Так оно и получилось. Насколько я понимал ситуацию, наша бригада выполняла функцию устрашения. Мы окружали поселок с нескольких сторон, разворачивались к бою, и ждали пока внутренние войска пройдут по нему, и, может быть, даже кого-то обыщут. Если все проходило нормально, а чаще всего так оно и было, то мы снимались с одного места и переезжали на другое.

Постепенно все привыкли к кочевому образу жизни, приспособились, и начали потихоньку волынить.

Если поначалу мы окапывались почти по полному профилю, то вскоре стали копать только ямки под опорную плиту, да и боеприпасы вынимать не все, а по паре ящиков на расчет.

Конечно, это было неправильно. Но как я мог заставить делать бойцов то, что даже мне начинало казаться излишним, не говоря уж о них. Зачем полдня долбить замерзшую землю, (спасибо, что погода стояла теплая и сырая, и копалась почва еще относительно неплохо), если завтра утром мы почти наверняка с этой позиции свалим?

Да и тот, кто будет летом убирать урожай, (а тут, как ни странно, были посеяны какие-то озимые), нам за ямы спасибо не скажет.

Вот Бандера, тот своих бойцов заставлял закапывать БМП. Для чего? Зачем? Он думал, бой будет? Мы по поселку едем, по нам никто не стреляет, хотя вот, пожалуйста, выскакивай из-за забора с гранатометом, и стреляй в упор! Куда же мы с этих узких улочек денемся-то? Нет, не стреляют. Стоят молча кучками у домов, разглядывают, ничего не делают.

Иной раз подумаешь: «Твою же мать! Ведь совсем недавно, и пяти лет не прошло, были советскими гражданами, в одной стране жили, в одной армии служили, одни книги читали и телевизор смотрели. А сейчас едешь по этой Чечне, и ясно чувствуешь — чужая это земля, враждебная нам. Нехорошо тут. Домой хочется… Но и так, чтобы этой национальности у нас тоже никого не было. Мы у себя будем жить, а они пусть у себя. Мы к ним ни ногой, но и они к нам — тоже»…

Я проснулся. Как обычно, в одиночестве, Сомов спал в кузове, вместе с бойцами. Он как-то быстро нашел со всеми общий язык, и ему было интересно поболтать. Со мной особо не поговоришь. Не о чем.

Да, у меня поменялся водитель. Старкова у меня куда-то забрали, мне передали другого — Бичевского. Но я предпочел перейти в машину к Сомову — с ним мне было проще.

Вокруг царила мгла — ни одного огонька вокруг. Где-то бухала дальнобойная артиллерия. Но это не она меня разбудила. К ее гулу я давно привык, уже и внимания никакого не обращал. Нет, тут что-то другое. Я посмотрел на часы: светящиеся стрелки показали два часа ночи. За стенкой кабины кто-то возился.

«Надо посмотреть, есть ли кто на посту?» — подумал я. — «А то вообще нюх потеряли».

У меня было три расчета, так что времени на ночное дежурство каждому доставалось не так уж и много. А если еще учесть, что бойцам и днем-то делать было, прямо скажем, нечего, то постоять на часах они могли и без особых затруднений. Так что никаких послаблений я им давать не собирался.

Конечно, впереди стояла пехота Бандеры, и я ни минуты не сомневался, что у Степана часовые несут службу как надо. И тем не менее.

Я со вздохом открыл кабину. Выпрыгнул, под ногами чавкнула грязь. Вообще-то, что садиться в «шишигу», что высаживаться — одинаково неудобно. Но я уже столько раз это все проделывал, что выполнял этот гимнастический трюк не задумываясь — одним стремительным движением. Кстати, если движение не будет достаточно стремительным, в кабину хрен попадешь.

Обогнув кузов, я откинул полог, и присмотрелся. Было темно, все спали.

— Боев, — негромко, но внушительно позвал я. — Боев!

В самом углу кто-то завозился.

— Я тут, — отозвался сержант.

— Боев, кто сейчас должен стоять?

— Адамовский расчет должен, — сонным голосом ответил мне Боев. И снова затих.

Надо было идти к другой машине. По дороге я прошел вдоль минометов. Никого. Спят, падлы!

Теперь я откинул полог у другой машины.

— Адамов! — крикнул я в темноту.

Там молчали. Притворялись.

— Адамов! — уже громче позвал я командира расчета. — Сейчас залезу к вам и начну бить все подряд. Я вас, блин, не трогаю, но это не значит, что на меня можно забить.

Лезть мне, слава Богу, не пришлось. Я, честно говоря, брал на понт. Я даже не знал, чем их бить-то, раз обещал. Разве что прикладом от автомата? Так у меня складной, еще сломается, не дай Бог! У нас тут недавно предохранитель от двойного заряжания сломался, так я полночи просидел, так ничего и не смог сделать. Согнули бойцы какую-то пружину, уж не знаю как ухитрились, и как я ее не пытался распрямить, все не так получалось. В конце — концов, я бросил предохранитель в бардачок, и сказал расчету Абрамовича: «Ну, теперь пеняйте на себя. Коли две мины сразу забросите в ствол, то домой вас отправят в виде полуфабрикатов». Не знаю, проняло или нет. По их грязным лицам ничего не поймешь…

Адамов высунулся наружу.

— Так Боев же должен стоять! — сказал он.

Так, начинается.

— Он мне только что сказал то же самое в отношении тебя, — злобно прошипел я. — Хорошо. Сейчас я поднимаю все расчеты, и начинаем немедленно разбираться, кто сейчас должен быть на позиции.

Это подействовало. Разбираться затем с самим Боевым Адамову совсем не хотелось. Он вернулся в кузов и начал расталкивать свой расчет.

Минут пять они выползали. Показался высокий и нескладный Имберг, затем «трансвестит» Мелешко. Это я его называл про себя «трансвеститом». Но, по большому счету, так оно и было. Вот достался мне подарочек!

Этот тонкий, нервной организации паренек из Сочи, как оказалось, работал в одном из салонов парикмахером. Ох, чует мое сердце, не зря он туда пошел. Не зря. И голос у него был какой-то тонкий, и весь он из себя был чувственный и гламурный. Ну нельзя таким в нашу армию. Здесь же затопчут.

Поначалу ему крупно повезло. Его приметили, и взяли в штаб писарем. Рисовал он отменно, писал каллиграфически, чертил сносно.

Но вот беда — попал он в третий батальон, а там постоянно черти что творилось. То все местные офицеры и прапорщики как один писали рапорта на увольнение, то всех бойцов оттуда разбрасывали в другие части, то на его базе какие-то новые подразделения формировали… Короче, в одну из таких компаний по реорганизации сочинца из штаба вымели в связи с ликвидацией самого штаба как такового. Да и людей не хватало. И забросили гламурного паренька к нам в минометку.

Думаете, наши рабоче-крестьянские красноармейцы не сообразили, кто есть кто? Раньше меня еще сообразили. И сделали соответствующие выводы.

Мне пришло в голову собрать всех сержантов и довести до них свои, не совсем приятные, соображения.

— Парни, — сказал я по-простому. — Предупреждаю. У таких людей тонкая душевная организация. Если вы тут с ним устроите мужеложество, то он может потом что-нибудь нехорошее выкинуть. Выстрелить в кого-то, или поджечь что-нибудь. Я — против. Я доступно излагаю?

— Хорошо, мы будем осторожны, — сказал мне Боев. (Ну самый активный сержант! Ну просто энергию девать некуда!).

Мне сильно не понравилось, как именно он это сказал.

— Ты в смысле, что во время секса предохраняться будешь? — спросил я. — Вы не поняли, наверное. Я предупреждаю, что если что-то подобное произойдет, то я ничего скрывать ни от кого не буду. Мне это не нужно. Мне влетит, но некоторые половые гиганты пойдут под трибунал. Между прочим, если кто забыл, мы на войне. И трибунал тут судит по законам военного времени.

Это я приврал. Не было у нас никакого трибунала военного времени. Ушло это все вместе с Красной Армией. А с ней вместе ушла и воинская дисциплина. У нас как в банде стало: может главарь держать всех в узде, будет порядок. А не может — не будет. Вот Бандера мог заставить. У него взгляд такой — сразу видно, что может убить не задумываясь. И его бояться. Я так не могу, и мне на порядок труднее.

Может быть бойцов и проняло, так что сексуальных поползновений вроде бы не было. Но гоняли его, бедолагу, все равно по черному.

— Так, — сказал я построившимся бойцам. — Заступаем на пост. Будем сидеть, как положено, до утра. И я с вами. Так уж и быть, сегодня подежурю.

Мы расселись на ящиках от мин и предались молчанию. Потом, чтобы не заснуть самому, я начал расспрашивать бойцов о личной, гражданской жизни.

Сегодня тон задавал наш парикмахер. Он чуть не со слезами описывал свой салон красоты, как он здорово делал прически, как его хотели отправить на конкурс парикмахерского искусства, и все сорвал этот дурацкий призыв.

Он затронул тему, как много бабла удавалось ему срубить с отдыхающих баб за сезон, и я недружелюбно спросил:

— А как же ты сюда-то попал? Бабла не хватило откупиться?

Даже в темноте я определил, что Милешко потупил голову и пробурчал:

— Не хватило.

Суровый Имберг, который обычно молчал, неожиданно добавил:

— А он военкому, наверное, изменил. Тот его в отместку и отправил в армию.

Это было так неожиданно, что я просто заржал. И больше не от того, что сказал Имберг, а от того, что именно Имберг это и сказал. Кто же мог ожидать от него такого?!

Сочинец обиженно замолчал и надулся. Тогда заговорил Адамов.

— Долго мы так кататься будем, товарищ лейтенант? — спросил он.

— Тебе что? Плохо? — ответил я мрачно. — Или ты хочешь опять в часть? В расположение?

— Нет. Совсем не хочу! Здесь лучше.

Не знаю, в чем тут было дело, но кроме Милешко обратно действительно никто не хотел. Несмотря на все неудобства, здесь было свободнее, и интереснее. Кормили нас плохо, но зато можно было много спать. А как говорится, «солдат спит, а служба идет».

Да, кормили нас не только плохо, но и странно. У нас с Бандерой были разные источники обслуживания. Наш огневой взвод кормил и поил старшина первой минометной батареи прапорщик Чорновил. У пехоты был свой старшина. Вместо того, чтобы как-то там на ПХД договориться, к нам на позиции гоняли две машины. И нашу, и ротную. Иногда старшина не мог нас разыскать, (или якобы не мог нас разыскать). Тогда нам просто элементарно было нечего жрать. И даже пить. Ведь мы частенько стояли в таких местах, где до воды было как до Луны… пешком.

У Степана на нашего старшину было огромный зуб еще со времен осады Первомайского. Он должен был снабжать питанием подразделения Бандеры, но почему-то не стал этого делать. В результате двое суток пехота Степана не могла не только поесть, но даже воды попить. Бандера грозился убить нашего пронырливого папоротника, прямо заявляя, что тот не появлялся на позиции исключительно из-за трусости. Боялся, как бы в него не попала шальная пуля. А там, где тогда находился Степан, пули летали достаточно часто.

В общем, старшина Чорновил об этом знал, и предпочитал Бандере на глаза не попадаться. Во избежание…

Да и то, что он привозил, назвать полноценной едой, конечно, было затруднительно. Какой-то странный суп, в виде однородной массы, полусухая пшенка, похоже, без масла, и чай без сахара.

«Вылить бы тебе, сволочь, все это за пазуху», — частенько думал я. — «Но проблем будет!… Вообще еду возить перестанет, совсем».

Ну, это я мягкость проявил. Бандера бы, наверное, вылил. Не знаю, что там им их старшина привозил, но раз они со Степаном расставались по-дружески, то, наверное, что-то получше, чем у нас. А может и так быть, что он ротному вообще отдельно что-нибудь привозит. Я как-то раз заметил, что Степан не очень много ест, и совсем мало выпивает. Мне показалось, что у него нелады с желудком…

— Пострелять бы! — мечтательно сказал Адамов.

Да, последний раз мы стреляли, наверное, с неделю назад. Это были осветительные мины. Их у меня было всего-то несколько ящиков, и, как я не экономил, кончились они весьма быстро. С тех пор Бандера постоянно требовал от меня привезти еще. Сначала мне было просто лень. Это ведь нужно мне было всю ночь не спать, лазать по грязи, готовить эти мины к стрельбе, (они настраиваются специальным ключом, который у меня, к счастью, был), а потом слушать претензии ротного, что я или слишком высоко их зажег, или наоборот — слишком низко.

Потом я созрел, но тут как раз приехал начальник артиллерии бригады Гришин, с инспекцией, и я спросил его, можно ли мне подбросить осветительных, на что тот сообщил, что на складе таких мин нет, и не предвидится. Есть осветительные для 120-миллиметровых минометов, но у нас в батальоне таких минометов нет. «Потому они и есть», — рассудительно добавил начальник артиллерии о минах.

Мне все стало ясно, и я принялся клянчить гораздо более ценную для меня вещь — лучевой прибор разведки, попросту называемый ЛПР. Тем более что на груди Гришина именно такой и висел.

«Что мне делать с одним биноклем?» — попытался я разжалобить подполковника.

Тот посмотрел на меня как на больного, и вместо этого, словно в насмешку, предложил мне подбросить обычных мин.

«Мне эти-то девать некуда!» — зло сказал я.

Еще бы! За все это время мы не произвели ни одного боевого выстрела! Все то, что я таскал в своих машинах с Хасавюрта, оставалось в целости и сохранности. Хоть бы для тренировки расчетов дали пострелять! Куда там… Ротным минометам пока применения не было. Пехота в огневой контакт не вступала, ну и мы, соответственно, помалкивали…

— Нет, дружище, — ответил я Адамову, — нельзя нам пока стрелять… Да ты и не рвись, настреляешься еще, не дай Бог! По самое не хочу…