Вспоминая Парамонова, многие повторяли, на мой взгляд, совершенно бессмысленную фразу: «Не напиши он того письма — был бы человеком!» А я утверждаю обратное — и без письма он стал бы самым прославленным полковым чмырем.

Олег Парамонов по прозвищу Параша прибыл в часть вместе с ребятами нашего призыва — семнадцатого декабря 1982 года (фамилия изменена). Это был крупный, рослый — за метр восемьдесят пять, упитанный блондин с узкими плечами и толстым задом. Несмотря на сверкавшие из-под белесых ресниц удивительные ярко-голубые глаза, красавцем его назвать было нельзя: большой с горбинкой нос, толстые, вывернутые и всегда влажные губы, выдвинутый вперед косо срезанный узкий подбородок.

Курс молодого бойца я проходил в Термезском карантине, и мне неизвестна история службы Парамонова до того, как он попал в наш полк. Но, по словам ребят, которые вместе с ним были в «учебке» в Иолотани, к нему несколько раз приезжали родители, и вскоре после этого к Олегу крепко прилепилось определение: «маменькин сынок». Это, впрочем, было понятно и так, без рассказов, по одной лишь лоснящейся физиономии.

В роте весь наш призыв попал под жесткий «присмотр» дедов и еще не убывших дембелей. Некоторые ребята поддались сразу, а некоторые все же держались. Парамонов тоже держался, и с достоинством. Помню, когда его спрашивали, откуда он родом, Олег спокойно отвечал: «Из Питера». Так, впрочем, отвечали многие ленинградцы, но дело в том, что не многим дедам такой ответ приходился по душе.

Но вот пролетели первые три недели, мы понемногу обжились, отлично встретили свой первый в Афганистане Новый год, и вдруг с Парамоновым стряслась беда. Он написал письмо…

Четвертого января рота в составе батальона вылетела на вертолетах в район Кишима для проведения реализации разведданных; по-русски — для налета на подозрительный горный кишлачок. Парамонов и еще четверо вновь прибывших в операции не участвовали, они вместе с несколькими старослужащими были оставлены для несения нарядов. Вернулись мы на следующий день, а еще через сутки — восьмого января, Олег вновь заступил в наряд по роте.

Когда он начал писать злополучное письмо, я не знаю, зато всем известно, когда закончил, — в девять двадцать девятого января 1983 года под грибком передней линейки. Рота еще стояла нм утреннем разводе, когда один из дедушек, оставшихся в палатке, старший сержант и зам старшины Андрей Дарьин заметил, что «молодой» на посту что-то пишет. Андрей тихонько подозвал дежурного по роте, тоже старика, они пошептались и, интуитивно предвкушая веселенькое представление, начали операцию.

К Парамонову примчался озабоченный дежурный и, не давая опомниться, истошно заорал:

— Давай, душара, бегом в оружейку! Сменишь Муху, а того, бля, — сюда… Трассером (т. е. очень быстро — как трассирующая пуля)!

Единственное, что успел сделать перепуганный дневальный перед «налетом» сержанта, так это сунуть письмо под крышу грибка. В следующую минуту он действительно трассером уже бежал к оружейной комнате менять рядового Муху.

Через полчаса к палаткам подошла рота. Офицеров не было — остались на разводе. На передней линейке в небрежно накинутом на плечи бушлате появился старший сержант Дарьин. Дождавшись, когда строй остановился, он многозначительно покрутил над головой исписанным тетрадным листочком и весело сказал:

— Вы че, суки, смерти моей хотите? А-а?!

Мы, молодые, ничего не поняли, а дедушки, напротив, все прекрасно учуяли и наперебой завопили:

— Не тяни! Читай!

И Андрей, борясь с поднимавшимся в нем бешенством, и в то же время давясь от смеха, в первый раз публично прочел самое знаменитое произведение эпистолярного жанра, когда-либо создававшееся в 860-м отдельном мотострелковом полку.

Это письмо потом еще много и много раз читали перед строем. По этой причине в моей памяти оно сохранилось практически дословно. Вот оно:

Парамонову страшно, чудовищно не повезло, что он остановился на этом многообещающем «А еще…» Напиши он дальше — хуже все равно бы не стало. Того, что написал, вполне достаточно было на три смертные казни подряд. Но он, оставив простор для чужой фантазии, остановился на этом роковом «А еще…»

Чтение было закончено, Дарьин властным жестом остановил ревущую толпу и спросил:

— Что будем делать?

Сделать, к счастью, ничего не успели — подошли офицеры. Ротный прочел письмо, пожелтел и подозрительно мягко сказал зам старшине:

— С наряда — снять. Отвести на гауптвахту. От меня — трое суток. Пальцем тронете — изувечу! Бегом!

Безусловно, старший лейтенант Пухов как минимум на три дня Парамонова от расправы спас, но извечный русский вопрос, тем не менее, остался. Правда, вопрос этот был уже не столько к ротному, сколько к его замполиту. Пусть разбирается — на то он и заместитель командира по политико-воспитательной работе. Для него это был шанс. Козырь. Туз козырный! На таком письме можно было чуть ли не карьеру сделать. Любой «нормальный» советский человек такого шанса бы не упустил. Кроме нашего замполита…

У нас в роте замполитом был старший лейтенант Александр Рабинович. Не знаю, может быть, единственный замполит Рабинович во всей Советской Армии. Но это был один из лучших и бесстрашнейших офицеров, с какими мне пришлось когда-либо служить. Правда, у него был тяжелый, можно сказать, даже непростительный для армии порок: Рабинович был добр к людям вообще, а к солдатам добр пристрастно — он их откровенно и не стесняясь жалел. Естественно, что Рабиновича все обожали. К нему даже не пристала почти обязательная в армии кличка. Рядовые между собой, а офицеры в глаза и даже перед строем называли его по имени — Сашей.

И вот Саша с присущим ему мужеством решает спасти рядового Парамонова. Первым делом он, попирая все существующие уставы, при всех делает замечание старшему сержанту Дарьину:

— Андрей Данилович! Читать чужие письма — хамство.

Бедолага Андрей Данилович чуть в обморок не падает… Дальше — больше. Рабинович идет на губу и предупреждает несущих в тот день караул разведчиков:

— Попробуете отлупить — сниму побои и посажу! Даже за один удар…

И действительно — не били. В течение десяти дней Рабинович ходил на гауптвахту и предупреждал каждого начальника караула.

Если бы Витя Пухов и Саша Рабинович были единственными офицерами в полку, то, может, они бы и сумели спустить эту историю на тормозах. Но воспитателей было много. Слишком много. И помимо всех прочих — двое главных воспитателей части: начальник политического отдела (сокращенно начпо) и начальник особого отдела (соответственно — насос). И вот они-то никак свой шанс упускать не собирались.

И началось… Первым делом Парамонову добавили еще семь суток округлили. Потом письмо зачитали на разводе для всего личного состава воинской части. Видимо, Рабинович не успел сказать тогдашнему начальнику особого отдела капитану Халяве про хамство и чужие письма, а может — просто постеснялся.

Далее, в течение полугода письмо зачитывали при каждом удобном и не очень случае, сопровождая его обильными и многочасовыми глумливыми комментариями.

Особенно упирали на несколько моментов. Во-первых, на то, что не все написанное есть ложь, а есть и два слова правды: то, что девушку действительно зовут Людмила (после этого они приторно улыбались, и следовал длинный экскурс в историю низкопоклонства перед Западом, и солдатам подробно, на многих примерах, объяснялось: почему не Люда, не Люся и не Мила); и еще правдой было то, что Олег действительно был по воинской специальности снайпером (потом делалась сопряженная с многозначительной улыбкой длинная пауза, и победно сообщалось, что он не только винтовку не успел получить, но и на должность снайпера его никто не ставил и, как минимум, полгода ставить не собирался).

Во-вторых, на легендарное несказанно, где, на свою голову, «юный литератор» не забыл поставить ударение. Ну и, конечно же, в-третьих, на не менее знаменитое «А еще…» Тут был целый пласт, который долго и методично разрабатывали наши воспитатели.

Кроме того, последний пункт был особенно удобным плацдармом для перехода в генеральное наступление на остальных «писателей» — пойманных, не пойманных и гипотетических, в конце которого самым подробным образом излагалось, как именно надо писать домой и что именно. Потом возвращались на брошенные при наступлении позиции и еще раз, удивительно нудно, по пунктам, как слабоумным, объясняли: почему так писать не надо. В ход шли все аргументы, начиная от вполне справедливого и благоразумного пожалеть своих родителей, и заканчивая не очень благовидным утверждением, что те, кто действительно кое-что видел на этой войне (Боже упаси! Слово «война» даже не произносилось, а говорили «исполнение своего воинского долга». Слово «интернациональный» тоже было не в ходу), т. е. кто действительно участвовал в боевых операциях, молчат; а вот языками молотят направо налево исключительно «тыловые крысы» (т. е. все те, кто непосредственно в боевых действиях не участвует, а это около трех четвертей личного состава части). И продолжали дальше: «Так что, если вы действительно бойцы, то помалкивайте!» (Что интересно: так оно и было на самом деле. И особенно это различие проявилось уже после демобилизации. Но не вполне ясно, что первично: психологическая закономерность или неглупая придумка особистов).

Вообще-то и до случая с Парамоновым солдатским письмам уделялось огромное внимание. По крайней мере, не многим меньше, чем огневой подготовке. Причем сразу, с первых дней службы, еще задолго до того, как мы попали в Афганистан. Но после происшествия с Парамоновым кампания против «писак» приняла поистине истерический характер.

Через полтора года после случившегося, летом 1984 года, проводилось открытое партсобрание второго батальона, на котором присутствовал лично начальник политотдела части. В заключительной речи он, по старой привычке пройдясь по истории Парамонова (а тот, к слову, все это время прослужил уже в других подразделениях), в тысячный раз походя клюнул четвертую мотострелковую. И терпение Пухова лопнуло. Ротный встал и спокойно спросил: сколько еще одно из лучших боевых подразделений полка будут прилюдно позорить из-за всеми давно забытого происшествия? Выступавший подполковник с язвительной улыбкой ответил, что столько, сколько они посчитают необходимым для общего дела воспитания личного состава части, и что, если кто-то и забыл, то это его личные проблемы; а вот они (то бишь главные воспитатели), в отличие от офицеров с короткой памятью, допускающих такие проколы (то бишь боевых офицеров, у которых, кроме как по чужим письмам лазить, и проблем-то больше нет!), никогда и ничего не забывают!

Так бы на лирической ноте партсобрание и закончилось мирно, но тут вмешался не так давно прибывший в роту командир третьего взвода лейтенант Звонарев. В присущей ему откровенной манере он прямо с места, не вставая, заметил:

— Прямо там… Из пустого мальчишеского бахвальства жупел сделали государственную измену! (А так, впрочем, и говорили: «Он предал всех нас!»)

То, что после этой ехидной фразы случилось с главным политиком, достойно может быть описано только профессиональным психопатологом! Все фазы эпилептического припадка, исключая только падение на пол и мокрые штаны… Еще час (!) он бесновался, лупил кулаком по столу (графин с водой разбил ненароком), брызгал во все стороны желтой пеной и даже обильно употреблял такие слова и выражения, какие ни до, ни после при личном составе он никогда не произносил даже на операциях!

Несчастные офицеры четвертой роты уже не знали, куда деваться от столь праведного гнева, и рассчитывали если не на трибунал, то на исключение из рядов партии и увольнение из армии, как минимум. Впрочем, обошлось…

Ну а Параша, а иначе его больше никто и не называл, сразу после отсидки на гауптвахте на какое-то время, пока его судьбу решали на самых высоких этажах полковой власти, вернулся в роту. Там его не били, об этом действительно позаботился неутомимый Рабинович, но и ничего ему не забыли. И без всяких побоев, без насилия и издевательств, устроили такую жизнь, что через несколько дней он с дикими воплями ринулся к реке — топиться.

Мобильный отряд спасения на водах возглавил собственной персоной Андрюша Дарьин. На ходу он объявил всем молодым спасателям следующее:

— Всплывет — завтра ваша очередь топиться!

Нагнали мы Парамонова уже поздно. Он, глубоко задумавшись, стоял по пояс в ледяной быстрине и двигаться дальше, судя по всем признакам, не собирался. Все наши увещевания совершить подвиг во славу роты и смыть своей холодной кровью пятно позора с нас, с Родины и с себя ни к чему не привели, и через несколько минут Параша был благополучно извлечен из воды вовремя подоспевшим замполитом.

Узнав о новой выходке своего «напарника», Пухов не сдержался, влепил ему несколько хороших затрещин и отправил на губу, а сам помчался в штаб полка. Там он без обиняков клятвенно пообещал подполковнику Рохлину, что если тот властью командира части не уберет Парамонова из подразделения, то ротный своей властью возьмет Парашу на первую же операцию в качестве «противоминного трала», со всеми вытекающими отсюда последствиями. Комполка посмеялся и дал команду разобраться. Главные воспитатели экстренно собрались, подумали и решили, что действительно — далее держать такое сокровище в боевой роте просто опасно.

Параша отсидел новую «десятку» и прямо с губы приказом был переведен из второго мотострелкового в распоряжение хозчасти полка. Поскольку места на свинарнике были заняты настоящими преступниками (двое членовредителей, один злостный симулянт и один «очухавшийся» самострельщик), то ему подыскали не менее навозообильный фронт работ — создание полкового огорода. Благо, весна была на носу. Нам же, пехоте, в наследство от Парамонова, кроме постоянных шпилек, досталась новая кличка для всех без исключения снайперов «Вычислитель».

А несостоявшийся прозаик в течение года доблестно ползал на корточках по своему подсобному хозяйству и так прятался от расправы. Опасаться было чего. Параша это знал и поэтому даже для переноски огромного количества ведер навоза выбрал несколько маршрутов в обход палаточного городка. Он как стихийный, но истый спецназовец, делая парукилометровые крюки, два раза по одной и той же дороге не ходил.

Переломный момент в судьбе Парамонова наступил через полтора-два месяца после очередного осеннего приказа — в октябре-ноябре 1983 года. Во-первых, он номинально стал старослужащим, а во-вторых, успешно справившись с боевым заданием по возведению персонального огорода для высшего командного состава полка, был этим же командованием поощрен — переведен на хлебопекарню. С этого часа начинается его путь к Олимпу. К новому 1984-му он становится замом начальника пекарни, еще через два-три месяца очередной взлет помощник начальника склада НЗ (на складе «неприкосновенного запаса» хранились сухие пайки, а также офицерские дополнительные пайки и сигареты. По тыловой «табели о рангах» — одно из самых блатных мест), ну а к началу лета — вершина его армейской карьеры: «шестерка» номер один у начальника вещевого склада.

Заметно изменился и внешний облик Параши. Олег наел себе потрясающую ряху и не менее потрясающую задницу. Когда он в ушитой до безобразия форме появлялся на территории палаточного городка (теперь-то он мог себе такое позволить!), батальон от смеха ложился. Мой взводный, лейтенант Звонарев, увидев его в первый раз, тут же ехидненько протянул:

— Объект 120-«Е»! — и прокомментировал: — Сто двадцать — это килограмм, а литера — евнух! Правда, из-за сложности новое прозвище не употребляли, да и нужды не было — старое полностью соответствовало.

На своих складах дедушка Парамонов проявил себя полным подонком. Не знаю, как он обходился с молодыми, но всему полку было известно, что с солдатами второго батальона и разведроты, время от времени работавшими на складах, он в прямом и переносном смысле этого слова поступал именно как Параша. За одну банку сгущенного молока, за одну пачку сигарет с фильтром, за баночку сыра — бежал и «закладывал» своим начальникам-кускам. Без промедления и без всяких исключений. У нас сложилось мнение, что у него хобби такое или даже навязчивая идея — отомстить нам за себя.

Когда пятый или десятый разведчик «загудел» на губу, на переговоры с Парамоновым отправился самый легендарный дедулька разведроты некто Юрцов патологический залетчик, садист и потенциальный урка. Он поймал его и предупредил: еще один раз… и они разъедутся. Юрцов в дисбат, Параша — в морг. Подействовало. Параша больше разведчиков не закладывал, а просто ловил, и если получалось (с такой-то мордой!), все отбирал.

Так продолжалось до сентября 1984 года, до приказа. Главного приказа нашего призыва. В начале октября стали формировать «нулевую» партию дембелей. Это те — самые лучшие, которые еще до прихода замены уезжали первыми. В основном заместители старшин рот и замкомвзвода. Только сержантский состав. Насколько важно было попасть в такую партию, можно судить хотя бы по тому, что следующая «нулевая», но для рядового состава пехоты, уехала домой второго февраля уже 1985 года.

Из моей роты в эту группу попало трое самых-самых: Саша Хрипко, Коля Олексюк и Вова Крохин — все старшие сержанты, все поднявшиеся из рядовых, все с боевыми орденами (а у Олексюка в придачу к «Звезде» еще и медаль «За отвагу»). Четвертым домой поехал Лешенька Грицынок — известный всему полку стукач по прозвищу Тортилла, правда, без боевых наград, но у него были иные, не менее впечатляющие награды за услуги на «невидимом фронте».

Пятым к ним пристроился Параша, к тому времени уже в звании старшины. Вот так-то, а мы ему когда-то не поверили…

Перед самой посадкой на вертолеты дембелей построили и произвели тщательный обыск личных вещей. Ну, это не страшно, к шмонам солдат приучен. У всех полупустой «дипломат», а то и вещмешок или даже просто пакет. У Олежки — два баула. Ничего — пропустили. Поехали…

На прощание, в виде компенсации, уезжающие всем тем, кто остался, клятвенно пообещали: «Не забудем — не простим!» Причем, не стесняясь тех, кому собирались не забывать и не прощать. Параша, Тортилла и еще сладкая парочка таких же заметно приуныли.

О том, как развивались события дальше, мне известно только со слов очевидцев.

По прибытии в Термез всю группу ожидала долгая и изнурительная нервотрепка — генеральный обыск на таможне. Там уже не мальчики и не добрые полковые дяди, там профи. Физиономисты-психологи. Кого спросят с наивной улыбкой: «Оружие, золото, наркотики… нет? — а кого и разденут донага, да пальцем в одном месте пошуруют. Как с первыми тремя пунктами (то есть с оружием и прочее) — не знаю, думаю, что никак — для таких вещей иные, более надежные каналы существовали. А вот джинсы или часы — целое состояние смело могли отобрать: «не положено» Могли реквизировать фотографии, это под настроение. Да мало ли что, власть-то у них неограниченная.

И тут, на таможне, случился первый казус — группа «особо заслуженных» сержантов каким-то чудесным образом проскочила первой и немедленно испарилась. К вечеру, когда прошли все, их стали искать и не нашли. Хрипко говорит, что один из бывших разведчиков даже слезу по этому поводу пустил. Как бы там ни было, поехали по домам клятвопреступниками. Очень расстроились…

Наши сели в поезд «Душанбе — Москва» и в Волгограде разделились: Крохин — в Москву, Хрипко и Олексюк — на Украину. Дальнейшее известно из пространного письма Володи Крохина.

Их в столицу ехало трое: он со слезоточивым разведчиком — закадычным дружком Юрцова и таким же уголовником, и еще «замок» первого взвода шестой роты Толик Мордовцев — очень крепкий, незакомплексованный парень. Они оккупировали какое-то купе и устроили там затяжную попойку. На следующий день после Волгограда из соседнего вагона «особо заслуженные» привели несколько девчонок-студенток и начали праздновать дембель уже с ними.

По словам Крохина, девчонки оказались не промах и никому из сержантов, несмотря на их боевые награды, так и «не дали». Они применили испытанный девичий прием — время от времени куда-то незаметно и, главное, не вовремя отлучались. Перед самой Москвой одна из них, вернувшись с очередной прогулки, сообщила, что в соседнем вагоне в купе сидит бравый афганец-десантничек и рассказывает всякие страсти-мордасти. Как она выразилась: «Волосы дыбом…»

Наши сказали: «Ой!», переглянулись и, бросив подруг, бегом рванули по указанному адресу. Каково же было их удивление, когда, зайдя в купе, они увидели увитого аксельбантами Олежку Парамонова — бравого десантника в лихо заломленном голубом берете (пехотинцу натянуть на себя голубую тельняшку уже «в падлу»). Вокруг, смахивая слезы и подливая в его бокал шампанское, сидели несколько жадно внимавших девчушек. Параша явно был в ударе, но, увидев знакомые лица, как-то скис и стал жалобно просить своих спутниц не оставлять его с этими мордами. Но было поздно… На девчонок шикнули. Они, видимо, до этого еще не имели опыта общения с разъяренными дедами и в доли секунды исчезли.

Далее я просто процитирую отрывок из Володиного письма:

Прекрасно представляю! Москва не Кацапетовка, мимо патрулей не пройдешь. И трех шагов от перрона не ступишь, как поймают, отвезут на гарнизонную гауптвахту, и сидеть ему там несколько месяцев, пока родители не приедут и не выкупят. Ну а у ребят, к слову, хватило ума выйти перед самой Москвой и не испытывать судьбу. Стукачи… они все одинаковы.

Вот такая грустная история.