Боли не было. Было очень странное ощущение, словно его, Анри Годэ, поместили в огромный колокол и хорошенько ударили по этому сосуду гигантским молотом. Каждая клеточка тела дрожала, мелкие частые судороги сводили руки и ноги. На грудь будто положили тяжелый камень, выдавливающий из легких последние капли воздуха.

Судья тяжело, со всхлипом вздохнул, вдыхая бензин и масло, точнее, так ему показалось в первый момент. Если где-то в мире и оставался чистый, пригодный для дыхания воздух, то в подбитом танке его точно не было. Еще один рыдающий вдох, рвущий горло, и еще. Годэ с трудом перевел дух, качнул головой, раскалывающейся от боли. В глазах двоилось, он знал, что лежит где-то на полу танка, сброшенный при взрыве, но не мог понять — где именно и в каком положении. Анри вслепую махнул рукой, стараясь нащупать хоть какой-то ориентир, пальцы потеряли чувствительность, ощущая все будто через толстую перчатку. Понемногу чувства приходили в норму, только слух подводил — рядом что-то капало, как вода из плохо закрученного крана. Каждый стук воображаемой капли бил по больной голове Годэ, как маленький острый молоточек.

Судья лежал в позе эмбриона у левого борта танка, то ли упал сам, то ли сбросило ударом. Правый глаз заплыл огромным и твердым желваком — в момент разрыва француз смотрел в перископ и как следует получил окуляром.

«Кто же нас достал?» — подумал Анри. Даже такая простая мысль потребовала серьезных усилий, отозвавшихся рвотным спазмом. С трудом подавив его, Годэ попытался встать. Для начала ему удалось подняться на четвереньки, но непослушные руки разъехались на скользкому полу, залитом какой-то жидкостью, и Анри свалился обратно, крепко приложившись больным глазом о педаль. Окружающая темнота взорвалась радугой ослепительно-ярких цветов.

«Боже мой, как мне плохо…» — тоскливо и безнадежно подумал Судья. Контуженный и запертый в танке, один, иначе ему бы уже помогли — участь, лучше не придумаешь. И еще это капание…

Сцепив зубы, перебарывая ужасную головную боль, он вновь упрямо полез вверх, поднимаясь с пола, залитого чьей-то кровью.

Обычный человек при стрельбе прищуривает один глаз, чтобы полностью сосредоточиться на другом, «рабочем». Но по-настоящему хорошие стрелки так не делают, даже когда используют телескопический прицел. Рош был очень хорошим стрелком, он в совершенстве освоил искусство совмещать узкое поле прицела и общую панораму. За мгновение до выстрела правым глазом бразилец увидел, как корпус «Рено» буквально подбросило вверх и сразу же скрыло серо-коричневой завесой вздыбленной взрывом земли. Левым же узрел стремительный артиллерийский налет, который в числе прочего накрыл и радиотанк.

От неожиданности Рош едва не выстрелил, в последнюю долю секунды убрав палец с крючка. На мгновение он испытал острейший приступ обиды — за то, что Божье Провидение сорвало выстрел, обещавший быть успешным и даже по-своему красивым. И сразу же обида сменилась стыдом — ведь Франциск, будучи всего лишь человеком, позволил себе усомниться в Его промысле.

Танк казался целым, взрыв тяжелого гаубичного снаряда пришелся буквально «впритирку», не разрушив машину, но тяжело ударив взрывной волной все содержимое. Кажется, даже гусеницу сорвало. Если внутри кто-то и остался жив, то сейчас он считает переломы, а не координаты целей. Впрочем, кто-то бежал от машины так, словно за ним гнались все обитатели преисподней. По-видимому, один из членов экипажа все-таки выбрался из «Рено» через боковой люк и отчаянно спасался, поддавшись приступу паники. Рош проводил беглеца легким движением ствола, но стрелять не стал — присланные с родины патроны ручного снаряжения, начиненные качественным порохом, сейчас стоили дороже золота. Несомненно, для них найдется куда более подходящая цель, чем танкист, обезумевший от ужаса настолько, что улепетывал как заяц, не обращая внимания на продолжавшийся обстрел.

«Благодарю Тебя за то, что облегчил мне работу и позволил сэкономить патрон. Он не пропадет напрасно», — подумал стрелок. Было очевидно, что лейтенант Хейман не упустит возможности и начнет атаку в ближайшие минуты, пока англичане не оправились. Добрая пуля, выпущенная верной рукой, в таком деле будет совсем не лишней.

Телеграфиста убило на месте — тонкий и узкий, как бритвенное лезвие, осколок пролетел точно в смотровую щель, разрубил, как тесаком, кольчужную маску и ушел глубоко в переносицу. Кровь срывалась тягучими каплями, мерно падающими на пол. Именно этот звук Анри поначалу принял за галлюцинацию. Смерть коллеги отозвалась в его душе похоронным звоном, как будто последнее предупреждение костлявой: «Отступись». Водителя не было ни на месте, ни вообще в танке. Годэ поискал его, с трудом ворочая налитыми кровью глазами, как будто в тесной утробе «Рено» было где спрятаться. Не нашел, наверное, тот сбежал от греха подальше, пока командир лежал без сознания.

«Эх, Пьер, Пьер…»

Танк был мертв, двигатель остановился, только радиостанция мигала красно-желтой лампочкой. Радио… Лампа… Годэ со стоном обхватил голову руками, словно это могло как-то упорядочить разбегающиеся в разные стороны мысли.

Удивительно, невероятно, но телеграф продолжал работать. Взрыв вывел из строя «Рено», убил одного из членов экипажа, но пощадил капризную и чувствительную радиостанцию. Воистину, у Провидения оказалось очень своеобразное чувство юмора и свое понимание меры вещей. Аккумуляторы работали, связь была, и это приводило Судью к весьма непростому выбору… Особенно учитывая то, что он успел увидеть перед взрывом, подбившим танк.

Рош бросил прощальный взгляд на неподвижный «Рено», но глаз буквально споткнулся о некую несообразность. Стрелку понадобилась пара секунд, а то и больше, чтобы понять, в чем она заключалась. Цилиндр на крыше танка ожил, раскручиваясь, узкие черные прорези на его матовых боках слились в туманную полосу. Или это утомленное зрение Франциска обмануло хозяина?

Бразилец яростно потер глаза, будто стирая с них паутину усталости. Крепко зажмурился и вновь открыл взор, впившись им в цель. Нет, цилиндр определенно двигался. Кто-то в машине был жив и сейчас озирал окрестности с помощью стробоскопической наблюдательной башенки.

Как бы плохо ни было Анри, опыт и мастерство могли покинуть его только вместе с жизнью. Несмотря на только один действующий глаз, оглушающую головную боль и спутанные, как бабушкино прядение, мысли — ему хватило беглого взгляда, чтобы понять, в какой заднице оказались англичане. Походило на то, что немцы сумели собрать ударную группу, которая скрытно подобралась к своим же позициям, ставшим полем боя.

Откуда взялись немцы, учитывая, что фланги продвинулись далеко вперед? Годэ не думал об этом — слишком сильно болела голова, слишком много сил забирала каждая вменяемая мысль. Немцы просто были.

Пока британцы увлеченно прогрызали последнюю линию «Форта», противники скрытно охватывали их, подобно полумесяцу. Сейчас, под прикрытием своей артиллерии, поганые гунны готовились к броску вперед. Годэ с уважением относился к англичанам майора Натана, но у «кротов» была слишком специфическая школа и слишком мало опыта открытого столкновения на поверхности земли. Они неплохо, очень неплохо действовали против деморализованного и малочисленного противника, но сумеют ли выдержать внезапный контрудар хорошей пехоты? А пехота гуннов на этот раз была хорошей, Анри заметил характерные мешки с гранатами, которые так любили носить «штосструппен».

Годэ убрал голову из башенки, без сил откинулся на жесткое сиденье. И в то же мгновение оглушительный, хлесткий звон ударил по ушам, пошел гулять по тесной коробке «Рено», отражаясь от каждого угла. Цилиндр разворотило, как картонную хлопушку, электромотор завизжал на высокой ноте и умолк. Осколок… или вражеский стрелок-бронебойщик, опоздавший буквально на пару секунд.

Француз слишком устал, чтобы ужасаться или радоваться, он просто отметил как неизбежность потерю башни и новую угрозу и продолжил свои тягостные размышления. Было стыдно, безумно стыдно — опытный корректировщик, держащийся в отдалении от средоточия схватки, защищенный броней, снабженный средствами наблюдения и связи, — он должен был заметить немцев, как бы те ни маскировались. Но не заметил… И теперь гунны вполне могут отбить «Форт» обратно.

Что делать? Что же делать?..

Годэ думал, казалось, целую вечность, хотя прошло от силы несколько мгновений. Судья мог покинуть машину, мог остаться внутри и переждать. Мало кто решился бы осудить его, какой бы путь ни избрал Анри. Кто знает, на что бы в конце концов решился танкист, но в этот момент зеленый всполох неярко скользнул сквозь узкие смотровые щели — кто-то с немецкой стороны запустил зеленую ракету. И сделал это вряд ли для того, чтобы приветствовать английских друзей.

Совсем как в марте восемнадцатого, когда его друзья один за другим горели в старых «Шнейдерах». Тогда немцы тоже использовали зеленые ракеты как сигнал к атаке.

Судья несколько раз глубоко вздохнул. Ему было трудно двигаться — больная спина резко и неожиданно напомнила о себе, позвоночник словно залили свинцом. Сейчас Годэ не думал о таких вещах, как «долг» или «мужество». Просто иногда случаются вещи, которые надлежит сделать любой ценой. Если в такой момент вообще можно говорить о какой-то «цене».

— Да чтоб тебя!.. — уже в голос воскликнул Франциск.

Перископ — тонкий прутик в передней части корпуса «Рено», с такого расстояния похожий на спичку, — ожил. Объектив повернулся в одну сторону, затем в другую, неровными, дергаными движениями. Злобно выругавшись, бразилец рванул рычаг затвора вверх, затем на себя — сверкающий поршень выбросил дымящуюся гильзу, терпкий запах сгоревшего пороха куснул ноздри. Стрелок нетерпеливо потянул из-за пазухи второй патрон.

Было бы истинным чудом, если бы в «Рено» осталась хотя бы целая лампочка, не то что радио. И все же… Кто бы ни сидел в танке, он оказался очень упорной скотиной, которая не собиралась сдаваться, а лейтенант уже запустил сигнальную ракету.

— Умри, безбожник, — зло прорычал Франциск, снова плотно прижимая к плечу приклад «клепальщика». Неизвестный не желал понимать намеки Господа, и следовало как можно скорее помочь упрямцу подручными методами.

Прямо перед глазами Годэ появилось идеально круглое отверстие, и сразу же словно невидимая ладонь отвесила ему мощную оплеуху, швырнув головой о борт. Тьма танка вспыхнула мириадом искр, и вслед за ней пришел странный протяжный звук — словно кто-то с размаху всадил в полную консервную банку штык, пробивая ее насквозь. Звук все тянулся и тянулся, не желая кончаться.

«Я умер…» — подумал Анри.

Но это было не так. Он моргал единственным видящим глазом и с каждым движением века приходил в себя. Невидимый бронебойщик промахнулся буквально на пять-семь сантиметров, не больше. Противник очень хорошо знал внутреннее расположение «Рено» и целил без промаха, любому другому на месте Годэ бронебойная пуля разнесла бы череп, как арбуз. Анри спасла спина — ее скрутило судорогой, и француз сидел изогнувшись. Направленный твердой рукой миниатюрный снаряд лишь ударил его воздушной волной, добавив еще толику к общей контузии.

Вторая пробоина появилась совсем рядом с первой, на этот раз бесшумно. Судья понял, что оглох, провел рукой по уху и почувствовал на пальцах влагу — кровь сочилась из ушной раковины. Годэ безвольно обвис на сиденье, чувствуя, что сегодня на его долю выпало слишком много испытаний. Сознание словно мерцало, танкист воспринимал окружающее какими-то рывками, будто выглядывая из амбразуры, отделяющей разум от мира. Временами французу казалось, что он плывет в темной безбрежности куда-то, где тихо, тепло, безопасно. Искушение было так велико… Отдаться потоку, покинуть это страшное место, обмануть смерть, воплотившуюся в неведомом снайпере, хладнокровно расстреливавшем танк.

— Промахнулся, козел… — прохрипел Годэ, подтягиваясь на локтях, стараясь дотянуться до рычага телеграфа. — Боши не умеют стрелять.

Радио оказалось совсем рядом — большой ящик со шкалами и рычажками настройки. Лампы были разбиты, но в специальном ящичке лежали запасные, обернутые ватой и заключенные в алюминиевых трубках. Минуту на замену, хотя в нынешнем состоянии Судьи можно смело рассчитывать на две. Еще минуту на прогрев, и связь восстановится…

Забыв о собственных правилах, Франциск напряг зрение до предела, стараясь понять — что же происходит внутри проклятой машины. Это было за гранью возможного, но Рошу казалось, что его изощренный взор проникает внутрь «Рено» сквозь пробоины и смотровые щели, угадывая некое движение. Франциск до хруста сжал зубы, в такую безумную ситуацию он еще не попадал — железная коробка будто смеялась над ним. Где-то за спиной пронзительно возопил свисток, возвещая о начале атаки.

Рычаг от себя, вперед и вбок, вороненый металл ствола скрывает сверкающий затворный стержень. Очередные тринадцать миллиметров бронебойной смерти готовы.

— Сдохни!

Бош, которого Годэ не видел и теперь точно не увидит, всадил в танк три пули подряд, выпустив их в невероятном темпе, словно палил из обычной винтовки. Анри видел первые две пробоины, которые пронизывали корпус тонкими лучиками света, понимал, что третий снаряд попадет в цель, но его рука словно сама по себе выстукивала последние точки-тире, передавая команду и координаты своей батарее. Он продолжал передачу, и третья пуля попала точно в грудь. Танкиста ударило как кувалдой, сметя с сиденья, швырнув о борт и затем на пол, подобно тряпичной кукле. В густом смрадном воздухе танка повисло облако-взвесь мельчайших капелек. Кровь, его кровь.

«Боши не умеют стрелять…»

Или умеют?..

Боли не было. Было понимание того, что на этот раз стрелок попал.

Темно.

Тихо.

Спокойно.

Раскалывающаяся голова, невидящий глаз, разорванные барабанные перепонки — все ушло. Немного ныли ребра, там, где — он не чувствовал, но знал это — пуля вошла в тело, разорвав легкие, и остановила сердце. Но это оказалась легкая, совсем не страшная боль. Скорее дружеское напоминание о жизни, которая была прожита и закончена.

Он не знал, успел ли закончить передачу. Но это было уже не важно.

«Все», — подумал Анри.

Все…

После Бельгии Патрик Галлоуэй иногда слышал несуществующее. Ирландский католический полк, в котором он служил, перенес многое, потерял девять десятых состава и по сути прекратил существование. С той поры Патрику все время казалось, что у него за плечом притаился кто-то невидимый, но смертельно опасный. Кто-то только и ждущий момента, чтобы вцепиться ему, сержанту Галлоуэю, в незащищенную шею. Умом Боцман понимал, что там никого нет, но что такое доводы разума, когда явственно слышишь тихое рычание из-за спины? Ночами, особенно перед боем, рычание становилось громче, настолько, что Галлоуэй даже удивлялся — почему никто больше не слышит страшного зверя? В мирное время ирландца наверняка давно отправили бы в лечебницу, но на фронте хватало куда более странных и болезненных явлений, в сравнении с ними мания Патрика была почти что безобидным чудачеством.

Но когда страшный вой разнесся над останками «Форта», в первое мгновение сержант решил, что ему снова чудится. Он потерял несколько драгоценных секунд, яростно мотая головой, чтобы буквально вытрясти из ушей набивший оскомину звук. Галлоуэй очень быстро сообразил, что крик вполне реален и его издают не демоны его сознания, а множество глоток, вопящих что-то нечленораздельное по-немецки. Но Патрик опоздал, и в траншею, занятую британцами, уже летели гранаты.

Лейтенант Хейман стоял перед очень трудным выбором. Батальон под командованием майора Эрвина Сьюсса оказался совсем неплох, большинство солдат обстреляны и имели приличный боевой опыт. Конечно, это была лишь тень пехоты четырнадцатого и тем более настоящих штурмовиков, но по сравнению с недавним пополнением его собственного взвода — более чем годные солдаты. Однако батальон был сколочен из нескольких очень сильно потрепанных рот, не слажен и не сработан, поэтому исполнить любой сколь-нибудь сложный план боевого взаимодействия представлялось совершенно невозможным.

В таких условиях Фридрих сделал единственное, что ему оставалось: выделил две боевые группы из самых проверенных и боеспособных бойцов на фланги, приказал идти только вперед, пообещал лично расстрелять дезертиров, в остальном же вынужденно положился на удачу. Поскольку Хейман не особо верил в эту эфемерную сущность, будущее виделось ему в самом мрачном свете. Однако, после того как кто-то невидимый и неведомый преподнес им королевский подарок в виде пусть и скудного, но все же существенного артналета на англичан, лейтенант почувствовал тень надежды. Он запустил сигнальную ракету и впервые в жизни коротко помолился.

Вокруг кипел жестокий бой, люди в желто-зеленом и сером стреляли друг в друга, забрасывали гранатами, схватывались врукопашную. Батальон проявил себя с лучшей стороны, гораздо лучше, чем ожидал Хейман, но и англичане оказались не робкого десятка. Лейтенант командовал, стрелял, угадывал приближение смерти по множеству сигналов — щелчку вражеского затвора, шипению гранатного запала, скрипу извлекаемого из ножен кинжала — и избегал ее прикосновения. Он делал свою работу, как множество раз до этого, как — он истово надеялся на это — будет делать и потом. Но ни на мгновение не забывал о другом фланге, где атаку возглавил человек, которому Хейман доверял безраздельно, — Пастор Гизелхер Густ.

«Колбасник» бросился на Боцмана как бешеный, вопя и потрясая винтовкой. Энергии немцу было не занимать, а вот с умением дело обстояло куда хуже — острие штыка выписывало такие размашистые кривые, что удивляло — куда тот вообще намеревался попасть. Сержант даже ощутил мгновенный укол жалости пополам с осуждением, но мимолетный порыв мгновенно испарился под напором нерассуждающей боевой ярости. Быстрым и точным движением, как на стрельбище, Патрик вытянул вперед руку с дробовиком, словно указывая на немца пальцем. На мгновение Галлоуэй увидел огромные — зрачки едва ли не от века до века — расширившиеся от ужаса глаза противника. Немец странно содрогнулся на бегу, будто верхняя часть тела уже остановилась и попыталась уклониться от неминуемого выстрела, а ноги все еще продолжали бежать, ведя хозяина к гибели. Он сделал жалкий, бесполезный жест, словно попытался закрыться винтовкой, прижимая ее к груди.

Боцман нажал на спусковой крючок. Обычно он сам снаряжал заряды для своего обреза с помощью мерной гильзы, пыжей из старой шинели и свинцовой картечи. Но для этого боя сотворил нечто особенное, что давно намеревался попробовать, но ранее как-то не доходили руки. В свинцовой картечи сержант сделал просечки и соединил их по три-четыре штуки тонкой стальной проволокой. Говорили, что действие такой штуковины просто ужасно. Также говорили, что в плен с ней лучше не попадать, но Патрик в любом случае не собирался сдаваться.

Как обычно, отдача едва не вывихнула стрелку руку, густое облако порохового дыма повисло в воздухе, но даже сквозь дымную пелену Галлоуэй увидел, что молва не солгала. Такого ужаса, какой сотворила «струнная» картечь со злосчастным немцем, сержант не видел даже в Бельгии, а там он видел много такого, о чем хотел бы забыть.

Без промедления Боцман развернулся на полусогнутых и выстрелил вновь. Сердце зашлось в приступе паники: сержанту показалось, что он застрелил своего, но это оказался очередной гунн, перемазанный странной зеленоватой глиной до такой степени, что его рваный китель стал немного схож цветом с обычным британским обмундированием. Припав на одно колено, быстро крутя головой по сторонам, Галлоуэй переломил обрез, обжигая пальцы о горячий металл, торопливо вытянул стреляные гильзы и нащупал в патронташе на поясе два новых латунных цилиндрика. А затем он увидел Майкрофта.

Майкрофт Холл, глуповатый, но добродушный и невредный новобранец, с самого начала сегодняшнего дня выступал как пятое колесо в телеге — всюду лез с помощью и всюду мешал. Юноша откровенно и явно боялся, но в то же время не хотел прослыть трусом. В борьбе между этими двумя началами он то бросал драгоценные ящики со снарядами для «Пюто», спасаясь от свиста снарядов, падавших далеко и неопасно, то лез едва ли не под дуло вражеского пулемета. Когда боши пошли в контратаку, в горячке боя сержант просто забыл о Холле. А сейчас увидел.

Майкрофт выполз из траншеи на бруствер, очумело водя головой из стороны в сторону, крепко сжимая в руках винтовку. Он прислонился спиной к столбу, а может быть, древесному стволу, начисто очищенному от веток осколками, все так же мертвой хваткой сжимая оружие, словно дубину. И совсем рядом, футах в десяти, не больше, из другого колена траншеи выполз немецкий пехотинец — тощий, в большой, не по росту шинели, висящей на нем мешком. Из под криво нахлобученной каски выбивались светлые вихры, лицо измождено, выдавая долгое полуголодное существование. Немец был очень молод, наверное, даже моложе Холла.

Как это обычно бывает у неопытных солдат, оба, и британец, и немец, видели и воспринимали только то, на что непосредственно падал взгляд, поэтому не заметили друг друга. Холл трясся крупной дрожью, то прижимая «Энфилд» к груди, то вытягивая вперед в пародии на прицеливание, упирая приклад едва ли в середину груди. Боцман видел такое не раз — новобранец потерялся в круговерти боя, не контролируя ни окружение, ни себя самого. Немец выглядел не лучше, вылезая из траншеи, он зацепился за жердь и потерял винтовку, теперь юный бош, словно слепой, шарил вокруг с таким сосредоточенным видом, будто искал потерянный бриллиант.

Смачно и коротко выругавшись, Боцман зарядил первый ствол, в этот момент Холл и его нежданный сосед увидели друг друга. Словно некая незримая нить связала их взоры, оба действовали не отрывая друг от друга глаз, в странном и страшном замедлении. Все происходило как будто в немом кино. Холл снова поднял «Энфилд», но почему-то не выстрелил, а попытался передернуть затвор, тот застрял, юный англичанин рвал и дергал рычаг как одержимый, но без толку. Немец, все так же внимательно всматриваясь в лицо врага, нашарил свой винтовочный ремень.

Боцман деловито вставил второй заряд, стволы со звучным щелчком вернулись на место. «Дурак», — подумал сержант в адрес Холла, без особого, впрочем, раздражения, даже с какой-то грустной философией — не окажись рядом ирландский католик с большим ружьем, и еще одна протестантская душа, возможно, отправилась бы в рай. Галлоуэй вновь присел на колено и, опустив дубинку на землю, перехватил дробовик под цевье, целясь так, чтобы прикончить немца и не задеть своего. Он потерял две или три секунды, стараясь прикинуть рассеивание залпа, и эти мгновения стоили Холлу жизни. Немец стремительным движением потянул к себе маузер и прямо с земли молча бросился на Майкрофта, выставив штык, совсем как тот солдат, который минуту назад пытался заколоть Боцмана.

Галлоуэй спустил курки, сразу оба, бойки отозвались пустым звяканьем — оба патрона дали осечку. Патрик с беспредельным недоумением уставился на оружие, на миг забыв обо всем: собственноручно снаряженные патроны никогда еще не подводили его. Холл все так же пытался открыть затвор, словно не замечая набегающего немца. Тот спотыкался, путался в полах шинели, но неотвратимо надвигался на совсем потерявшего голову англичанина.

С утробным рычанием Боцман рванул к страшной паре, на ходу перехватывая дробовик за горячие стволы, будто палицу. Он уже видел, что не успевает, но рвался вперед, выигрывая у Провидения доли секунды, устремляя небесам даже не молитву — на слова не было времени — но крик души, пожелание, чтобы молодой и глупый англичанин сделал хоть что-нибудь. Но его мольбы оказались тщетны. Немец опередил ирландца на один удар сердца, острейший штык вошел плашмя меж ребер и пронзил Холла насквозь, почти пригвоздив его к столбу. Майкрофт издал длинный захлебывающийся всхлип и умер на месте — молодой, наивный, раздражающий, но забавный, трогательно опасавшийся прослыть трусом, так и не успевший убить ни одного врага.

Галлоуэй обрушился на немца, как ястреб, одержимый лишь одним желанием — немедленно и жестоко убить мерзавца. Спроси его кто — ирландец и сам не смог бы объяснить, почему глупая смерть английского протестанта так сильно его уязвила. Холл не был ему ни другом, ни даже знакомым, просто еще один коллега по оружию. И все же такая нелепая гибель словно пробила некую брешь в душе бойца, прошедшего через бельгийский ад.

Немец попытался защититься, закрываясь руками крест-накрест. Держа на отлете свою знаменитую дубину, Галлоуэй расчетливо ударил его по рукам рукоятью обреза и сразу же пнул в коленную чашечку, в голове мелькнуло: «Что ж я это чучело луплю, как бойца? Раз по шее — и будет труп». «Колбасник» повалился на колени, как сломанная кукла, крича то ли от боли, то ли от страха, а скорее всего, и от того, и от другого сразу. Каска слетела с его головы, Патрик увидел, что немец еще моложе, чем показалось вначале — настоящий мальчишка, почти подросток. Но в душе сержанта не нашлось места жалости, он занес повыше шипастую палицу и резко опустил ее на макушку гунну, который теперь уж точно не повзрослеет.

Световой блик уколол Боцмана в глаз, как игла. Действуя помимо воли и рассудка, Галлоуэй ушел в сторону, пригибаясь и прикрывая голову дробовиком, только это заученное движение и спасло ему жизнь. Подкравшийся совсем близко немец — здоровенный громила в кирасе с ножнами поперек живота и двумя пистолетами наперевес — промахнулся. Первая пуля ушла в молоко, вторая скользнула по стволу дробовика, буквально вырвав его из руки. Резкое движение, спасшее Галлоуэя от вражеских выстрелов, «смазало» удар, который должен был отправить коленопреклоненного гунна в ад. Навершие дубинки лишь скользнуло по черепу, срывая клочья скальпа и волос. Немец безвольно повалился на землю, похожий больше на мертвеца, чем на живого человека.

Ирландец словно раздвоился, одна часть сознания механически отметила, что у нового боша два «артиллерийских» пистолета Люгера с магазинами «барабаном», поэтому ему, Патрику Галлоуэю, — конец. С такого расстояния не промахиваются. Но противник отбросил пистолеты, вставшие на задержку, и выхватил из ножен короткий тесак с широким обоюдоострым лезвием. Поудобнее перехватив палицу обеими руками, ирландец шагнул навстречу врагу. Громила — этот оказался не чета предыдущим, опасный и быстрый, несмотря на все свое железо — также сделал шаг вперед, держа тесак прямо перед собой, также сжимая двумя руками оплетенную проволокой рукоять. Шипы дубины почти соприкоснулись с острием, противники на мгновение замерли.

Вокруг кипел бой, рвались снаряды, с леденящим свистом падали мины. Пули пронзали дымный воздух злобными осами, противники щедро забрасывали друг друга гранатами. Но все это отдалилось, исчезло для противников, замерших друг против друга в мгновении ожидания.

От камня к меди, от меди к бронзе, затем железо и сталь. Человеческий разум неизмеримо усовершенствовал орудия и технологию убийства себе подобных, поставив на службу войне новейшие достижения научной мысли. Теперь уже не нужно видеть врага, чтобы лишить его здоровья или жизни, — таково веяние прогресса. Война стала математикой — тонны металла и взрывчатки на квадратный или погонный метр земли. По крайней мере, так принято считать.

Но какие бы волшебные достижения физики, металлургии, химии ни были поставлены на службу военному делу, в конце концов все заканчивается тем, что два человека встают друг против друга — один на один, лицом к лицу, на расстоянии удара.

Замах, ложная атака, уход. Противники не изучали благородное искусство фехтования в закрытых училищах, не читали трактатов и учебников. Их школой были улицы, а после — война, поэтому схватка ирландца и немца мало походила на куртуазную и красивую дуэль. Бойцы кружили по сложной замкнутой кривой, насколько позволяли полуобвалившийся бруствер, бетонные обломки и торчащие из земли жерди, обмотанные спутанными клубками «колючки». Не было никаких широких красивых замахов и сложных приемов, лишь короткие секущие удары по рукам, главным образом по кистям. Прямой удар, прямой отвод, больше никаких ухищрений — оба понимали, что столкнулись с противником по меньшей мере равным и первый промах станет последним. Тесак и дубинка раскачивались, танцевали в руках, как живые, плетя паутину взаимных выпадов и отбивов. Сталкиваясь, клинок и шипы отзывались леденящим скрежетом. Пару раз немец пытался лягнуть Боцмана в колено, но тот резво опускал дубину, целясь в стопу, и верзила споро отскакивал. Сам Галлоуэй плевался, как верблюд, стараясь попасть в глаза и хоть на миг отвлечь врага, но тот и глазом не повел, напряженно ловя движения рук и палицы ирландца.

Поначалу Боцман счел, что победа почти что у него в кармане — броня боша должна была сковывать движения и выматывать не хуже чугунных гирь. Ирландец с ходу навязал высокий темп движений, двигаясь быстро, как огонь, заходя то справа, то слева. Он ждал, когда верзила выдохнется и пропустит хотя бы один удар. Ведь палицей, усаженной гвоздями, не обязательно бить со всей дури, даже скользящее прикосновение располосует плоть, пустит кровь и опасно ослабит. Недаром знатоки и ценители окопных схваток предпочитали дубину всякой показухе вроде переточенных саперных лопаток, гнутых гвоздей или американских ножей-кастетов. Старая добрая палка с навершием надежно убивала задолго до всей этой хитромудрости, будет верно служить и после. Но чертов гунн словно и не подозревал, что ему полагается устать и пасть. Немец в кирасе и пластинах двигался на первый взгляд тяжеловесно и небыстро, но как-то очень экономно, делая минимум движений, но каждый раз именно те и именно тогда, когда это было нужно. Острие его клинка, несмотря на все перемещения врагов, целилось, как привязанное, в центр грудины Боцмана, ударов Галлоуэя немец или избегал быстрыми поворотами корпуса, чуть приседая на длинных ногах, или принимал на предплечья, так же защищенные стальными пластинами. Когда дубина в третий раз проскрипела по металлу, невероятным образом не задев вражью кисть, Патрик почувствовал укол страха. Немец дрался, как машина, — закованный в железо, неутомимый, не допускающий ошибок и промахов. Впервые за весь день Боцман по-настоящему почувствовал дыхание смерти и с ужасом подумал, что еще с полминуты такой пляски — и уже у него не хватит дыхания и выносливости.

Кираса давила так, словно ее вес увеличился самое меньшее — раза в три, грудная клетка вздымалась, как кузнечный мех, еще бы чуть-чуть, и ему точно хватило воздуха, но проклятое железо не давало вздохнуть как следует. Крепкая броня давно служила Гизелхеру верой и правдой, не раз уберегая от увечий и смерти. Она останавливала осколки, камни, вражеские клинки, дважды — даже пули. Густ сплевывал кровь и, перебарывая боль от треснувших ребер, разил в ответ, не забывая после боя помянуть добрым словом крепкую немецкую сталь. Теперь же он впервые подумал, что примет смерть благодаря верной защите. Гнусный рыжий карлик прыгал вокруг, как обезьяна, тыча своей палкой в темпе швейной машинки. С каждым разом Пастору становилось все труднее заслоняться от его выпадов, атаки уступали место безнадежной обороне. Трижды, несмотря на все ухищрения «штосструппена», томми доставал Гизелхера своим страшным орудием, последний раз Густ чудом избежал разорванной кисти, гвозди даже скользнули по коже. Еще немного — и он выдохнется окончательно. Хотя бы несколько секунд передышки, чтобы восстановить дыхание! Но злобный гном метался вокруг как заводной, раскачиваясь на кривых ногах, как на пружинах, не снижая темпа.

Галлоуэй сумел-таки обмануть противника ловким финтом и достал его голову самым концом дубинки, шипы рванули кожу на скуле немца. Лицо здоровяка залилось алым — кровь хлынула мгновенно и обильно. Не обращая внимания на рану, Густ сделал ответный выпад, так же целясь прямо в лицо Боцмана. Тот рефлекторно отшатнулся, воспользовавшись его мгновенным замешательством, Пастор с надсадным свистом вдохнул столько воздуха, сколько позволяла броня, перехватил скользкую от пота рукоять тесака и ринулся в новую атаку. Быстро перебирая ногами, Патрик пятился, стараясь разорвать дистанцию, но Гизелхер наступал, крестя воздух стремительными взмахами клинка. Виток колючей проволоки зацепил его за обмотку, как щупальце спрута. Густ на миг потерял темп, взмахнул руками, восстанавливая равновесие, и отвел взгляд от противника. Боцман качнулся вперед, низко присев, почти упав на колени, и взмахнул палицей, целясь по ногам. На этот раз он попал по плоти, миновав броню.

Густ был опытным воином и сразу понял: он ранен и ранен тяжело. Томми не задел главную жилу на бедре, от которой человек может умереть за минуту, но гвозди серьезно пропороли незащищенное тело.

Ноги двигались словно ватные, разом потеряв всю силу и легкость поступи. Пастор стремительно истекал кровью, еще чуть-чуть, и он ослабеет настолько, что едва сможет держать оружие. Тогда — все, конец.

Когда верзила с рычанием дикого зверя ринулся на него, занося над головой тесак, Патрик испытал нечто вроде триумфа. Ирландец сражался с самым опасным врагом в своей жизни и победил его. Ну, почти победил. Осталось только добить боша, потерявшего разум от предчувствия скорой гибели. Отступить, отвести вражеский клинок и ударить самому, на этот раз — наверняка. Но сержант ошибся, недооценил врага. Вложивший все силы в последний бросок, Густ не дал ему снова отойти. Удар, еще удар, немец вновь и вновь бил наотмашь, сверху вниз, изо всех сил, словно топором, чувствуя, что ноги вот-вот откажут ему, торопясь использовать каждое мгновение.

Галлоуэй отбил все удары, чувствуя, как с каждым столкновением по рукам прокатывается острая боль — гунн был невероятно силен. Они сошлись почти вплотную, казалось, теперь-то немцу не хватит размаха, чтобы рубить или колоть, но Пастор резким движением снизу вверх ударил Боцмана в челюсть навершием рукояти и сразу же добавил головой — в лицо, в хорошем стиле уличной драки. Галлоуэй отшатнулся, острая боль в сломанном носу на миг лишила его контроля, и сержант пропустил новый рубящий удар. Отточенное, иззубренное от множества столкновений лезвие обрушилось на ключицу, разрубая кость и мышцы. Отказываясь поверить в случившееся, сражаясь до конца, Галлоуэй ткнул врага в ответ дубиной, но сила покинула его. Немец без труда перехватил оружие и вырвал его из безвольной руки.

Боцман осел на землю, секунду-другую он смотрел снизу вверх на своего убийцу горящим ненавистью взглядом. А затем его глаза затуманились и закрылись. У ног Пастора лежало мертвое тело. Густ повел рукой вокруг, ища хоть какую-то опору. Ноги подкашивались, сердце колотилось где-то у самой глотки, пальцы дрожали так, что сейчас он не удержал бы и ложку, не то что тесак. Брюки от пояса и ниже промокли насквозь вместе с обмотками, кровь хлюпала в ботинках. Но он был жив.

В следующее мгновение мир взорвался снопом ярко-алых искр, в грудь словно ударили тараном. Густ почувствовал, что падает. Сознание мерцало, он не понимал, что произошло, почему упал, что ударило его. Падение было долгим, безмерно долгим, настолько, что он потерял сознание до того, как навзничь упал на землю, истоптанную его и томми ботинками.

Шейн передернул затвор, едва не рыдая от горечи. Если бы он поспешил, если бы он успел чуть раньше… Рыжий сержант нравился ему какой-то внутренней простотой, почти крестьянской основательностью. Боцман мог надрываться до колик, вопя на подчиненных и новобранцев, но в нем не было скрытой злобы, так часто встречающейся в командирах. Галлоуэй все делал с основательностью, рассудительно и надежно и этим нравился Дайманту, сыну такого же основательного фермера из американской глубинки.

Теперь Патрик Галлоуэй был убит, и то, что его убийца только что получил в живот полный заряд из винчестера, уже ничем не могло помочь. Горечь и печаль почти сразу отошли на второй план, они остались с Даймантом, но где-то позади, на задворках сознания. Шейн укрылся за кочкой и начал торопливо перезаряжать винчестер. Боши напирали, и было непохоже, чтобы они собирались отступать.