Глава 8. Проклятые Черные горы
С каждой минутой я все больше и больше ненавидел идущего впереди меня сержанта. Парень был из тех, на ком «природа отдыхала». Маленького роста, рыжеватый, с веснушками, которых хватило бы на пятерых, с торчащими ушами, да еще и кривоногий. Вещмешок отвис и при ходьбе стучал ему по заду, а сапоги были явно на пару размеров велики, и поэтому он шлепал ими, запинался, спотыкался. Мы с этим олухом все больше отставали от уходящей роты. Рота спешила и почти бежала, все быстрее и быстрее вниз с хребта в район, где стоит наша техника. Автомат у бойца висел на одном плече, на другом он нес ствол от пулемета «Утес». Силуэты солдат начинали таять в раскаленном мареве воздуха. Разрыв между нами и ротой постепенно увеличивался. Два часа я его подгонял пинками и матами, но это помогало все меньше, скоро нас нагонят «духи», и тогда нам крышка, как только они выйдут на прицельную дальность, так здесь мы оба и ляжем. Умирать сегодня не хотелось. А когда хотелось? Да, никогда!
— Эй, сержант, отдай мне ствол, а то скоро умрешь совсем. И какой «козел» поставил тебя учиться в учебке на пулеметчика? — хрипло проговорил я.
— Я не виноват: куда послали, там и служил, — ответил сержантик.
В глазах его была затравленность, переходящая в ужас, он начинал понимать гибельность нашего положения. Связи у нас нет, рота быстро движется к технике, а я и этот «осколок» советской военной угрозы, ползем как черепахи.
Как всегда в мою задачу входит собирать, подгонять и выводить отстающих доходяг. Сейчас мне достался этот молодой сержант из гранато-метно-пулеметного взвода Юра Юревич. Это был его первый рейд, который мог стать последним.
— Товарищ лейтенант, я не виноват, это старшина дал мне таки велыки сапоги. Я ему гаварыл, что они хлябают, а он сказал: других няма.
— Ладно, «бульба» недоделанная, хватай автомат и бегом, быстро как только можешь.
Глаза его радостно загорелись. Мое решение облегчить его ношу, сержанта очень обрадовало, однако скорости ему не прибавило. Теперь мешал вещмешок, который почему-то все ниже отвисал, а автомат болтался и цеплял ноги. Юра все свои усилия сосредоточил на борьбе с ним.
— «Бульбаш», ты не надейся, что я и автомат за тебя понесу, у меня всего две руки, два плеча.
— Да я ничего и не думаю, — задыхаясь, ответил Юревич, но в серых глазах мелькнула наглая надежда (подлая мыслишка).
— Стоп! Быстро переобувайся и перебери шмотки в вещмеке.
Он вытряхнул содержимое из мешка: две минометные мины в самом низу, четыре гранаты, мешочек с патронами, сверху одежда и пара банок сухпая, пустые фляги.
— Меняем местами барахло. Клади мины — в самый верх. Быстрее перематывай портянки.
Я посмотрел в сторону вершины хребта, там были уже видны фигуры наших преследователей. Пора чуть охладить их пыл. Дав длинную очередь для острастки — пусть не спешат — догнал сержанта.
— Бегом, бегом, пехота зачуханная! Мать твою!
И в довершение тирады дал ему под зад «сочного» пинка. Сержант приободрился и поскакал гораздо резвее. Теперь со стволом пулемета уже не успевал за ним я сам. Тельняшка мокрая насквозь, рюкзак хоть и полупустой, а остатки боезапаса тянут плечи к земле. К земле давил и двенадцатикилограммовый ствол. Как он его нес предыдущие пятнадцать километров? Теперь мне предстоит бег по хребту со стволом!
Дышать становилось тяжелее. Черт меня дернул на эту войну. Где были мозги? Доброволец хренов. Так и пропаду ни за что. Хорошо, если легко, а если с мучениями?
Солнце медленно садилось и палило не так ужасно, как в полдень, но все равно палило. Хотелось пить, но воды не было. Кончилась еще утром. Мои семенящие шаги и легкая трусца Юревича совпадали по частоте, а его надрывное дыхание и мое, тоже сливались в один хрип. Загнанные боевые лошади. Когда же ротный заметит, что мы гибельно отстали? А, может, видит, материт, но надеется, что успеем уйти, и не хочет всех угробить?
Сзади послышались первые выстрелы, очереди пока не долетали, но так долго не может продолжаться. Проклятый ствол! Снова переходим на бег. Выстрелы придают ускорение. Хочется жить.
Впереди возникла гряда небольших камней, ствол с плеча на землю — очередь по горному склону повыше и еще одна — поближе. Меняю пустой магазин в лифчик-нагрудник, полный — в автомат. Теперь меняем ношу: ствол пулемета в руку, автомат на плечо, легче не становится, вновь возвращаю ствол на плечо. Чтоб треснул тот, кто придумал такой тяжелый пулемет, хорошо хоть он разборный. Быстро догоняю Юревича, руки для подзатыльника заняты, потому вновь отвешиваю ускоряющий пинок.
Это действует, но только минут на пять. Главное, чтоб он не упал и не совсем не отказался идти. Тогда «кранты», его не бросишь, а сил тащить нет. Тогда нас «духи» нагонят быстро. Финалом будет короткая перестрелка, и придется себя любимого подорвать гранатой. А не хочется. Прямо жутко не хочется.
— Юрик, милый, давай скачками, быстрее! Пошел на хрен с подскоком и притопом. Жить не хочешь что ли?
Умоляющие глаза на грязном лице говорили, что хочет, но почти не может хотеть жить. Больше всего бесили эти хлюпающие сапоги, в которых он был как мальчик-с-пальчик и кот в сапогах одновременно.
Пули внезапно зарылись в каменистый склон совсем рядом. Вот это уже совсем плохо. Это уже полный абздец. Как они быстро бегут, гады. Видимо, преследователи спешат налегке.
Но эта «духовская» очередь придала силы и сержанту, и мне. Минут пятнадцать мы неслись как метеоры, с хрипом, с клекотом рваного дыхания в горле, слюна пересохла в запекшейся глотке. Сердце бешено рвалось из груди. Молотом бьет пульс в висках, ноги как чугунные, но бежать необходимо. Проклятый ствол! Бросить нельзя: пулемет без него — кусок железа, а запасного ствола в горах нет.
Не останавливаясь, разворачиваюсь и пячусь спиной. Даю очередь вдоль склона из автомата, зажатого прикладом под мышкой, не прицельно, но пусть «духи» сильно не спешат и не радуются добыче прежде времени.
До меня долетел вопль дикой радости Юревича.
— Наши! Вижу наших! Скорее, товарищ лейтенант!
Ну, вот, теперь он меня подгоняет…
Два бойца сидели и ждали нас на склоне, который резко переходил в обрыв к горной речушке.
Это был Дубино, земляк моего сержанта-недотепы, и Сайд — пулеметчик.
Тем временем наша рота нашла брод и перебиралась через реку.
АГС, поставленный на вершине с другой стороны каньона, издал несколько хлопающих звуков. Это ротный нас прикрывал, а это уже хорошо, просто отлично. Живем! Спасены!
Вот почему рота пропала из виду, они просто были в ущелье, и я их не видел.
Дубино набросился на Юревича.
— Ну, ты, уеб… к! Не позорься, сопли в кулак и вперед! Урода! Почему ствол у лейтенанта?! — И бац! — затрещина.
Что он мог сказать? В ответ — только плачущее хмыканье. Дубино — сержант поопытнее. Воюет на полгода больше чем я, бывал во многих переделках, и это меня успокаивает. Вместе обязательно выберемся.
— Сайд! Прикрывай наш спуск. Три-четыре очереди, с перерывами, и затем догоняй. Пять минут на все. Не задерживайся, мусульманин. Юревич быстро вниз! — отдавал я на бегу приказы бойцам.
Эх, теперь мне уже гораздо легче дышать и командовать.
— Товарищ замполит, отдайте ствол — я понесу, — приходит мне на помощь Дубино.
— Васька! Сколько раз говорить, не замполит, а товарищ лейтенант!
— Да какая разница.
— Большая! К тебе же подчиненные как к сержанту обращаются, а не как к командиру отделения.
— Ну и что, пусть хочь как обратятся, главное, чтоб я понял.
— Так положено по уставу. Ты же к ротному «ротный» не обращаешься?
— Нет, он за это в лоб даст.
— Вот видишь. Придется и мне тебе двинуть, может, поймешь.
— Да ладно, я запомнил.
— Не ладно, а так точно! Ты не Дубино, а дубина.
— Ну, так точно…
— Да не ну, а так точно!
— Ну, что вы прикапываетесь, а, товарищ замполит?
— Эй, Дубино, ты и есть дубина! Ну, какой ты, к черту, сержант!
— А я и не просился. Поставили, вот я и сержант, а вообще я пулеметчик, учебку не заканчивал, на сержанта не напрашивался.
— Отставить разговорчики, сержант.
— Ладно, отставить — так отставить, товарищ замполит.
— Дубино!
— Да что, Дубино! Дубино!
— Ничего, пошел вон! Бери ствол и пулей вниз за своим земляком.
— Товарищ замполит, — подал голос пулеметчик, — мене стрелять?
Тьфу, еще один чудила! Этого таджика из глухого таджикского кишлака воспитывать уже не хотелось, да и силы кончились, пусить обращается как вздумается, как умеет.
— Стреляй! И тоже пулей вниз.
Довольный, с хитрой улыбкой Сайд-пулеметчик выпустил очередь в сторону «духов», практически не целясь.
— Чего не целишься?
— А куда, я ныкого нэ выжу!
— Ладно. Стреляй и не залеживайся, спускайся.
Мы с Дубино догнали Юревича уже в речушке. На том берегу он, виновато глядя на нас, зашмыгал носом.
— Васька! Отдай ствол, дальше я сам понесу.
— На, уеб… ще, сам чуть не пропал и замполита чуть не погубил.
— Ну, не пропал же, не погубил же. — солдат хмыкнул, утер нос и довольный жизнью зашлепал по берегу со стволом на плече.
На пригорке копошились несколько солдат, и цепочка вытягивалась вверх по склону. Это были не опытные бойцы, а в основном в молодые солдаты, только пришедшие в роту, слабые, обессилевшие, мечтавшие упасть и никуда ничего не тащить. Сплошное пушечное мясо! Люди, пока мало готовые к войне.
— Эй вы, трупы, вперед, — зарычал Дубино.
Мы вдвоем принялись подгонять наверх весь этот балласт роты. На берегу речушки с пулеметом залег Зибоев (еще один брат-мусульманин).
Пулемет ПК на оставленном нами склоне строчить прекратил, и Сайд быстро-быстро спускался к нам.
Времени в обрез, скорей нужно уходить. В этой суетящейся толпе вдруг произошло какое-то замешательство. Идущий в цепочке солдат с гортанным криком рухнул на камни. Моментально к нему подскочил санинструктор Степан. Лежащий солдат закатил глаза, протяжно и жалобно застонал. Впалые щеки приобрели землистый цвет, из горла вырывались лишь хрипы. Вдруг он громко застонал:
— Ооойй! О-о! О-о-о!
— Грузин, сволочь, не умирай! — заорал медик.
— Чмо болотное, открой глаза! — рявкнул Дубино.
— Дыши, дыши, гад! — принялся хлопать солдата по щекам я и переживал, чтобы солдат не умер.
Дубино, я и санитар Бандера, тщетно пытались привести его в чувство. Остальные новобранцы сели вдоль склона, испуганно и затравленно глядели на упавшего Тетрадзе.
— Колесо! — крикнул я ближайшему. — Бегом за водой!
Степан вколол лежащему промодол, вылил на лицо и в рот флягу воды. Мы с трудом сняли с головы раскаленную каску, стащили вещевой мешок, станок от «Утеса», бронежилет, расстегнули гимнастерку. Колесников принес в каске воды, плеснул ее на голову и грудь. Потом принес еще раз. Грузин открыл глаза, увидел наши злые рожи и тут же снова закрыл глаза.
— Ооо-о-о!
— Ну, хватит, чучело, стонать! Вставай давай, вставай, не умрешь! — Меня уже бесили эти стоны.
Пулеметчик спустился с гребня склона и залег на нашем берегу реки. Нам надо срочно уносить ноги, а тут такая беда…
— Дубино! Этих доходяг живо наверх, а я — к пулеметам!
Юревич со стволом резво полез вверх по склону, чтоб не досталось нести снаряжение помирающего Тетрадзе. Всем остальным Дубино распихал станок от «Утеса», бронежилет, мешок, мины от миномета, сам взял автомат.
— Наверх, живо! Быстрее, засранцы, шевелить ягодицами! — рявкнул сержант.
У берега речушки лежали оба «брата-мусульманина» и о чем-то мирно, как дома, беседовали на своем языке.
— Мурзаилов! Ждем несколько минут, и как только последние доходяги выберутся, тогда уходим и мы!
Пулеметчик нехотя прервался и с уверенностью бывалого солдата на ломаном, гортанном языке, отдаленно напоминающем русскую речь, начал костерить молодежь, горы, жару, солнце. На его сером, обветренном, заросшем щетиной лице появилась ободряющая улыбка. Как он умудрялся постоянно зарастать щетиной до самых глаз? Загадка. Недаром он с высокогорного Памира.
По ручью никто не шел, «духов» нигде пока не видно, поэтому нужно быстрей уходить. Мы дали в обе стороны вдоль ручья несколько длинных очередей из пулеметов и тоже побежали. На вершине склона нагоняем выползающих измученных солдат.
Смотрю на их лица, вглядываюсь в их глаза. Выдержат ли? Смертельная тоска и усталость. Пот струится по лицам и телам ручьями, гимнастерки белые от засохшей соли (это едкий солдатский пот). Пыльные сапоги и ботинки хлюпают растоптанными подошвами. Они карабкаются, как вьючные мулы. Хрипы, кашель, мат. Мало обстрелянная молодежь пока плохо справляется с выпавшей на ее долю войной. Ну, ничего. Через три-четыре месяца это будут нормальные солдаты — те, кто выживут! Те, кто не будут стараться «закосить» и сбежать куда-нибудь в тыловое подразделение (в санчасть или же госпиталь).
Сержанты затаскивали на вершину склона выдохшихся. Я тоже от протянутых рук не отказался.
Ротный взглянул насмешливо.
— Дополз? Я думал, ты пропал с этим маломерком и вертушки нужно вызывать — выручать.
— Да, это еще ничего — наш грузин чуть «дуба не дал». Еле-еле откачали. Давай бойцов немного разгрузим, постреляем по «духам»?
— Сейчас доложу Подорожнику обстановку и отдолбимся.
— Связист! Связь с комбатом!
Я пошел вдоль лежащих ничком солдат. Вроде силы их покинули, умирают и никогда не оживут, но дай команду и, проклиная все, пройдут еще и еще много километров, сколько надо, и будут идти, пока не выйдут на задачу. А куда денешься?
— Артиллерист! Ставь миномет, комбат дал добро пострелять по «духам». Наводи по тому склону и молоти вдоль хребта метров на пятьсот, расстреляй все мины. АГС и «Утес», лупите по той стороне ущелья, как только разглядите движенье. Огонь пятнадцать-двадцать минут, и живо рвем отсюда к броне.
Бойцы радостно притащили мины к расчету, а после команды взводного минометчики принялись плюхать эти мины на ту сторону ущелья. Движение «духов» быстро прекратилось. АГС и «Утес» отстрелялись, теперь оставалось по ленте, на всякий случай.
Кавун посмотрел в бинокль на результаты работы и, улыбнувшись, хлопнул меня по плечу.
— Уходим! Ты вместе с Зибоевым и Мурзаиловым опять прикроешь роту. Через десять минут догоняй, подбирая отстающих доходяг.
Пехота ушла, а мы лежали и вглядывались в противоположный берег. Желания догонять «шурави» после ураганного огня у мятежников больше нет. Полежали, расслабились, отдышались, отдохнули.
— Убегаем, мусульмане, и быстро! Очень быстро!
Радостно подхватив пулеметы, солдаты побежали догонять своих, да так, что за ними и не успеть!
Через тридцать минут на последнем гребне я поравнялся с колонной роты. Перед нашими глазами открылась необычайная картина. Огромное скопление нашей техники, которая вся в оранжевом обрамлении.
— Ого! Чем их повара кормили? — заржал Кавун. — Пронесло бойцов чем-то необычайным, экзотическим.
— Скорей вниз, может, нам тоже этого продукта осталось, — мечтательно произнес я и жадно облизнул губы. — Жрать хочется весь день: ни банки в мешке, ни сухаря в кармане.
— Ну, ты — раб желудка, Ник! — засмеялся и весело хлопнул меня по плечу Серега Острогин.
— Все, хватит болтать, всем быстро вниз. «Трупы» гнать, т. е. доходяг, как можно скорей, через полчаса ни одной машины там не будет, и мы начнем запрыгивать на ходу. Вперед, пехота, внизу — жратва и отдых, а кто отстанет — я не виноват! — громко и торопливо скомандовал ротный.
Мы спускались все быстрее и быстрее. Бежать без мин и пулеметных лент с пустыми мешками, конечно, гораздо легче. Повстанцы были на приличном расстоянии и стреляли лишь для острастки, подгоняя нашу последнюю роту, спешащую к своим. Ну, ничего, наведем на «духов» с брони авиацию. Хватит нас гонять как зайцев.
Одного я так и не понял, зачем мы приходили сюда, если бежим без оглядки и боимся опоздать? Зачем мы тут бродили десять дней? Стреляли, взрывали, сжигали? Кто, зачем и как все это планирует?..
* * *
А началась эта операция красиво, как в кино. Прямо реклама советской военной мощи. Нас привезли на аэродром, построили, пересчитали, проинструктировали, еще раз проинструктировали, еще раз пересчитали, опять проинструктировали, еще раз пересчитали… Это было почти бесконечно.
К вечеру транспортные самолеты стали прогревать двигатели. Старые АН-12, постепенно заполняли тремя батальонами. И это все от нашей дивизии. Стратегия этой операции была замысловатой и необычной — десантирование в район Черных гор, что под Джелалабадом. Вся хитрость заключалась в скрытой и быстрой переброске пехоты самолетами, а броня неспешно выдвигалась в этот район позднее. Вначале нас бросали к границе с Пакистаном, отрезая «духам» отход, а затем мы должны были прочесывать горы и кишлаки, постепенно возвращаясь к основной дислокации бронегруппы.
Самолеты загружались солдатами «под завязку», да не просто «под завязку», а так, что бойцы стояли один к одному, как карандаши в коробке, бросив под ноги мешки (лететь всего минут сорок). Некоторые стояли на самом краю поднимающейся откидной аппарели. Наш первый батальон грузился последним, а первая рота — самой последней в батальоне. Я с интересом наблюдал за этим процессом. Суетливо подгонял вместе с ротным солдат и вскоре с удивлением обнаружил, что ни мне, ни Кавуну, ни комбату и еще паре офицеров места нет в самолете, как мы не пытались туда втолкнуться.
Седой генерал — комдив Максимов — звучно крякнув, скомандовал садиться вместе с ним в салон — гермокабину. Жизнь становилась еще веселей. В забитом чреве грузового самолета, стоя и потея, некомфортно лететь я конечно не желал. А с комфортом — с удовольствием! Только заскочили в командирский салон и сели в уголке, как транспортник тотчас же помчался по бетонке и взлетел.
Почему-то в самолете сразу же раздались рычание, визги, вопли, шум, гам. На шум прямо по головам солдат бросился «бортач», через двадцать минут этот прапорщик вернулся, трясущийся, бледный и весь взмокший. Он доложил генералу, что боковой люк начал почему-то отходить в сторону и открываться. Еле-еле его притянули на место и закрыли. Может, на земле не закрыли хорошо, может, кто-то что-то нажал. Шутники!
Кровь отхлынула от лица комдива, и он смертельно побледнел.
Мы все похолодели. Если бы люк совсем отошел на вираже, то выдуло бы не один десяток солдат. Отбомбился бы лайнер пехотой по Кабулу. В гробовой тишине мы летели до Джелалабада и только на месте, построившись и проверив людей, дали волю чувствам и матам. Эта красивая операция могла обернуться катастрофой. Набили бойцами самолеты, как селедками бочки, и доложили в Москву о выдающейся стратегической операции.
Александры Македонские, Наполеоны хреновы! Наверное, керосин экономят, раз нас перевозят как скотину. Сначала разворуют все, а потом экономят. Форменное свинство!
Древний Джелалабад мы даже не увидели, потому что рано-рано утром влезли в вертушки и полетели к границе в непреступные горы. Задачи подразделениям поставили перед самым вылетом. Перебрасывали нас в Черные горы, где уже во всю шел тяжелый бой в укрепрайоне. Десантники и местная бригада бились, зажатые со всех сторон. Ротный пришел с совещания и застонал, заломив панаму: замена опять под угрозой!
— Братцы! Там «мясорубка»! Не хочу! Один штурмовик и «крокодил» сбиты. Теперь мы пойдем штурмовать горы, уничтожать систему ПВО.
Распределили десанты по вертолетам, подали списки Подорожнику и на загрузку.
Борты уходили один за другим в мутное небо. Холодное раннее утро, голодный желудок, чужая страна и незнакомая местность — все это совсем не настраивало на веселый лад. Бомбежка была слышна даже на аэродроме, да и армейская артиллерия била беспрерывно.
Быстрый воздушный подскок на вертолетах к площадке. Мою группу выбросили немного в стороне от батальона, над нами возвышался какой-то бугор. Взводный Пшенкин, с которым я оказался вместе, был почти заменщик, но к нам попал после госпиталя из третьего батальона и в рейд шел в первый раз. Полтора года старший лейтенант «парился» на горной заставе и теперь попал в «переплет».
— Саня! Жмем быстрее вверх, пока эта горочка пустая и, кажется, нет «духов», — прокричал я сквозь шумы винтов удалявшегося вертолета, указывая рукой на сопку.
Пыль и сухая трава, поднятые вертушкой, забивали рот, нос, глаза. На плато ниже нас вертолеты садились под непрерывным огнем противника. Один из вертолетов улетел, оставляя за собой дымовой шлейф. Бойцы, спрыгивая на землю, сразу вступали в бой. Вершина, которая возвышалась над остальными холмами и господствовала над плато, изрыгала плотный бесконечный пулеметный огонь по нашим не подготовленным позициям. Да их и позициями-то трудно было назвать. Все зарывались куда могли, строили, лежа, где высадились, сооружая под обстрелом укрытия из камня.
На укрепрайон боевиков пикировали пара за парой штурмовики, непрерывно меняя друг друга, и наносили ракетно-бомбовые удары. Однако ответный огонь по самолетам и вертолетам не стихал. В воздухе крутили карусель четыре «Ми-24», которые также били по вершине.
Наш взвод оказался в тылу у «духов», и они нашу группу почему-то не заметили. Расчет АГС попал с нами, поэтому, разместившись на высоте, бойцы быстро закрепили гранатомет на станок.
— Саня, противника видишь? — спросил я взводного. — Начинай бить по ближайшему холму к нашей высотке.
— А, может, тихо отсидимся? Если басмачи на нас полезут, то не уйти. Где рота — ведь непонятно, а рядом своих больше нет. Собьют с горки и перестреляют!
— Мы отсидимся, а там, в лощине комбата задавят. Бьем по духам из всех стволов! Десант из низины выбьют и за нас возьмутся. — Не согласился я и подозвал молодого солдата, недавно прибывшего к нам с пополнением. — Эй! Снайпер! Керимов! Всех, кого увидишь на горе — мочи! Не давай продвигаться на верх! Чтоб никто через лощину не переполз, понял? Всем остальным рассредоточиться!
Бойцы расползлись по холму.
— Дубино! — окрикнул я зам. комвзвода. — Распредели солдат: двух наблюдать за тылом, двух — на левый фланг и ты с ними, двое — со мной, гранатомет со взводным будет. И связиста мне! Я пошел на склон, а ты Сашка, командуй АГСом.
— Хорошо. Но, смотри, сам башку лишний раз под пули не подставляй, — попросил меня Пшенкин.
По карте мы определили наше местонахождение. Я вышел на связь, доложил и услышал в ответ сердитый голос ротного:
— Какой вас хрен туда занес? Как будешь оттуда выбираться? Мы в пяти километрах на хребте над вами.
Вот это высадили летуны! Пять километров в горах — это пятнадцать километров по равнине. Ого!
— Не хрен занес, а вертолет «Ми-8»! — ответил я Кавуну. — «Духи» у нас как ладони, и пока взвод не засекли. Мы закрепились, предлагаю долбануть им во фланг!
— Подожди, спрошу у старшего.
В разговор тут же вмешался комбат.
— «Бакен-02». — Это был мой позывной. — Как видишь обстановку?
— Вижу все очень хорошо, — откликнулся я. — Внизу бой, наши прижаты.
— Это я и прижат! Понял? Чем поможешь?
— АГС и десять стволов, отвлеку часть огня на себя, накрою две-три точки «духов».
— Помогай быстрее! Много «трехсотых» и есть «ноль двадцать первые». Быстрее давай огня!
Ну, вот само собой и разрешилось: вызываем огонь на себя. АГС выплюнул большинство выстрелов ленты и накрыл два укрепления «духов», а снайпер завалил пару «басмачей». Наш дружный огонь расшевелил этот большой человеческий «муравейник» напротив наших позиций. Такой наглости афганцы, очевидно, не ожидали. Прямо под боком сидит группа русских и расстреливает героев — «моджахедов». В бинокль видно было, как мелкие отряды человек по десять перебежками двинулись к нам. Ага! Испугались окружения, канальи! Мы ведь им отходные пути отрезали.
— Бойцы, мордой в землю не зарываться! Снайпер, прикроешь меня. Я из нижнего укрытия буду бить, и немного отвлеку огонь на себя, а ты снимай духов по одному. Дубино, тоже прикрывай меня огнем!
Идея, как отвлечь на себя внимание банды, была простая. Если снять у АКСУ пламегаситель, то автомат стреляет в горах так громко, что кажется, это бьет крупнокалиберный пулемет. Пусть душманы подумают, что тут работает мощная огневая точка, и огонь перенесут с гребня на меня, тогда ребятам будет легче. Ну, право, не дурак ли?!
Укрывшись в валунах и соорудив из камней бруствер, я выпустил по направлению «духов» пару магазинов. Толку от этой пукалки на таком расстоянии никакого, но шума как от автоматической пушки. Моя стрельба произвела должный эффект. Что тут началось! Пули градом сыпались на валуны, с визгом улетали во все стороны рикошеты. Сам я стрелял лежа, приподняв руку с автоматом, попасть в меня мог только рикошет, но все равно было жутковато.
Снайпер сверху время от времени производил отстрел наступающих. Дубино, даже не знаю, прицельно ли — также вел ответный огонь. Не понимая толком, что у нас за вооружение, афганцы прекратили перебежки. Но затем, когда гранатомет, самое наше мощное оружие, перестал работать, они опять поползли изо всех щелей.
— Взводный, что слышно? — заорал я. — Почему молчит АГС? Дубино! Там остальные еще живы?
— Да живы мы! Взводный на связи, говорит просто кончились все гранаты. «Духи» все лезут и лезут. Товарищ лейтенант, я вас прикрою, трохи, а вы выползайте, а то отрежут вам отход.
Снарядив расстрелянные магазины патронами, я, как ползучий уж, выбрался из своего укрытия. Хорошо, что в небе начало смеркаться. Пули свистели, но меня враги вроде бы не видели, поэтому я и выбрался целым.
В глазах сержанта был веселье и одновременно ужас.
— Это було что-то! Я такой стрельбы еще не слыхав. Вы прикалываетесь, а нам тут не меньше вашего досталось, а могет быть и бильше. Они, наверное, ползут за мощным пулеметом, трофей хотят взять, а тут всего-то плевательница, АКСУ.
— Васька! — оборвал я его. — Стреляйте экономно, сейчас поговорю с комбатом, будем рвать когти отсюда, пока это возможно.
Взводный Пшенкин лежал в окопчике и переговаривался с Кавуном по связи. Тот наблюдал нас в бинокль и ставил задачу на выход.
— Что говорит? — спросил я у Пшенкина.
— Все роты уже отползли в укрытия, надо уходить и нам, как стемнеет. Конечно, если раньше духи не обложат нас со всех сторон. Можем опоздать с отходом…
Авиация работать уже закончила. Теперь по укрепрайону била артиллерия, а разведка, пехота и десантники отступили на ночь на дальние высотки. Мы остались вблизи «духов» совсем одни.
— Ну что, Саша, добьем последнюю ленту гранатомета по «духам» и быстро уходим! Задержимся на лишних десять минут — и нам кранты — будет уже не выбраться. Командуй взводом, а я и Дубино прикроем отход! Только минут на пять, не больше!
Черт, опять придется отходить в замыкании! — подумал я с сожалением. Теперь хотелось быстро драпать!
— Ладно, только не отставай, не засиживайся: если не успеете проскочить, то сам понимаешь, помочь тебе будет невозможно, — как бы извиняясь, сказал Пшенкин.
— Не отстану! Жить хочется не меньше твоего.
Я переполз к валунам, за которыми укрывались зам. комвзвода с двумя бойцами. Солдаты время от времени неприцельно, для острастки шумового эффекта, били вниз по склону и по противоположному холму. С каменной гряды и из распадка отвечали более интенсивным огнем: патроны враг не жалел. Темнело все быстрее.
А в сумерках и проскочим, — мелькнула в голове мысль и я уверовал в спасение.
— Ну что, товаришщ лейтенант? Надеюсь, мы не долго тут будэмо развлекаться? — с надеждой спросил Дубино; в глазах сержанта появилась явная тревога.
— Итак, бойцы, — довел я приказ своей группе. — Мы с Дубино некоторое время прикрываем отход, а вы бегом к гранатометчикам.
Обрадованные молодые солдаты быстро уползли за камни на карачках, как большие худые пауки.
— Товаришщ замполит, и мяне, и сэбэ погубите! Может, усе зараз уйдемо?
— Не дрейфь, «бульба», успеем, прорвемся! Хватит болтать, заряжай магазины, — оборвал я нытье сержанта. — По два рожка расстреляем и драпаем.
Ногло и в открытую «духи» не перебегали, но все равно потихоньку перекатывались и переползали ближе и ближе. Как только мы прекратим стрелять, они, конечно, поймут, что добыча уходит, и сразу начнут преследование. Небо становилось все сумрачнее, в глубокой лощине сгущался туман, поднимаясь к вершинам. Солнце уже скрылось за хребтом, и только на западе еще оставалось чуть заметное красное свечение. Значительно похолодало, усилился ветер. Тоже хорошо, по холодку легче уходить.
Минуты за четыре мы расстреляли плановые четыре магазина патронов, на всякий случай я бросил в распадок гранату. Взрыв отозвался вместе с гулким эхом криками проклятий. На пятую минуту терпения у меня не хватило.
— Васька, если хочешь жить, то беги как можешь быстро! Даже еще быстрее, чем можешь.
Мешок за спиной, полный продуктов, тянет назад, лифчик-нагрудник сдавливает грудь и живот. Дышать тяжело, даже когда еле идешь, а когда бежишь — сердце вырывается из груди. Вскоре в лощине мы нагнали свой взвод. Совсем стемнело. Впотьмах мы чуть не заблудились и не промахнулись тропой.
— Саня, Сашок, это мы! — громко и радостно вскрикнул я, опасаясь, что ненароком, свои с перепугу расстреляют.
— Ну, молодцы, я боялся, что вас отсекут от нас! — обрадовался Пшенкин.
Бег по пересеченной местности с оружием, боеприпасами, экипировкой да еще с автоматическим гранатометом только называется бегом. Прибавить скорость было совершенно не возможно. Стрелковое оружие гранатометчиков тащили другие солдаты, а ведь у каждого еще по две минометные мины для приданного миномета. Вот она каторжная работа горной пехоты. Все свое ношу с собой и не свое — тоже!
Совсем стемнело. Ночь в горах обрушивается на землю столь стремительно, что просто не успеваешь приготовиться к ее приходу. Темень — хоть глаза выколи, до восхода Луны ничего не видно в метре. А Луны на небе, к нашему счастью не было. Мы шли вроде по верному направлению, но могли и сбиться.
Ночь нас пока спасает, но может и предать, если заблудимся. Выпустишь сигнальную ракету — обнаружишь себя, и можно не успеть уйти. «Духи» бегают налегке, а мы нагружены, как ишаки.
Там, где несколько минут назад был наш взвод, уже закрепились мятежники. Они, не зная, где мы точно находимся, вели некоторое время огонь во все стороны, но вскоре эта беспорядочная стрельба прекратилась.
— Васька, поставь пару растяжек на тропе, — приказал я зам. комвзвода. — Может, нарвутся, это их задержит.
Поясню не знающим, растяжка — это, когда к кольцу запала гранаты привязываешь нитку или веревку. А эту нитку — к какому-нибудь камню или ветке. Чуть дернул ниточку, и через четыре секунды — взрыв.
И все же нам повезло, ловушка нашла свою жертву. Минут через шесть-семь сзади раздался взрыв, затем крики и стоны.
— Кому-то не подфартило, — глубокомысленно сказал Дубино.
Сразу после взрыва «духи» открыли ураганный огонь, стреляли не прицельно, пули свистели в воздухе, рикошетили от камней с леденящими душу взвизгиваниями.
Взвод уходил, пригибаясь к земле, все быстрее и быстрее. Солдаты втягивали головы, испуганно озираясь, было жутко и неприятно. Однако наши растяжки на тропе чрезмерное рвение преследователей охладили. Огонь из автоматов не приближался. Остановились? Очевидно, у них появились убитые и раненные. Может, зацепило? Вторую растяжку «духи» пока не задели: то ли не дошли, то ли сняли, то ли обошли.
Ротный по связи дал ориентир: пускаю две ракеты — красную и зеленую. У подножья высотки нас встретят свои.
Невдалеке впереди разрезали черное небо ракеты. Ура, мы от роты были совсем близко. Минут через пятнадцать на подъеме натолкнулись на наше подкрепление — это первый взвод Острогина спустился на помощь.
Все, спасены!
* * *
На высотке командир роты был вместе с комбатом. Группа управление батальона вышла в наше расположение. Сейчас к чему-нибудь, да и придерутся. Например, к форме.
— Ну, что, все целы? Что за взрыв был недавно, докладывай, «комиссар»! — рявкнул Подорожник.
— Все на месте, все целы, оружие в наличии, а на растяжке «духи» подорвались, — отрапортовал я ему весело.
Взводный благоразумно пристроился за моей спиной. Ну, Пшенкин, ну жук! Все шишки теперь мне достанутся. Комбат был службист, брюзга и умел, даже если не за что, найти повод и взгреть.
— Ну, у тебя и вид, «комиссар». — «Комиссар» он всегда выговаривал ехидно и грассируя буквами «р» и «с». — Чисто партизан. Что на тебе одето и обуто?! Какой пример солдатам?! Комбат по форме одет, начштаба — по форме. А в ротах что ни офицер, то нарушитель формы одежды, все в кроссовках, в тельняшках! Ты с какого авианосца сбежал, лейтенант? — начал постепенно распаляться майор.
Брызгал ли он при этом слюной, в темноте было не видно, но что шутовские чапаевские усы, торчащие в разные стороны, сильно дрожали — это было заметно.
— Батальонного замполита в горы не загонишь, а ротный замполит как анархист одет! Всем охвицерам привести себя в порядок! Командир роты! Усилить охранение и наблюдение. Вести ночью беспокоящий огонь и пускать раз в полчаса ракету. «Духи» вокруг орудуют, а тут не офицеры, а сброд какой-то! «Зеленые», мальчишки! — рявкнул Подорожник.
Скрипя зубами и продолжая ругаться, он ушел.
— Он с чего с цепи сорвался, Иван? — спросил я шепотом ротного. — Мы их переползания весь день прикрывали, огонь на себя отвлекали, еле-еле из окружения ушли, а он как на врагов набросился! Старый мудак!
— Да не кипятись! — равнодушно и даже легкомысленно ответил Кавун. — Весь день наш Чапай со взводом связи под пулями лежал, натерпелся страху, наползался — вот на нас зло и срывает, вместо благодарности. Ты же знаешь: его любимый конек — форма, порядок, устав. Ничего, обтешется, еще сам тельняшечку попросит достать и кроссовки наденет.
— Пока это произойдет, он нас всех изведет до смерти.
— Есть будешь? — поинтересовался Кавун.
— Угощаешь? — спросил я, немного успокоившись.
— Угостил бы, да нечем. Каждый ест свое, а я съем твое! Ха-ха. Завтра подъем в пять утра, и в пять тридцать мы уже будем там, откуда ты сейчас драпал. Штурм укрепрайона в шесть тридцать, по холодку.
— Вот по холодку нам и наваляют, и остывать телам долго не придется.
К нам подтянулись остальные офицеры роты, и после короткого инструктажа командир роты приказал:
— Треть солдат на охранение, смена через два часа, от взвода по посту, офицерам распределиться для проверки. Заменщики, то есть я, отдыхают. Отбой! Замполит может спать в моем СПСе. Сегодняшним боем, ты эту честь заслужил.
Мы полезли через камни, выстроенные кольцом, руками неумелого солдата, и наше укрытие тотчас рассыпалось, завалив спальный мешок Кавуна.
— Балбес, который это сооружение построил, живо ко мне!
Из темноты показалась фигура солдата. Не солдат, а грязное привидение. Эх! Опять это Витька Свекольников! Этот молодой солдат-первогодок, прибывший только два месяца назад из Союза, был не солдат, а ходячее недоразумение.
— Я, товарищ капитан, строил, строил, оно качалось, но я старался, честное слово, — виновато произнес он.
— Я, да я! головка от патефона!
— Свекольников, почему опять такой грязный? — грозно насупился я.
— Да вчера мылся. — Вечная виноватая улыбка не сходила с лица солдата. — Это сажа налипла, когда чай варил на костре, да пыль.
— Чай варил, как будто тобой чай варили!
— Свекольников, мы пойдем, чай в первом взводе попьем, а ты все восстанови, да чтоб ночью нас не прибило. Сильно устал? — посочувствовал Кавун.
— Есть немножко! — вздохнул Витька.
— В общем, строить нам дом и ложиться спать возле нас! Ты себе тоже создай укрытие. А Дубино, скажи, что освобождаю от охранения; будешь на связи. Охранять ночью нас будешь. Если меня «духи» ночью уволокут — вернусь, тебе яйца отрежу. Понял?
— Понял, — широко заулыбался Свекольников.
В темноте блестели зубы и глаза, а что лицо чумазое, заметно было даже в темноте. Лицо чернее черной ночи, а ведь не негр! Да, война в горах — не сахар. Воды — в обрез, на трое суток две-три фляги, и этой водой не помоешься. К нашему сухпайку в последнее время стали давать гигиенические салфетки, которые пахли спиртом и одеколоном. Одной из них можно протереть лицо, шею, пошоркать руки. Лицо ототрешь, а руки — чисто символически. Зубы не почистишь, это можно сделать лишь, когда к технике спустишься. Вот тогда и помоешься и попьешь вволю.
В первом взводе у костерка, спрятавшись за камнями, сидели два узбека и кипятили в чайничке воду. Он был маленький на литр кипятка, взятый в каком-то кишлаке, и давно весь покрылся сажей толщиной в палец. Вода уже закипела. Солдаты о чем-то разговаривали на родном языке.
— Ну, что, бабаи, согрели чай? Чего молчим? Заварку покруче навести — и все свободны! Разводите свои «хала-бала» во сне!
Улыбки стерлись с лица. Якубов-маленький разлил жидкость по кружкам и уже хотел уходить, но ротный остановил его схватив за рукав.
— Якубов! Ты почему все время волком глядишь? Глаза у тебя недобрые, взгляд мне твой не нравится! Подобрей или сгною в нарядах!
— По-рюски не понимай, капитан! — ответил тот и, закинув за спину автомат, заковылял в темноту.
— Вот и пойми их: о чем говорили — не поймешь, глядит волчонком, в глазах — неприязнь. Прижмешь — улыбается, а отвернешься — жди нож в спину. «Узбекская мафия» в роте сильна. Нужно ее искоренять, а у меня замена на носу. Так что это твои заботы, и будут заботами нового ротного. Я и так уже в Афгане пересидел, переслужил, — выдал глубокомысленно ротный.
— Ваня, не все они — гнусы. Вон Якубов-большой, которого Гурбоном зовут — отличный боец, Рахмонов — хороший механик, — слабо возразил я.
Это было чисто символическое возражение. Мусульмане, за исключением таджиков, воевать не любили и не хотели. Чай погонять, плов сварить, мясо пожарить — это они любят, а воевать — нет. Да и война со своими — единоверцами, им тем более была неприятна. Вот если б где-нибудь в Европе против «бледнолицых», может, все было бы по-другому, но и то, вряд ли. Не солдаты они, хлопкоробы.
— Узбек — не солдат, узбек — дехканин, — подытожил Кавун. — У меня в роте, когда я стоял на посту, на дороге, такой случай был. Ночью «духи» поперели на выносной пост. Сержант-узбек побежал, и все остальные узбеки побежали. Их на склоне потом духи и перестреляли. А за пулеметом остался русский солдат. Он и бился до последнего патрона, и подорвал себя последней гранатой. Но если б все отстреливались, то «духи» бы не подобрались даже к посту. Все бы выжили. Вспомни, в Бамиане кто струсил? Хайтбаев! Как шакал, ползал, скулил. А ведь сержант! Кто сбежал от Острогина? Хафизов! А ведь у него был пулемет! А с пулеметом Сергей ту высоту бы удержал. Таджики — это бойцы, настоящие солдаты. Вон, «братья-мусульмане»: что Зибоев, что Мурзаилов — это настоящие орлы! А узбек — не солдат. Русский царь, где их всегда использовал? В трудовой армии: окопы рыть, дороги строить. А у нас их в роте тридцать процентов, а всего, мусульманского «интернационала» процентов шестьдесят. Вот и бьемся: офицеры, зам. комвзвода да несколько солдат. Хорошо, не бегут и в спину не стреляют, и то ладно. Да, к сожалению, они нас, русских, не любят.
— Ваня, ты ж украинец? — засмеялся я.
— Я не украинец, повторяю, а хохол! Разницу уже знаешь? Нет еще? У Подорожника не спросил? Я тебе уже ведь говорил. Расскажет, поинтересуйся, — вновь рассмеялся ротный. — Ладно, давай пить чай. А все очень просто: украинец — живет на Украине, а хохол — там, где лучше.
Чай был отменный, хорошо заварен. Откуда-то взялись пара лепешек и сахар.
— Вот видишь: чай, лепешки сделали — мастера. Передвижная чайхана. А воевать — это не они, — с грустью закончил ротный.
Чай в горах на свежем воздухе, под звездами, когда нет изнуряющей жары, обдувает легкий прохладный ветерок — это верх блаженства. Да если он заварен мастерски, да еще настоящий, а не помои, то так бы всю ночь сидел и пил. И лепешки были хороши. Теплые камни грели тело, вытянутые ноги сильно гудели. Шесть часов отдохнут мои конечности, а завтра вновь их разбивать и стаптывать. Сколько придется пройти, никто не знает. Пройти-то что, а вот штурмовать мощный укрепрайон, где несколько пулеметов — вот где беда!
— Ваня, какие сегодня потери были в батальоне? — спросил я с уныло.
— У нас в роте, сам знаешь, никаких, а в разведроте и у десантуры имеются. У разведчиков — один убит и трое ранено. В третьей роте тоже троих зацепило, в разведвзводе зацепило одного, один ранен во взводе связи. Еще нашу вертушку сбили и штурмовик повредили.
— Я в бинокль наблюдал, как штурмовик заходил на бомбометание, а «дух» даже не прячется, а стоит и стреляет в упор из ДПШ. Там сзади пещерка, он на минуту скроется, а как самолет пролетает над укреплениями, выбегает и вслед — очередь за очередью.
— В этих Черных горах за месяц уже четыре летательных аппарата сбили, вот нас и притащили сюда! Жуткие места. Граница с Пакистаном рядом. Оружие и боеприпасы в Афганистан рекой текут, не экономят. Караван приходит за караваном.
— Как думаешь, возьмем завтра высоту? Или опять поползаем под ней и отойдем.
— Думаю, поверь моему опыту заменщика, ловить им нечего. Мы сегодня их крепко обложили, вокруг по всем высоткам сидим, они не будь дураками, ночью по распадку уйдут к границе. Чего им упираться? Свое дело «духи» сделали, нам вломили по первое число. Не дураки они, отступят! Хотя всякое может быть. Вот если не уйдут, то завтра будет еще та «мясорубка». Эх! Где ты, замена? Заменщик! Сволочь! Где ты? — с тоской в голосе закончил свою речь командир.
Вернувшись, мы услышали сопение связиста.
— Свекольников, кто на связи? — грозно рявкнул ротный.
— Я! Связь нормальная, все в порядке, — забормотал испуганный солдат.
— Ты же спал, храпел? — удивился я. — Как ты что-то слушал?
— Да нет, у меня же наушник на ухе, я все слышу. Я чуткий.
— Ну, ладно, «чуткое ухо»! Завалишь связь с комбатом — вешайся, чумазый! — пригрозил, шутя, капитан и полез в спальный мешок.
Я снял кроссовки, сунул их к входу из укрытия, нагрудник развязал и положил под голову, а автомат — под руку.
— Скорпионы, кыш отсюда! — шутливо сказал Иван и быстро захрапел.
Сон сразу пропал. Зачем он их упомянул? Я этих тварей страшно боюсь. Ладно, пуля или осколок — это война, но умереть от укуса дурацкого скорпиона! Бр-р-р-р.
— Свекольников, скорпионов боишься? — поинтересовался я шепотом, поворочавшись с полчаса.
— Боюсь, конечно, но вроде не слышно, чтоб ползали, — ответил солдат.
— Чудик! Как ты их услышишь. Они ж не слоны, чтоб топать, это же насекомые!
Солдат коротко хохотнул и замолчал.
— Витька, — продолжил я воспитательную беседу, — как ты в Афган попал? Отец — профессор, мать — директор школы… Что же не отмазали от войны-то?
— Да они и не знают. Я им письма якобы из Забайкалья пишу. Родители думают, что я в Монголии служу. У матери сердце слабое, она не выдержит, а мне очень хотелось себя испытать, проверить характер. Мир хотел поглядеть.
— Испытал? Проверил? Ты такой же придурок, как и я, только званием пониже. Второй доброволец в роте.
— Нет, я не придурок, я по жизни романтик, — возразил солдат.
— Вот-вот, и я романтик, только романтика наша смертью пахнет. И говном! Всю высоту засрали за три часа. Чуешь, как воняет?
Свекольников прыснул и, не сдержавшись, громко засмеялся. Кавун открыл глаза и покрыл нас матом.
— Эй, романтики хреновы! Спать мешаете старому воину. Лейтенант, валяй проверять посты, а ты чумазый, слушай свою шарманку и, не дай бог, заснешь! — И, сладко потянувшись, он продолжил смотреть свои сны заменщика.
Ну вот, провел воспитательную работу, поговорил по душам с солдатом и доболтался. Я нехотя собрался и побрел по вершине по взводам. Один за другим меня окликнули все четыре поста. Тревожно вглядываясь в темноту, солдаты стерегли покой роты. Я расспросил всех, кто кого меняет, на всякий случай. «Старики» не любят стоять в охранении, гоняют за себя молодежь. Не проконтролируешь, так они на всю ночь поставят салагу, а он возьмет и заснет. Вырежут всех, в том числе и того лентяя, который сачкует, но разве ж объяснишь это ленивому узбеку или «старику». Все мы надеемся на наше русское «авось».
Ветерок приносил не только бодрость, но и тревогу. Время от времени по укрепрайону били «Грады», вели огонь артиллерийские орудия. Иногда часовые давали от испуга очередь в темноту, тогда вспыхивали ракеты, раздавался треск нескольких очередей, и, наконец, все стихало.
«Духи» себя не обнаруживают, их позиции как вымерли. Зализывают раны. Что-то будет завтра?
Растолкав Острогина и напомнив ему про очередь на дежурство, я осторожно, чтоб не наступить на какого-нибудь ленивого бойца, не построившего себе укрытие, побрел спать.
Свекольников опять дремал, но не спал. Болтать уже не хотелось. Руки, ноги и спина требовали отдыха, а голова — хорошего сна…
* * *
Подъем начался раньше, чем мы ожидали. Утренний воздух был довольно прохладным, конечно, ведь уже ноябрь. От холода изо рта шел пар, воспалившееся горло побаливало, спальник покрылся росой, а на камнях проступил даже иней.
Ротный неласково пихал меня в левый бок ногой и торопил.
— «Духи» по наблюдению вроде ушли, идем чесать местность, разведка уже спустилась. Поднимать роту — быстро! На сборы пятнадцать минут! Офицеры — ко мне!
Наскоро поставив нам задачу, Кавун сориентировал офицеров по карте. Через пятнадцать минут вершина была пуста, и бойцы цепочкой поползли на плато. Пока подразделения добрались до укрепления «духов», разведчики и саперы уже осматривали высоту.
Засохшей крови и окровавленных бинтов было очень много, но ни живых, ни раненых, ни убитых мятежников не нашли.
— С собой, как и мы, всех тащат, — уважительно сказал капитан Кавун. — Видишь, Ник, законы войны у нас с ними одинаковые. Никого не бросили! Трупы куда-то забрали, схоронили.
Действительно, мертвых они унесли, а оружие не смогли, бросили. На вершине осталось несколько пулеметов, безоткатное орудие, миномет, много боеприпасов.
Вскоре на вершину поднялась группа управления полка. Толстый, пыхтящий командир полка, забравшись наверх, сходу выпил полфляжки воды. Пухлые щеки и губы Филатова тряслись от напряжения. «Батя» был командиром, уважаемым всеми офицерами и солдатами, но наблюдать его передвижения по горам было очень весело. Кроме автомата, остальное имущество таскал здоровенный сержант-ординарец Леха. Мы ему искренне сочувствовали. Следом выполз замполит полка, это тоже мужик не худенький, и внешне похожий на пончик с губами-пельменями. За четыре месяца он в первый раз выбрался на боевые, наверное, пошел за орденом.
Штабные с удовольствием фотографировались у трофеев. В это время комбату и ротным начали ставить новые задачи. Замполит полка и пропагандист собрали всех ротных замполитов и принялись нести всякую чушь.
Ну, какой, к дьяволу, может быть боевой листок, идущий по рукам от взвода к взводу, или комсомольские собрания во взводах на какую-то заумную тему. Политические вожди перерывах между боями ставили нам задачи по спецпропаганде и идеологии, и наверное, сами не верили в их необходимость. Но говорили эту чушь, потому что получили приказ от вышестоящих «умников».
В это время вся вершина, облепленная солдатами, уже зашевелилась, и полк двинулся в путь. Командир полка обматерил Золотарева за долгую болтовню, и мы радостно побежали по своим ротам. Погрузка на вертолеты осуществлялась в километре отсюда, на следующем хребте. Десантные батальоны уже выдвинулись туда. Трофеи распределили по ротам, и солдаты потащили их, как волокут муравьи добычу к муравейнику. Боеприпасы сложили в штабель, и саперы, уходя последними, все это добро подорвали. Неунывающий командир взвода саперов старлей Игорь Шипилов опять оставался в замыкании со своими подчиненными. Мы пожелали друг другу удачи, обменялись крепким рукопожатием и разошлись. Сапером предстояло заминировать район, понаставить ловушек и сюрпризов.
Через час вертолетчики перебросили всех на следующую задачу, поближе к границе. Взвод Пшенкина ротный отправил к распадку на скалистую вершину, взвод Острогина расположился на склоне горы, а управление роты разместилось на вершине. Командир оставил меня при себе.
На изогнутой высоте находились когда-то давным-давно возведенные «духовские» укрепления. Строить новые было лень, сапер проверил щупом наличие сюрпризов, и солдаты радостно их заняли. «Привязываясь» к карте, Кавун и минометчик поспорили, где мы находимся, и, в конце концов, сориентировались. Ориентирование в горах и пустыне — сложнейшее дело! По нашим прикидкам, получалось — высадили совсем не там. Командир доложил комбату и его заместителю Лонгинову, который действовал с третьей ротой.
— Артиллерист, доложи-ка своим «стволам», где мы сейчас, — приказал Кавун минометчику.
— Товарищ капитан! Что я буду лезть сейчас в эфир, начальник артиллерии занят, да и он наверняка знает, где мы находимся, — ответил лейтенант Радионов.
Его вместе с расчетом миномета придали роте, и он «загорал» на высотке вместе с нами. Лентяй! Корректировщик хренов!
Внизу ущелья стояло какое-то жилище. Довольно высокие стены окружали большой дом: через такой дувал без лестницы не перелезть. Во дворе гуляла скотина, на каменных террасах что-то росло. Вдоль ущелья пролетала пара вертолетов. Когда они промчались над этим хижинами, со двора им вслед вдруг раздалась длинная автоматная очередь. Придурок какой-то. Совсем очумел, наверное, от одиночества. Страх потерял? Или тут край не пуганных идиотов?
— Валерка! Бабахни из миномета по этой хибаре, а то они там охренели от веселой жизни! — скомандовал командир.
Но еще до того, как миномет начал стрелять, «крокодилы» вернулись. Пролетая на бреющем полете, вертолетчики выпустили несколько ракет во двор и по его окрестностям. Снайперы! Все ракеты — в точку. Крыша дома загорелась, а со двора больше не стреляли. Вместо ответной стрельбы раздался дикий женский крик. Крик и вой нескольких голосов нарушили тишину, наступившую после ухода вертолетов. Крыши дома и сарая, а также сено во дворе с треском горели, а женские рыдания перешли в дикую истерику.
— Ну вот, теперь стрелять из миномета не нужно! — глубокомысленно изрек Кавун. — А жаль, мины придется тащить на себе, если, конечно, позже не расстреляем.
Иван был сильно озадачен происшедшим. В доме, оказалось, были женщины и дети. Жители, видимо, не успели уйти. Батальон высадился внезапно, территория мятежная, а наших в этом районе, может, никогда и не было. Старые пустые консервные банки нигде не валялись, говоря об отсутствии «шурави». Гора чистая, незагаженная, но это ненадолго. Скоро этот «недостаток» будет исправлен. Пустые ржавые банки — первый признак присутствия «шурави».
— Чего он стрелял, идиот? Ушел бы, как стемнело. Мы к дому, может, и не спустились бы. Задачи на прочесывание долины пока не установили, — задумчиво проговорил Ваня, почесав рыжую бороду.
— Эх! Дал мужик сгоряча очередь из автомата, теперь ни его самого, ни жилища. Скотина дохлая по всему двору лежит, и все вокруг горит! Чем думал человек? — согласился с ним я. — Рядом целая толпа солдат, а он чудак стреляет! Дурак? Фанатик?
Слегка перекусив, попили чаю, курящие закурили. Я даже на войне не желал начинать курить. Хотя, когда приехал, все курящие говорили — тут закуришь. Но, глядя, как в конце боевых, когда кончаются сигареты, «курилки» начинают из окурков мастерить самокрутки — мне становилось противно. Солдаты собирали «бычки», закручивали собранный табак в газету или в какую-нибудь бумажку, затягивались по очереди. Офицеры стреляли друг у друга курево, курили на двоих-троих одну сигарету. Мучались, бедолаги, без табака, стонали, скрипели зубами, матерились. Ну, уж нет! Обойдусь без этого счастья. К тому же чистые легкие, когда много ходишь по горам, работают гораздо лучше.
Мы с Кавуном легли в лучший СПС. Стены в нем были выложены в два камня толщиной — сделаны душманами на совесть. Бойцы, кому достались места, легли в старые укрытия. Молодые построили для себя пару укреплений. Человек шесть самых ленивых узбеков легли вповалку в лощинке и о чем-то болтали.
— Эй, лентяи, прекратить свои «хала-бала»! — прикрикнул Кавун. — Спать мешаете, бабаи, шайтан вас побери!
Болтовня прекратилась, слышно было негромкое шипение нашей радиостанции и радиостанции арткорреютировщика. Укрытие для ночлега напоминало небольшой колодец. Черное звездное небо над головой — черную дыру. Ветер не проникал сквозь толстые каменные стены. В ущелье давно догорели сено и дом. Выла собака. Женщина продолжала рыдать, но уже гораздо менее истерично. Грусть… Тоска…
* * *
Рано утром сон улетел со скоростью падающих на нас снарядов. Вокруг укрытий горела трава, разрывы вздымались осколками густо по всему плато. Шрапнель свистела в воздухе, с шипением и визгом врезалась в толстые стены СПСа. Спустя пять минут новый, еще более жуткий удар: нас накрыли залпы «Градов».
Казалось, вспыхнула и загорелась земля. Антенну радиостанции перебило осколками, ее верхнее колено упало на мою голову. Земля под нами тряслась и вздрагивала, как живая, от новых и новых разрывов. Но это ведь бьют не «духи» и не пакистанцы, это наши «боги войны» сеют вокруг смерть!
— Болван артиллерийский, убью! Скорей, выходи на КП артиллерии, пусть прекратят стрельбу! — закричал Кавун Радионову.
Минут десять еще падали снаряды, потом огонь затих. Видно, разобрались и поверили нашему артиллеристу, что бьют не туда. Мы вылезли из укрытия и провели перекличку: никто не убит и не ранен. Обалдеть! Во взводе Пшенкина все целы, хотя его вершина полностью выгорела. К счастью, узбеки успели выскочить из открытой лощины и забиться кто куда, по укрытиям. Высота, где ночевала третья рота, горела, как и наша. Оттуда по связи матерился зам. комбата. На Радионова сыпались все шишки.
Командир полка отборно матерился со штабными из дивизии, комбат ругался с полковыми артиллеристами, в эфире стоял сплошной мат. Счастье, что мы не погибли, никого не ранило, не убило. Ни я, ни ротный не могли в это чудо поверить. Мы сидели на стене укрепления, которое нас спасло, и благодарили Аллаха и «духов» за крепкую постройку. Все сухие колючки догорели. Солнце взошло и принялось припекать. Тут в небе появилась пара штурмовиков. Я с интересом и тревогой наблюдал за их приближением. Внезапно самолеты вошли в пике.
— Ложись, — заорал капитан Кавун, и все бойцы рухнули за каменные стены. Две бомбы взорвались между нашей и третьей ротой. Осколки вновь ударили по валунам.
— Козлы, ишаки, мудаки чертовы, — стонал от злости Иван, теребя рыжую бородку.
В воздух взлетели сигнальные ракеты, все взводы зажгли дымы и огни. Штурмовики развернулись и возвратились на второй заход. Каждый из солдат запустил по ракете, получился настоящий фейерверк: жить хочется всем. Самолеты еще покружили чуть-чуть, поверили, что мы — свои, и, помахав крыльями, улетели.
В это время в небе зависли две пары вертолетов. «Крокодилы» прилетели. Это было уже чересчур!
— Они что, все охренели там?! — заорал Кавун. Капитан выхватил радиостанцию у перепуганного связиста. — Уберите вертолеты, они опять заходят на штурмовку!
Четыре «Ми-24» встали в карусель, немного покружили, наблюдая за нашими дымами и ракетами, а потом улетели. И опять — удача! Бомбы штурмовиков никого не зацепили.
— Не поймешь: то ли нам повезло, то ли бомбить не умеют, — сказал, улыбаясь, Острогин, подходя к ротному. — Артиллеристы все вокруг перепахали, но ни одного прямого попадания. Даже стены не завалило! — продолжил смеяться он.
— Вот и верь после этого в эффективность бомбометания и артналетов по мятежникам! — улыбнулся в ответ Кавун.
Трава и колючки вокруг нас понемногу догорели, ветер погнал огонь вниз по склону. Каменные островки укрытий резко выделялись на этом пепелище. Продолжалась свистопляска по радиосвязи. Командиры всех рангов запрашивали данные о потерях, мы отвечали об отсутствии таковых, нам не верили, переспрашивали. Замполиты узнавали о потерях, о моральном состоянии, тоже не верили в отсутствие жертв.
Пехота ругалась с артиллерией и авиацией, артиллерия ругала своих корректировщиков в ротах и батальонах. Авиация спрашивала: как мы там оказались, мы отвечали, что они нас тут и высадили. Авиация уточняла позиции пехоты, пехота материла авиацию. Перепалка не прекращалась. Приказ на прочесывание местности так и не поступил, а день клонился к завершению. По-прежнему оставалось только вести наблюдение. Это означало: есть, дремать, охранять себя. Сутки завершились распоряжением усилить наблюдение, выставить посты и быть готовыми к прорыву мятежников. Так и пролежали пять дней.
* * *
Однажды утром, еще в предрассветных сумерках, поступил приказ на пеший выход. Авиация, наверное, обиделась на оскорбления за бомбежку, и вертолеты снимать полк с этих далеких и высоких гор так и не прилетели. Выходить самим — это тяжелейший переход. Тридцать километров по горам! А это спуски, обрывы и крутые подъемы. Быстро позавтракали, собрали спальники, уложили по мешкам боеприпасы, остатки пайка. Воды почти не было, так как спуститься за водой нам не разрешило командование. Может, по дороге что-то попадется: родник или ручей. Наша первая рота уходила в замыкании полковой группы. Переход обещал быть ужасным, потому что боеприпасы к тяжелому вооружению почти не расстреляны.
Постепенно взводы вытянулись в цепочки, цепочки взводов растянулись в роту. Солдаты запыхтели и потащили все, что сюда привезли с комфортом на вертолетах. Солнце постепенно вышло из-за вершин в зенит. Промежуток между ночной прохладой и пеклом — считанные минуты. Мы шли медленно, второй час в движении, а наша высокая гора, где мы провели несколько дней, еще не скрылась из виду. Вдруг в ущелье бойцы заметили группу местных жителей: это были двое мужчин и четыре женщины с детьми. Ротный подозвал Мурзаилова.
— Ну-ка, брат-мусульманин, останови аборигенов, окликни на фарси!
Пулеметчик по-таджикски что-то крикнул, женщины присели, сбившись в стайку, как напуганные птицы. Мужчины громко заверещали в ответ.
— Что они говорят? — спросил Кавун.
— Они говорят, командыр, что они — мирный, идет с женами домой.
— Пшенкин! Спустись с двумя солдатами, проверь их на наличие оружия. Если все нормально — мужиков к нам наверх, будут станочки пулеметные нести. А их женщины пусть идут домой или тут ждут. Но будь осторожен, чтоб под паранджой не оказались бородатые рожи.
Рота заняла оборону, молодежь радовалась передышке. Воды давно не было ни у кого. Если солнце не ослабит свое жжение, у кого-нибудь может случиться тепловой удар. Я двигался в замыкании и подгонял более слабых. Мне, конечно, гораздо легче идти. Ни бронежилета, ни каски, ни мин, ни пулеметных лент. Моя «муха» давно расстреляна, продукты кончились, воды нет. Только свой спальник тащу да боеприпасы.
Я год до Афгана служил в Туркмении и Узбекистане, много лет жил в Киргизии, но к такой жаре все равно трудно привыкнуть. Чувствовал себя скверно. А каково же этим молодым пацанам, особенно из центра России? На почерневших от солнца и грязи лицах, там, где текли по щекам капельки пота, оставались светлые бороздки. Глубоко запавшие глаза, всклоченные волосы, лица перекошены гримасами страдания и усталости. Такое вот лицо усталого русского, да и не русского солдата. Грустно. Кто сэкономил папироску, принялся курить и переругиваться со «стрелками» окурков.
Да! Видок у нас у всех аховый… Оборванцы! Вон, Колесников скатился по камням, теперь идет практически без брюк, задница прикрыта рваными кусками ткани. То-то достанется в полку от армянина-старшины. Веронян, конечно, поорет для приличия, но оденет. А куда денешься? Сфотографировать бы солдата таким, какой он есть на самом деле, да в цветной военный журнал «Советский воин» — в раздел «Тяготы войны», но кто ж такой снимок напечатает? А солдат выглядит очень живописно: снайперская винтовка, пулеметная лента сверху вещмешка, снизу болтается привязанная мина к миномету, и… почти голый исцарапанный в кровь солдатский зад.
Вскоре привели местных мужиков, они шли не сопротивляясь.
— Все нормально, командир. Местные с женами домой возвращаются, — доложил Пшенкин.
— Зачем идут и откуда? Наверное, душманы? — улыбаясь, недобро спросил ротный.
— Нист, нист, душман, — забормотал испуганно один из афганцев.
— Конечно, нет, кто ж признается, — согласился капитан. — Объясни ему, Мурзаилов, мы их не тронем, пусть только помогут нести станок от пулемета, а потом отпустим домой с миром.
Афганцы выслушали пулеметчика и выглядели обреченно. Нам не верили, но что они могли сделать. Не откажешься. Одеты они были в видавшие виды халаты, сандалии на босу ногу, грязные шаровары и такие же чалмы на головах. По лицу возраст их не определишь — тридцать лет или пятьдесят, не понять. Взвалили они на себя пулеметные станки и, улыбаясь, с надеждой смотрели нам в глаза: не убили сразу, жен не тронули, может, отпустят живыми?
* * *
— Рота, подъем! Вперед! — скомандовал Кавун.
Взводные и зам. комвзвода принялись подгонять солдат. Особо и подгонять не нужно, все понимают, спасение в быстром отступлении на броню. Сзади своих нет ни кого, и с воздуха никто не прикрывает, и батальон ушел далеко вперед.
Ну, что же, передохнули, перекусили, перекурили. До чего ж тяжело поднимать измученное тело с земли, когда на тебе имущество весом, почти что равным твоему собственному. Особенно сочувствовал тем, кто несет «Утес», АГС, или миномета. Но минометчики все же по очереди несут свою дурацкую трубу. И до чего же каторжный труд в гранатометно-пулеметном взводе! Сочувствую, но ни чем не могу помочь…
Запыхтели, поднапряглись — встали, сдвинулись и пошли быстрее, быстрее, быстрее. Даже порой бежим трусцой на полусогнутых ногах по крутым спускам. Так и идем.
Вскоре Острогин заметил в бинокль двигающуюся за нами на большом расстоянии группу моджахедов. Командир роты приказал артиллеристу поставить миномет и придержать преследователей. Откуда они взялись? Видно, давно следили за нами. Они у себя дома, а мы на вражеской территории как оккупанты. Миномет выплюнул несколько мин, и противник залег за камнями. Видимый противник опасен, но не так, как невидимый. Главное — не нарваться на засаду.
Бойцы роты, осознавая, что нас преследуют, заметно прибавили ходу, не желая отставать друг от друга. А мне опять ползти сзади с выдохшимися, тянуть, подгонять, помогать. И тут выдохся этот коротышка пулеметчик. Как я его ненавидел в эти часы отступления! Чертов недоросль, маломерок в больших сапогах…
… Уже когда мы форсировали речку и окончательно оторвались от «духов», рота сбавила беспорядочный бег на шаг. Хотя скорей это они нас отпустили: не хотели вступать в бой. «Уходят, ну и уходите, Аллах с вами», — думают, наверное, бородатые мятежники.
Горы стали пониже, лагерь с техникой полка все ближе и ближе. Командир объявил привал и подозвал офицеров:
— Ребята! Афганцев отпускаем, пусть топают к женам, а то они ис-стонались. Детей куча и одеты бедно, может, и правда, они мирные крестьяне. Вообще-то — бедные-то они бедные, а жен по две-четыре на каждого. Вот халява, разлюли малина. Мне б так.
— Не справишься, — засмеялся я, — ты же после гепатита, наверное, и с одной не сладишь.
— Но-но, «зелень», не сметь думать плохо о начальстве! — улыбнулся мечтательно Кавун. — Ислам что ли принять, есть хорошие моменты в их религии. Хватит болтать, «бачи» свободны, а то увидит какой-нибудь начальник из штабных, что носильщики-афганцы пулеметы тащат, так нас затрахает, спасу не будет!
— Или чего доброго их какой-нибудь болван контуженый застрелит, — поддержал я.
Командир гранатометно-пулеметного взвода Голубев неодобрительно посмотрел на нас и, сплюнув, произнес:
— Лучше бы шлепнуть. Все они «духи»!
— Вот видишь, зам! Контуженый Голубев говорит шлепнуть, а там, на позициях дивизии, контуженых точно будет гораздо больше. Эй, идите сюда! «Буру бача!» «Замполь», дай им пинка под зад, пусть бегут быстрее, не будем брать грех на душу, пусть живут.
Я через переводчика таджика объяснил старшему мужику о решении командира. Что тут началось! Афганцы бросились целовать мне руки и благодарить добрых солдат, офицеров, восхвалять Аллаха. Затем, осмелев, более старый принялся мне что-то толковать, показывая на свою руку и стуча по моим наручным часам.
— Мурзаилов! Что он хочет? — спросил я солдата.
— Да, все нормально! Ничего страшного, часы свои просит, обратно чтоб отдали.
— А кто забрал, ты, «абрек»? — грозно спросил я у переводчика.
— Нет, не я, — отвернулся, насупившись, он.
— А кто? — продолжал я допрос, хотя краем глаза заметил, что один из сержантов снял с руки часы и положил их в карман.
— Худайбердыев! Ко мне! Вытащи то, что сейчас в кармане спрятал.
— Нет ничего там, товарищ лейтенант!
По бегающим глазам было видно, что врет. Понятно, пока абориген помогал ему тащить станок, этот сержант у него часы стянул. Я сунул руку в карман сержантских брюк и вынул хорошие японские часы «Seiko». Сержант злобно посмотрел на меня, что-то пробормотал про «дембель».
— Сгною, гад, за мародерство, а главное — за твой злобный взгляд и вранье. Ну-ка, быстро схватил станок пулемета и вперед.
— У, сволочь! Он еще в нас стрелять будет. Посмотрите. Застрелить его надо, — прорычал сержант.
— Ага, а часы тебе как трофей вернуть надо. За часы человека готов убить?
— Они все не люди, а «духи»! Ничего, еще жизнь вас тут попинает. Скоро изменишься, лейтенант, — прошипел сержант и побрел, согнувшись под тяжестью станка.
— Вот подумай-ка. Казах, мусульманин, а единоверца готов за паршивые часы расстрелять. Хлопнуть человека, как назойливую муху. Ведь дома в мирное время, наверное, и мысли такие б не возникли в его голове. Что сделала война с людьми!
Сзади на почтительном расстоянии, которое постепенно сокращалось, передвигалась группа «духов». Артиллерию после ошибочного обстрела ротный вызывать побоялся. «Духи», может, не догонят, а свои, точно, снарядами завалят.
* * *
Мы сидели вместе с Пшенкиным на башне и жевали галеты, заедая апельсинами. «Броня» разворовала склад с апельсинами. Когда техника стояла в саду, то бойцы неожиданно заметили ящики с апельсинами. Они живо загрузили ими все десанты и кабины. Охранял склад только один сторож. Он выстрелил в воздух из ружья, а в ответ раздалась очередь из автоматической пушки. Больше он не появлялся. Пропал урожай.
Потом неделю, пока мы лазили по горам, тыловые и технари жрали апельсины и дристали. Вот теперь десяток этих апельсинов катался в коробке возле пулемета на нашей башне.
— Сашка! А как ты попал к нам? Ты ведь в третьем батальоне служил.
— Почему служил, я к вам на один рейд. Случайно загребли, в наказание. Сволочи, стукачи заложили. Катьку-пулеметчицу помнишь, застал?
— Ну, помню. Когда приехал, то пили вместе за одним столом с заменщиками. Она тогда сидела, пила, плясала, орала. Чокнутая баба!
— Вот-вот. Я в сентябре из отпуска приехал, ну с ней и переспал. На заставу вернулся, оказалось, триппер подхватил. Лечиться там на посту, нереально, пост-то далеко на дороге, вот комбат и отправил в полк. Я уже выздоровел, а тут как-то пьяный сидел у женского модуля и попался на глаза начальнику штаба Ошуеву. Наш Герой меня и загреб. Выбирай: или гарнизонная гауптвахта, или взводным в рейд в вашу первую роту. Чего я на гауптвахте забыл? И надо же было вашему Корнилову ноги повредить. Черт! Устал я с вами, совсем устал. Приедем домой, сразу вернусь на родную заставу. Начальства — никого, тишина, спокойствие. Ешь, спишь и дни до замены считаешь. Ты только про триппер — никому! Хорошо?
— Значит, не останешься у нас?
— Нет-нет. Спасибо за такое счастье. Вы тут сами загибайтесь. Жаль, что Катька уехала, я ей даже морду набить не успел. Зараза ходячая!
Я только весело засмеялся, слегка сочувствуя несчастью Пшенкина.
Капитан Кавун принес большой мешок с трофейными апельсинами, в нашу комнату, и строго на строго мне приказал:
— Витаминчики не трогать! Это мне для поправки здоровья!
— А как же дружба и войсковое товарищество? — возмутился я. — Где доля заместителей?
— Да никак! Тебе, «замполь», один, нет, даже два апельсина в день выделяю! И то, как не курящему. А бухарик Грошиков и водкой обойдется.
Я, конечно не удержался, и самостоятельно, в два раза увеличил суточную норму апельсинового довольствия.
— Что-то резерв фруктов быстро сокращается. Грабишь? — поинтересовался Иван, спустя несколько дней, явно что-то подозревая.
— Как можно? Просто помогаю замениться. С последним съеденным тобою апельсином прибудет сменщик! Я тебе это обещаю.
— Так какого же черта ты их за день не сожрал?
Я доел апельсины, и он действительно вскоре уехал домой. Без замены. Где-то затерялся его сменщик. Замену ему нашли в батальоне в лице старшего лейтенанта Сбитнева. На мое горе комбатом окончательно утвердили Подорожника и Василий Иванович начал поедом меня кушать и с аппетитом и в отсутствие оного! А за что? Кто знает…
