Дэвид Ллойд Джордж перевернул еще один лист в объемистой картонной папке, сплошь исчерканной пометками, штампами и грозными предупреждениями в стиле «совершенно секретно». Папка содержала краткую сводку основных положений по грядущей операции UR, до начала которой оставалось немногим более двух суток. Около ста страниц сводок, схематичных карт, расчетов и графиков — квинтэссенция крупнейшей военной акции в истории.

Премьер знал ее едва ли не наизусть, но все равно снова и снова стремился вникнуть в мельчайшие нюансы, предвидеть исход титанического столкновения сильнейших держав мира. Общий баланс сил и задачи противников на весеннюю кампанию девятнадцатого года были понятны и очевидны. В плюс Антанте следовало записать общий численный перевес, промышленную и финансовую мощь, а также техническое превосходство. Теперь, с вступлением в полную силу американского союзника, немцы и их немногочисленные сателлиты окончательно оказались в однозначном и бесспорном меньшинстве. Как говаривал фельдмаршал Хейг, за немцев играет их великолепная промышленность, сильнейшая на континенте, а за Антанту — всего лишь весь остальной мир. Это было не совсем точно по форме, но в целом справедливо по сути.

И все же…

Полное спокойствие и абсолютная уверенность в исходе войны, которые премьер Британии демонстрировал миру, давно превратились из политической маски в часть его самого, но все же наедине, без свидетелей, он мог дать волю сомнениям — сомнениям в превосходстве, сомнениям в победе.

Ведь это были немцы, будь они прокляты.

Иногда Ллойд Джорджу казалось, что все удары Антанты, сколь бы мощны и страшны они ни были, приходятся в подушку — подается, но не порвешь, как ни старайся. Остается только боль, как будто кулак налетел на гранитную глыбу, спрятанную под мягким пухом. Немцы терпели поражения, отходили, но не сдавались. По слухам от нейтралов и сведениям разведки, германцы давно уже голодали, армия исчерпала последние резервы призывников, к станкам вставали женщины и инвалиды. Однако фронт и не думал рушиться, немецкая армия отступала, но держалась, снова и снова возводя перед армадами союзников сплошную стену, ощетинившуюся штыками и стволами.

Грядущее наступление, страшно даже подумать, какое по счету, снова планировалось под девизом безусловного превосходства Антанты, с решимостью окончательно разобраться с настырными и не в меру упорными бошами. Но предыдущие атаки так и не стали окончательными. Первый, второй, третий Ипр… Отборные стрелки мирного времени разорваны тяжелыми гаубицами, «армия Китченера» полегла за несколько страшных часов, танкисты сгорели между Бурлоном и Шельдой. Их больше нет. И теперь неофициальный повелитель Британии просто боялся, что все повторится вновь. Да, он искренне боялся, что вновь, несмотря на месяцы подготовки, немыслимое количество ресурсов, техники и людей будет брошено в топку чудовищной бойни, и… боши опять извернутся, и запланированный мат превратится в цугцванг для Антанты.

Может быть, немцы знают какое-то колдовство, которое позволяет им делать снаряды из камней, а солдат из глины, как големов Бен Бецалеля? По всем мыслимым расчетам, у них еще полгода назад должны были кончиться запасы нефти, каучука, меди, алюминия, продовольствия, наконец, но противники в рогатых касках и не думали складывать оружие и разбредаться по голодным домам.

Разумом премьер понимал, что это не колдовство, а выскребаемые по углам крохи, своего рода «лебединая песня» рейха, напрягающего мускулы всей державы в последнем запредельном усилии. Но беда заключалась в том, что если усилие позволит Германии выстоять под ураганным напором UR, то все жертвы четырех лет изматывающего противостояния можно считать бессмысленными. У Антанты больше нет сил для новых масштабных наступлений и нет времени для того, чтобы удушить противника блокадой, а значит — придется договариваться со злейшим врагом. Немцы многое потеряют, но останутся организованной и опасной силой, жаждущей реванша, а уж если они сохранят захваченное на Востоке, у так некстати и не вовремя павшей России…

Это категорически неприемлемо, ведь война должна была уничтожить Германию как сильнейшую державу континента, убить самого агрессивного соперника Британии и вернуть Европу к ее нормальному и естественному состоянию — непрерывному соперничеству. Соперничеству государств, которые будет заботливо опекать и поддерживать Англия, следя, чтобы европейские дети не заигрались в политику и войну слишком сильно и безрассудно. Но пока, по итогам, прекратила свое существование Россия со своим легендарным «паровым катком» — еще дюжину лет назад козырная карта британской политики. А сокрушение Германии было столь же далеко, как осенью четырнадцатого, когда Фриц, Ганс и Вильгельм колотили коваными сапогами в ворота французской столицы.

Будь проклята эта война, будь проклята Германия! Богопротивное государство, из глупого упрямства бросившее вызов единственно верному и справедливому мировому порядку, единственно достойному гегемону — Великобритании, первой державе мира! Им же предлагали договор по военно-морским силам! Но партнерству равных немцы предпочли безумное состязание стальных чудищ, пытаясь тягаться с флотом, которому вот уже сто лет не было соперников.

Вина рейха была велика еще и оттого, что, втянувшись в истощающую военную гонку, Англия вынуждена была мириться с резким подъемом Штатов. Притом не просто мириться, но и брать у бывшей колонии кредит за кредитом, унизительно договариваться о льготных поставках техники, просить об отсрочках платежей. Североамериканским Штатам было еще далеко до состояния подлинно великой державы, но американцы твердо ступили на этот путь. Их военные заводы, склады, дивизии возникали как по мановению волшебной палочки. Все больше посвященных в тайны союзников англичан невольно задумывалось, не проглядели ли они в борьбе с привычным злом рождение нового соперника. И это была проблема, которая никуда не исчезнет, требуя разрешения по окончании военных действий.

Диктатор поймал себя на том, что крепко, до хруста в суставах, сжал подлокотники кресла. Хрустальный графин с чистой водой посередине стола поймал его отражение, многократно отразив в своих сияющих гранях оскаленное лицо, искаженное гримасой ненависти.

Ничего, Британия проигрывала сражения, но всегда выигрывала войны. Так будет и на этот раз, после вожделенной победы. О, можете не сомневаться, немец заплатит за все!

Он разжал хватку, дерево протестующе скрипнуло. Премьер провел ладонями по лицу, словно стараясь стереть злобный оскал. Нельзя так явно давать волю эмоциям, нельзя позволять им брать верх над холодным рассудком. Это не пристало политику и человеку его происхождения и круга. Трезвый ум, здравый смысл и холодный расчет — вот что сделало британца повелителем мира. На ум пришло весьма подходящее моменту изречение: «Всегда помни, что ты — англичанин, ведь ты выиграл в лотерею жизни».

Он — англичанин и должен соответствовать этому гордому званию, решая проблемы должным образом, sine ira et studio.

Справившись с минутной слабостью, он вернулся к документам, к самому главному листу — карте с отмеченными рубежами запланированного продвижения. Зеленая линия — первая цель, полторы тысячи ярдов от первоначальной линии фронта — граница атаки пехоты под прикрытием огневого вала. Один из важнейших элементов плана, если пехота любой ценой не взломает передовую линию обороны в первые часы, — немцы подтянут подкрепления, и все последующие атаки разобьются об их бастионы. Или продвижение будет стоить запредельных расходов — вариант не намного лучше. Затем идет черная линия — дальнейшее продвижение под прикрытием мобильных батарей и танков. После нее — красная линия, шесть тысяч ярдов — зона операций кавалерии и моторизованной пехоты под прикрытием быстроходных танков. Та же линия обозначает зону ответственности авиации, которая сбрасывает на парашютах припасы и отмечает дымовыми бомбами продвижение войск, по возможности и необходимости прикрывая их.

И, наконец, голубая линия, шестнадцать тысяч ярдов — финальная цель, достижение которой превращает добивание немцев в чисто техническую проблему. Не слишком длинный росчерк небесной лазури на листе карты — квинтэссенция грядущей операции и всей войны…

Всего лишь линия, но как нелегко будет ее достичь!

Премьер, нахмурившись, вернулся к обобщенной разведывательной сводке, оценивающей оборонительные возможности Германии и ее общее состояние.

Налицо сильнейший некомплект, в бой идут сущие мальчишки, давно прошли те времена, когда в немецкой дивизии насчитывалось штатных двенадцать с половиной тысяч человек. Но зато в каждой дивизии теперь тяжелый артиллерийский дивизион — две батареи 150-мм гаубиц и одна — 105-мм пушек. Пушки на автомобильной тяге, буксируемые огнеметы, тяжелые пулеметы. По слухам, кайзер сам расстрелял из такого трофейный британский танк и остался весьма доволен. Возможно, пропагандистский трюк, а возможно, и нет.

Хватит ли совокупной мощи трех держав — Британии, Франции и Америки, — чтобы на этот раз сокрушить тевтонскую гордыню и упорство?..

Ах, если бы еще до начала войны, ну или хотя бы в пятнадцатом-шестнадцатом году можно было взять волшебное зеркальце и прозреть будущее, главным образом — роль танков в современной войне. Все было бы совершенно иначе, и победители давно уже праздновали бы триумф в Берлине. К сожалению, время упущено, и немцы уже не считают танки выходцами из преисподней. Наверное, им должно быть очень обидно — едва ли не первыми в мире придумать броневики, но не разглядеть их потенциала. Теперь рейху никогда не угнаться за совокупным выпуском бронированных машин.

Да, у Германии почти нет своих танков, большей частью — трофеи. Зато у рейха хватает средств их истребления: фугасы из эрзац-взрывчатки, целые поля надолбов, скорострельные орудия, минометы и противотанковые ружья, приемы артстрельбы, позволяющие компенсировать малочисленность стволов, бронебойные пулеметы.

А еще у них есть штурмовики, которые всего год назад едва не выиграли войну.

Первая линия обороны — фактические смертники, артнаблюдатели, снайперы, пулеметчики. Их жизнями германцы купят спасение остальных войск от артподготовки и первых бешеных атак.

За ними — основная полоса, здесь немцы будут драться в противотанковых мини-фортах, расположенных «кустами» — по четыре орудия калибром от тридцати семи до семидесяти семи, пара минометов с жерлами уже под девяносто миллиметров, несколько противотанковых ружей, пушки-автоматы и пулеметы. Все тщательно укрыты и имеют по нескольку сменных позиций. Немцы не жалеют бетона и стали, хотя все укрытия маленькие и незаметные. Каждый дюйм пристрелян — ни в лоб, ни в обход. Форты, как звенья незримой кольчуги, цепляются и прикрывают огнем друг друга. И удастся ли разорвать эту сеть — ведомо только Всевышнему.

В дверь деликатно постучали, вырвав его из омута тяжких размышлений. По заведенному давным-давно обычаю, дворецкий, постучав, выждал несколько мгновений и лишь после этой паузы возник на пороге, подобно бесплотному призраку.

— Он прибыл.

Голос человека на пороге был таким же, как он сам, — почти неощутимым, призрачным.

Ллойд Джордж ограничился лишь одним словом:

— Пригласите.

Дворецкий исчез так же незаметно, как и появился. Премьер откинулся на мягкую обивку спинки кресла, смежил веки, усилием воли отгоняя назойливо мельтешащие перед глазами числа. Есть время сомнениям, и есть время беседе, подумал он, не следует смешивать одно с другим без насущной необходимости.

Шаги гостя премьер-министр услышал издалека, идущий по коридору шел решительно, быстро, но без торопливости, ступая твердо и жестко, так что его было слышно, несмотря на ковры. Все ближе и ближе.

Наконец гость возник в дверном проеме.

— Приветствую вас, Уинстон.

С этими словами Ллойд Джордж встал, приветливо улыбаясь и слегка разведя руки в приветственном жесте.

Уинстон Леонард Спенсер-Черчилль изобразил на лице нечто схожее с отражением доброжелательной улыбки премьера и так же решительно, как и прежде, шагнул навстречу хозяину кабинета.

Мгновение они стояли друг против друга, премьер-министр и руководитель «танкового комитета» при военном министерстве. Оба сугубо официального вида, в темных сюртуках с серыми жилетами, при стоячих воротничках, до крайности похожие и одновременно как будто пародирующие друг друга — высокий премьер и коренастый «первый танкист страны». Ллойд Джордж на мгновение вспомнил предвыборное собрание в родном Уэльсе, свой любимый костюм-тройку и котелок. В них было бы гораздо удобнее…

— Прошу вас. — Он широким жестом пригласил гостя к столу.

— Благодарю, — чуть хрипловато ответил тот.

Начинающему полнеть Черчиллю понадобилось несколько секунд, чтобы уместиться в кресле, протестующе скрипнувшем изящно выгнутыми ножками. Завершив эту ответственную процедуру, он сложил руки на слегка выдающемся под сюртуком брюшке и принял вид крайнего внимания.

Кто дал ему прозвище Бульдог, подумал премьер. Сейчас Черчилль больше всего напоминал мопса-переростка, брюзгливого и весьма недовольного жизнью. Разумеется, председатель Комитета по танкостроению тщательно скрывал свои чувства, но обмануть прожженного политика, каковым являлся хозяин Британской империи, было не в его силах. Ллойд Джордж читал лицо своего гостя, как открытую книгу, — недовольство, нетерпение (пусть и тщательно скрываемое), ожидание перемен.

Черчилль бросил косой взгляд на объемистую папку с печатями и росписями, разумеется, закрытую. Без сомнения, он понял, что в ней, оценил также и то, что все бумаги заботливо убраны под серый картон. Губы его поджались, Бульдог устремил взгляд на хозяина кабинета.

— Мы давно не виделись, мой друг, — светским тоном произнес Ллойд Джордж. — Признаться, я корю себя за то, что неотложные дела иногда заставляют меня забыть об узах дружбы.

— Да, понимаю, — хрипловато ответил Черчилль.

— Что с вашим здоровьем? — участливо поинтересовался премьер.

— Болел, — односложно ответил собеседник и, спохватившись, дополнил в том же официальном стиле: — Увы, мое здоровье несколько пошатнулось, но это преходяще.

— Надеюсь, ничего серьезного? — с искренней заботой спросил премьер.

— Слава богу, ничего. Было опасение, что это грипп, но оно не подтвердилось.

— Я очень рад, грипп сейчас был бы весьма некстати.

Они обменялись понимающими взглядами. «Испанский» грипп продолжал собирать обильную жатву, не делая различия между странами и сословиями, поражая равно и принцев, и нищих, преклонных стариков и младенцев в колыбелях. Страшна была даже не столько сама инфлюэнца, сколько ее многочисленные осложнения. Поговаривали, что эпидемия уже унесла жизней больше, чем потеряли все участники войны, вместе взятые, но кто сейчас подсчитает — так ли это?..

— Ну что же, можно считать, что мы прошли неизбежный этап обмена любезностями, — без перехода сменил тон и тему Ллойд Джордж. — Полагаю, традиционную преамбулу относительно погоды и здоровья родственников опустим.

— Мудрое решение, — с легчайшей ноткой сарказма согласился Черчилль. — «Достоинство всякого дела в его краткости».

— Ах, Уинстон, Уинстон, — мягко укорил его собеседник. — Не следует так искажать цитаты. «Достоинство всякого дела в его завершении».

— Это не искажение, а творческое переосмысление, — парировал Черчилль. — Удел прогрессивного ума — умение обращать себе на пользу сокровища мировой словесности.

— Разумно, — одобрил премьер. — Весьма разумно и… хм… прогрессивно. Воистину общение с вами само по себе есть благо. Однако, всему есть свое время. Наступило время перейти к сути дела, если, разумеется, вы не возражаете.

— Совершенно не возражаю, — согласился Черчилль.

Ллойд Джордж положил локти на подлокотники, сложив пальцы домиком, и несколько секунд молча смотрел прямо в глаза собеседнику. Черчилль выдержал взгляд с достоинством, лишь слегка перебирая пальцами, все так же сложенными на животе.

Премьер слегка кивнул, словно выражая одобрение увиденному.

— Уинстон, я буду весьма краток. Вы приносите отчизне неоценимую пользу, пребывая на своем месте, в Комитете. — При этих словах на лице Черчилля болезненно дрогнул мускул, выражая волнение и недовольство, но премьер продолжил как ни в чем не бывало: — Тем не менее мне кажется, что ваши таланты используются не самым полным и надлежащим образом.

Внешне Бульдог не изменился ни на йоту, но обостренным чутьем премьер почувствовал, как Черчилль подобрался, обратившись в слух, жадно внемля каждому его слову.

— Да, совершенно ненадлежащим, — повторил Ллойд Джордж, внимательно наблюдая реакцию собеседника. — Увы, в вашей карьере наступил некоторый застой, вызванный операцией в Галлиполи и… событиями минувшего года. Но, мне думается, настало время изменить положение дел.

— И в какой же сфере, по вашему мнению, я мог бы использовать свои достоинства и таланты наиболее… исчерпывающе? — спросил Черчилль, осторожно подбирая каждое слово.

Ллойд Джордж выдержал паузу, наслаждаясь моментом. Начальственное глумление над тем, кто занимает более низкое положение на карьерной лестнице, было ему совершенно чуждо, но Леонард Спенсер обладал таким мощным эго, питавшим безумную отвагу, что премьер не удержался от искушения слегка укротить его театральной паузой. Диктатор молчал, а его гость тяжко страдал от надежды и неопределенности, старательно скрывая смятение чувств за маской спокойной вежливости.

— Как вы, безусловно, знаете, — деловым и сухим тоном продолжил премьер-министр, — до большого наступления осталось два дня. Генералитет категорически уверил меня, что на этот раз осечки не будет и дни рейха сочтены. Их уверенность радует, но с той же уверенностью они предрекали победы и ранее. Эта кампания будет очень тяжелой и крайне ответственной, при этом в ней война будет близко, как никогда ранее, идти рука об руку с политикой. К сожалению, я не могу сам присутствовать на передовой, наблюдая за происходящим собственными глазами. Но это ограничение преодолимо. Уинстон, я хочу и надеюсь, что вы будете моими глазами и ушами в последнем акте этой затянувшейся драмы. Я предлагаю вам стать моим представителем на континенте.

Секунду-другую Черчилль осмысливал сказанное, когда же до него окончательно дошел смысл предложения, мопс исчез, а на его месте возник разъяренный Бульдог, с трудом сдерживающий злость.

— Иными словами, вы предлагаете мне стать ходячим телефонным аппаратом, — процедил он.

— Не совсем так, но, в принципе, можно оценить вашу задачу и таким образом, это зависит от точки восприятия, — согласился премьер, взвешивая реакцию и слова гостя. Нельзя сказать, чтобы он считал Черчилля своим другом, по крайней мере в том смысле, который обычно вкладывают в это понятие рядовые люди, далекие от политики. Но относительно молодой и запредельно амбициозный политик импонировал диктатору своей энергией, готовностью бросить вызов испытаниям. И, что немаловажно, он был готов не только бросаться в авантюры, но и принимать на себя груз ответственности и критики.

Если сейчас Бульдог уйдет, что же, придется поставить крест еще на одном представителе старой аристократической касты. Личный представитель премьер-министра на фронте — это, безусловно, формальное понижение в сравнении с нынешней должностью председателя «танкового комитета». Однако, при правильно разыгранных картах, такое понижение может оказаться гораздо перспективнее в плане дальнейшего развития карьеры. Если Уинстон этого не оценит, значит, в нем слишком силен голос чувств, заглушающий шепот разума, в таком возрасте это уже не лечится. Если же останется…

— Я согласен.

Черчилль сел прямо, словно проглотил линейку, глубокие морщины прорезали его лоб.

— Это прекрасно, мой друг, — одобрил его Ллойд Джордж. — Но мне кажется, что вы не совсем верно понимаете ситуацию.

Черчилль нахмурился еще больше, соображая, к чему клонит оппонент.

— Я читаю в ваших словах: «Хорошо, я, так уж и быть, соглашусь», — промолвил премьер. — В то время как истине более соответствует: «Я принимаю ваше щедрое предложение и постараюсь всемерно оправдать оказанное доверие». Так было бы правильнее.

— Если это шутка, то она приобрела дурной привкус, — отчеканил Черчилль, собираясь встать. Его губы подрагивали, с языка явно пытались сорваться слова из тех, что не учат на уроках риторики, но председатель Комитета сдержал порыв. — Я уже не молод, чтобы учиться быть мальчиком на побегушках.

— Сядьте, Уинстон! — Слова Ллойд Джорджа прозвучали как удар хлыста. — Сядьте и послушайте.

Он перевел дух, еще раз выстраивая в единую шеренгу все мысли, которые надлежало высказать в строгом и выверенном порядке.

— Друг мой, я всегда искренне уважал вас и ваши многочисленные достоинства. Ваше «каре тузов» безупречно, но ему не хватает одной малости, без которой этот набор становится лишь засаленными картонками. Вам не хватает осмотрительности и сдержанности. Вы слишком импульсивны, порывисты и авантюристичны. Эти качества пристали корсару, но не политику высокого уровня.

— Вы желаете преподать мне урок сдержанности? — осведомился Черчилль.

— Скорее, смирения.

— Я уже слишком стар для таких уроков, — недовольно отрезал Бульдог.

— Сам Господь учил нас усмирению мятежной души, — укоризненно заметил премьер. — Вы полагаете зазорным следовать Его завету? Что касается возраста… Мне пятьдесят шесть лет, это немало, но мне приходится учиться быть принцепсом. Вам всего лишь сорок четыре, неужели вы считаете небольшой урок во благо — недостойным своего внимания? Тем более что вы смотрите на вещи под совершенно неверным углом.

— Так откройте мне правильное видение сути вещей, — брюзгливо предложил Черчилль.

— Охотно. Видите ли, Уинстон, вы наверняка знаете, что, несмотря на все силы, вложенные в наш «Последний довод», его успех неоднозначен. Есть вероятность, что мы не сможем сломить сопротивление рейха. Перспективы такого исхода, полагаю, вам очевидны.

Черчилль кивнул, медленно, будто нехотя, но все же кивнул, выражая согласие и понимание.

— Вы понимаете. Прекрасно, — продолжил премьер. — Проблема в том, что мы не можем, подобно горячим головам в военном министерстве, всецело отдаться наступательному духу и не думать о поражении. Неудача возможна, следовательно, нужно быть готовым к ней, как бы ни хотелось этого избежать. Если наше наступление не увенчается успехом, придется наверстывать в кабинетах дипломатов то, что ускользнуло из рук на полях сражений. Иными словами, мы будем всеми силами выжимать из Германии уступки и отступления. А для того чтобы отыграть в дипломатии максимум возможного, нам придется яростно блефовать.

— Кажется, я начинаю… — На лице Черчилля зажглась искра понимания.

— Именно. Для того чтобы обеспечить себе наиболее выигрышную позицию на возможных переговорах, нужно вовремя остановить уже проигранную операцию, пока она не превратилась в кошмар наподобие Пашендейла. Я не могу положиться на военных, им слишком свойственно увлекаться и ждать, что победа притаилась за следующим поворотом, нужно только доползти до нее из последних сил. Но и цивильный наблюдатель бесполезен. Вы не генерал и не военный по своему складу, поэтому менее других подвластны их корпоративному самообману. Но войну вы видели и оцените то, что ускользнет от взора цивильного наблюдателя. Поэтому вы будете не «мальчиком на побегушках», а моими глазами, довереннейшим лицом, которое оценит ситуацию на месте и своевременно сообщит… если нас постигнет неудача. Теперь вы понимаете, насколько ответственную задачу я хотел бы вам поручить?

— Это… несколько меняет суть вопроса, — с необычной для себя осторожностью протянул Черчилль, сцепив пальцы до побелевших костяшек.

— Давайте начистоту, — сменил тактику премьер. — Я ценю вас как политика, это назначение, безусловно, ниже вашего нынешнего положения, но пост главного танкиста Королевства для вас бесперспективен. Для вас сейчас вообще закрыты практически все пути, вы слишком очернены в глазах общественности. Если ту неудачную высадку еще могли бы забыть, то прошлый год — нет. Но если вы послужите моей правой рукой в столь ответственном деле, да еще сумеете правильно преподнести это в нужный момент…

Ллойд Джордж оборвал свою речь на многозначительной ноте.

Черчилль напряженно думал, премьер почти видел, как мысли, торопясь и сталкиваясь, ведут смятенный хоровод под черепной коробкой Бульдога, кропотливо взвешивающего, измеряющего, планирующего.

— Это очень большая ответственность, — с крайней осторожностью заметил Черчилль.

— Безусловно, — искренне согласился Ллойд Джордж.

— Большая ответственность предполагает соответствующие… — Бульдог совсем неаристократично прищелкнул пальцами, как бы не в силах подобрать соответствующее определение.

— Мне кажется, этот вопрос уже исчерпывающе изложен, — чуть поморщился премьер.

— Хорошо, я согласен, — вздохнул Черчилль.

Премьер молчал, благостно взирая на собеседника. Толстяк в кресле напротив заерзал, снова вздохнул, Ллойд Джордж молча и терпеливо ждал. Наконец Бульдог не выдержал.

— Я принимаю ваше щедрое предложение и постараюсь всемерно оправдать оказанное доверие, — сказал он на одном выдохе, едва ли не скороговоркой.

— Великолепно, я очень рад, что мы наконец-то пробрались через преграду непонимания и пришли к взвешенному соглашению, — на этот раз совершенно искренне ответил Дэвид Ллойд Джордж. — Per aspera ad Astra.

Неожиданно в его лице что-то неуловимо изменилось. Благообразный пожилой мужчина с благородной сединой и пышными усами на мгновение спрятался, вместо него показал истинное обличье волк, буквально прогрызший дорогу от рабочего городка под Манчестером до кресла премьера.

— Не дай вам Господь обмануть мое доверие, Уинстон, не дай Господь.