказать, чем это закончится.

— Диспозицию к заходу, — подытожил Натан. — Гоняйте «баррикадиров», окапывайтесь и не забудьте посты, нам только ночной вылазки не хватает.

Батальонный фельдшер оказался пожилым и очень уставшим человеком, бывшим ветеринаром. Когда Хейман наконец сумел выкроить свободную минуту и осведомился насчет раненых, медик отвлекся от поисков хоть какого-нибудь перевязочного материала и лишь горестно развел руками.

— Все, что могу…

— А майор?.. — спросил Хейман.

— Умер.

Фридрих тяжело вздохнул, собираясь с силами для последнего вопроса.

— Густ?.. — вымолвил он лишь одно слово.

На лице фельдшера отразилось искреннее недоумение, лейтенант только сейчас сообразил, что тот просто не знает Пастора.

— Тот, здоровый?.. — догадался меж тем сам медик.

— Да, — с облегчением выдохнул лейтенант.

Бывший ветеринар развел руками еще шире с вполне однозначной миной.

— Кираса остановила почти всю дробь, но несколько картечин ее все-таки пробили. Ранение в живот, скорее всего, зацепило таз и позвоночник. Точнее сказать не могу — нет даже стетоскопа.

— Выживет? — спросил Хейман. Он уже знал ответ, прочитал его в тоскливо-безнадежном жесте и голосе собеседника, но отказывался верить в неизбежное.

— Нет, — сказал врач, словно ставя штамп. — Даже без проникающих у него сильнейший ушиб брюшной полости со всем содержимым. Кровоизлияния и прочее… В хорошем госпитале был бы шанс. Экстренная лапаротомия…

— Что?

— Чревосечение.

— Мы не сможем его вытащить.

— Это уже неважно, он все равно не перенесет транспортировки по окопам. Говорят, после таких ранений выживает… один из тысячи. Полный покой, тепло укрыть, но чтоб не потел, и не давать пить, только губы смачивать. Если он так проживет двое суток, у него будет уже один шанс из десяти. — Фельдшер осекся, вспомнив, где он и в каком положении. — Если бы прожил двое суток…

— Сколько осталось?

— До утра.

Гизелхер Густ при смерти… Сегодняшний день оказался богат на дурные вести, и эта стала самой скверной. Правая рука, верный товарищ и лучший боец умирает. Так не должно было быть — Густ выходил живым и почти невредимым из невероятных баталий, он не мог просто взять и умереть. Только не так — обыденно, глупо, будучи мимоходом застреленным из дробовика.

Но так случилось…

Хейман склонил голову и пошел, скорее даже побрел, к полузаваленной траншее, которую приспособили под полевой лазарет. Грязный пропотевший китель давил на плечи, как каменный, ноги болели, а на душе было мерзко и страшно.

Конечно, раненых следовало бы разместить хоть в каком-то помещении, но такого не нашлось — на отбитой у томми территории остались только два относительно целых капонира, их заняли под пулеметы и расчеты. Да и раненых оказалось всего трое — незнакомый лейтенанту пехотинец с осколочным ранением в грудь, Кальтнер и Густ. Остальные либо отошли в мир иной, либо были в силах тянуть общую лямку. Незнакомец уже отходил, не приходя в себя, Эмилиан метался в горячечном бреду, мотая головой в окровавленной тряпице, — неприятельский удар пришелся ему в голову, изувечив, но оставив в живых. Пастор был в сознании, он лежал на деревянном настиле, поверх тощего одеяла, прикрытый шинелью.

Хейман присел рядом, прямо на землю, глядя поверх бруствера, чтобы Гизелхер не заметил мутный блеск слезящихся глаз командира. Пастор молчал, часто и тяжело заглатывая воздух открытым ртом.

Хейман порылся в кармане и достал чудом уцелевшую папиросу. Самодельную, набитую каким-то сеном, мятую, с просыпающимся «табаком». Но все же почти настоящую папиросу.

— Будешь?

Отсюда, с глубины траншеи, казалось, что они находились в глубоком колодце. На ночном небе не было ни одной звезды — наверное, их скрыла пелена дыма и сажи. Не стихала канонада, но рокот сотен стволов отдалился, сместившись дальше, по ходу вражеского наступления. Изредка сверху доносился шум моторов — пролетал очередной аэроплан.

— Нет… — прошептал Густ, когда Хейман уже решил, что ответа не будет. Пастор помолчал и добавил: — Вдыхать… тяжело.

Хейман покрутил в пальцах папиросу, не зная, что с ней делать дальше. Наконец просто сунул обратно, в карман.

— Глупо, — произнес Густ, глядя вверх, в темное небо расширенными глазами. — Глупо… Свалил такого бойца… и проморгал дробовик.

— Ничего, — тихо промолвил лейтенант. — Все будет хорошо.

— Не… будет… — раздельно и печально сказал Густ. Лицо раненого залила мертвенная бледность, заметная даже в могильной полутьме траншеи, черты лица заострились, как будто жизнь уже покидала его. — Не будет…

Он повернул голову к Хейману, на белом лице три угольно-черных овала — глаза и рот.

— Помоги, — попросил Пастор.

— Что? — не понял лейтенант. — Да, конечно. Поможем! Доктор там что-то ищет. Сейчас что-нибудь найдем. Обязательно найдем…

— Помоги, друг, — вновь произнес Гизелхер.

— Не дури, — ответил лейтенант. — Я найду пару новичков, сделаем носилки, тебя утащат в тыл…

Его голос сорвался, каждое следующее слово звучало фальшивее и глупее предыдущего. Командир не мог продолжать — спазм перехватил горло, глаза защипало от соленой влаги. Густ улыбнулся тонкими бескровными губами.

— Фридрих, мы ведь давно вместе… С пятнадцатого, вроде?..

— Да, — через силу ответил Хейман. — С пятнадцатого.

— Хороший был год, нескучный, — пошутил Пастор.

Хриплый страшный кашель сотряс его тело, от боли Густ прикусил губу, по щеке поползла темная струйка. Хейман нашарил его ладонь, еще совсем недавно сильную, крепкую, ныне слабую, безвольную, холодную.

— Я слишком старый для сказок, — сказал Пастор. — Ты ведь понимаешь — это все.

— Носилки…

— Новобранцы бросят меня под первым же кустом. Испугаются, сбегут. Потом придут крысы. Им теперь раздолье… А даже если дотащат… Ты же знаешь — лекарств нет, ничего нет. Тряпку с соленой водой на раны — и швырнут на охапку соломы. Буду умирать в луже мочи. Лучше уж так… Здесь и быстро.

— Нет! — почти воскликнул Хейман, он хотел было встать, но пальцы Густа сжались на руке командира почти с прежней силой.

— Фридрих, мне больно, — тихо сказал, почти прошептал раненый. — И я все равно не дотяну до рассвета. Мне очень больно…

Трясущимися пальцами лейтенант достал злополучную папиросу, сунул в рот и втянул воздух, пропитанный запахом скверного эрзац-табака, дыма и пороха. Хотелось кричать, бежать — куда-нибудь, только подальше отсюда. Подальше от окружающей боли, смерти и невыносимой ответственности.

И словно что-то переломилось в его душе. Хейман медленно взял папиросу и, так и не зажигая, щелчком отправил ее в темноту. Он и сам не мог бы сказать — зачем это сделал. Может быть, чтобы сделать хоть что-нибудь. Может быть — неосознанно справляя тризну по уходящему товарищу.

Он погладил ладонь Густа почти отеческим жестом. Пастора била дрожь, зубы скрипели от боли, но Гизелхер, превозмогая страдания, улыбнулся командиру и другу. Хейман достал пистолет.

— Нет, — прохрипел Гизелхер. — Нельзя, плохо для боевого духа… Командир убивает своих… Не с нашей сбродной командой…

Сжав челюсти, лейтенант несколькими взмахами ножа отхватил от одеяла, на котором лежал раненый, широкую полосу плотной материи. Аккуратно сложил ее в несколько раз, пока в руках у него не оказался плотный сверток шириной в две ладони.

— Пройдя долиной смертной тени, не убоюсь зла… — прошептал Густ, отрешенно глядя в пустоту уже не видящими глазами.

— Прощай, друг, — тихо произнес Фридрих. — Прощай.

— Ты не справился!

Франциск Рош, словно не слыша обвинения, продолжил чистить «мушкет». Стоящий прямо напротив него солдат яростно потрясал кулаками, вымещая на бронебойщике усталость, страх и ожидание нового дня.

— Ну, ведь он же не справился! Из-за него нас накрыли! Я слышал — ему приказали подстрелить танк с телеграфом, а он не справился!

Рош взглянул снизу вверх на кричавшего, пригладил ус. Гевер в его руках неожиданно развернулся дулом точно в лицо «собеседнику».

— А в тебя — справлюсь? — с ледяным спокойствием спросил бразилец. Обвинявший запнулся, сжал кулаки, но громадный ствол «клепальщика» все так же — не дрогнув — смотрел ему в глаза. С такого расстояния и в таком ракурсе тринадцатимиллиметровый калибр казался страшнее «Большой Берты». Но отступать было унизительно, рука стоявшего скользнула за пояс, к рукояти ножа. Палец Роша на крючке «мушкета» чуть дрогнул.

— Прекратить.

С этими словами к солдатам из темноты шагнул лейтенант. Единственное слово было сказано негромко, словно самому себе, но как-то по-особенному веско, так что спорить совершенно не хотелось.

Командир обвел взором сидящих пред ним бойцов, словно вглядываясь в глаза каждому из них. Отблески огня в маленькой переносной печурке отражались в его зрачках, как отблески адского пламени. Вид лейтенанта поневоле заставил умолкнуть и подтянуться даже тех солдат, кто впервые увидел его только сегодня. Казалось, над лейтенантом не властны ни усталость, ни страх, ни даже смерть. Сейчас он был так сосредоточен и собран, как и днем, в гуще схватки.

— Рош, ты подвел меня, — холодно произнес Хейман. — Сколько пуль тебе понадобилось, чтобы корректировщик умолк?

Франциск лишь склонил голову. Он мог начать оправдываться, снова объяснять трудности стрельбы из гевера… Но он лишь глухо ответил:

— Шесть.

— Шесть, — повторил командир. — Шесть выстрелов, твоих выстрелов. — Он отчетливо выделил слово «твоих». — На один подбитый «Рено»?

Бронебойщик опустил голову еще ниже.

Теперь лейтенант смотрел на того, кто обвинял бразильца.

— Я решаю — кто здесь не справился, — четко, отделяя каждое слово, сказал Хейман. — И никто больше.

— Слу… шаюсь, — пробормотал солдат и торопливо отступил, радуясь, что страшный офицер отвел от него свой взор.

— Альфред Харнье! — чуть повысил голос лейтенант. — Густ умер. Возьми кого-нибудь из новичков, похорони его. И позаботься о других мертвых.

Долговязый, грязный, как трубочист, Альфред длинно всхлипнул, едва сдерживая слезы.

— Сделаю, — пробормотал он. — Гиз был… был хорошим.

— Из самых лучших, — веско поправил его командир.

Хейман посмотрел поверх голов своих бойцов. Смерть Пастора поначалу обрушила его в бездну черного отчаяния, но понемногу упадок сменялся злобой. Ядовитой, лютой злобой.

— Сегодня мы сделали то, что мало кому под силу, — заговорил Фридрих. — Нас было мало, у нас не было оружия, а напротив стояли лучшие солдаты английской армии. Пушки, танки — все было против нас.

Он не стал уточнять, что танк против них выставили всего один и тот не вступал в бой, сейчас это было уже неважно. Черная сила, растущая внутри лейтенанта, буквально рвалась наружу, она тянулась к солдатам почти осязаемыми нитями, и слова командира не проникали в их уши. Нет, они зажигали огонь прямо в сердцах.

— Мы взяли смерть за хвост и наплевали ей в рожу! Мы вышибли проклятых «Аткинсов»!

Голос лейтенанта креп и возвышался над траншеей, далеко разносясь в ночи, доносясь до самых отдаленных уголков отбитых позиций.

— Завтра на нас двинутся орды врагов. Не буду лгать вам, мои солдаты, мои друзья — их будет много. Но я могу сказать точно! — Хейман ревел, как пароход в тумане, потрясая кулаком. — Сколько бы ни встало против нас врагов, будь их хоть целая армия — завтра мы убьем их всех!!!

Пульсировали багровым светом угли в печке, и в едином с ними ритме волчьи огоньки загорались в глазах немецкой пехоты.

— Убьем, — по-змеиному прошипел Харнье. — За Гиза.

«Убьем!», «Всех!» — два слова неслись по траншеям, срывались с языков и начинали жить собственной жизнью. Их повторяли вновь и вновь, шептали, проговаривали, кричали в голос, и слова сливались в едином ритме, порождая ярость и непоколебимую решимость.

— Мы убьем их всех!!!