Своя разведка

«Откуда у старшего лейтенанта, трех месяцев не прослужившего в Афгане…» От верблюда!

Откуда деньги? От людей. У кого информация? У народа. Где народ обменивается информацией? А там, где собирается. На базаре, на вокзале, в кабаке, на «пятаке»…

Майдон, кундузский аэропорт, был для сбора сведений местом идеальным. На восток – десантно-штурмовая бригада, на запад – мотострелковая дивизия, под боком летчики и зенитчики. И все что-то видели в афганском калейдоскопе. Ездили, ходили, летали – вносили свою гремучую лепту в дело интернациональной помощи Афганистану. Но главное – это офицеры и советники с точек. С них Астманов и начал. Или они с него?

Даю, чтобы и ты дал. Настоящий разведчик ходит в сумеречной зоне признаков измены и общается с такими же субъектами. Бывает, уверен: качаешь ты, а на деле давно уж сосут из тебя. Это дело опыта. Или природных способностей. Клещ, скажем, дохлый на вид жучок, а неслышно всползет, присосется, и вот только черная задница торчит из самых твоих интимных мест. И отрывать не рекомендуется: мажь его маслом, подлеца! Потом раздавишь.

Сидит на перроне рязанского вида крепкий мужичок, пшеничная бородка курчавится. Сумка туго набитая. А небо «афганец» затягивает. Не будет борта на Союз, не подошла оказия на Талукан… Куда идти человеку? Где голову приклонить, чаю попить? В ночи – сурово. Ощетинится майдон стволами, окриками и паролями – пописать не отойдешь. Так и сиди на сумке. А и холодны еще майские ночи. Подойди к такому, пригласи на ночлег. Может быть, и самому доведется куковать… И пошли в редакцию спецы. Один другому на точках передавали, что есть такой гостеприимный дом – газета «За честь Родины».

На Астманова поначалу в редакции косились, мол, не ночлежка! Но он быстро разъяснил, что к чему: «Вас, б…дей, не спрашивают. Кого привожу, кто ко мне приходит, от моего имени или по памяти – принимать. Поить, кормить, уважать. Эти люди – ваши штабные потроха прикрывают. Скажу так: епископ должен быть странноприимен. В Писании читайте, у апостолов сказано. Расходы на чай, сахар, сухпай – на мне». Хорошо ему командовать было – старшим по должности и по званию остался в редакции. В армии вообще хорошо быть небольшим начальником в тыловой структуре.

Первыми в редакции появились офицеры группы «Кобальт». По благословению МВД СССР их направляли в Афганистан для научной организации борьбы с бандитизмом. Начальник районного отдела уголовного розыска из Ленинграда, следователь по особо важным делам из Хабаровска, начальник отделения транспортной милиции богом забытой станции в Казахстане (этого за знание языков взяли), начальник караула из легендарной сибирской тюрьмы – все они стали в единый миг равны перед афганской реальностью. Позже, совершенно случайно, завязалась дружба с офицерами «Каскада» и «Алмаза».

Была негласная, но жесткая конкуренция между спецгруппами. Что делать, если система такая – кто первый доложит, тот и герой. А в редакции, встречаясь ненароком, конкуренты свободно обменивались информацией, не без пользы для общего дела. И на вопросы Астманова обстоятельно отвечали, разумеется, уяснив, для чего это журналисту нужно. Отчеты, сводки, которые спецы не рисковали везти в готовом виде по афганским дорогам из Файзабада и Тахара, Кишима и Тулукана, печатали на старенькой редакционной «Москве».

Странноприимство – достоинство значительное, но если бы Астманов не мог заинтересовать своими данными спецов, то кормили бы его баснями. Поэтому, ссылаясь на необходимость поработать в частях «северного городка», во вторник и четверг он добирался с попутными колоннами до центра Кундуза. На круге – торговой площади – Астманов нырял в лавчонку Исахана, зятя Рахима, примыкавшую к местной мехмонхоне – закопченной, убогой гостинице для мелкого торгового люда. Оторваться от колонны труда не составляло. Как правило, несколько машин притормаживали возле дуканов для молниеносного акта купли-продажи. И мало кого интересовало, куда делся незнакомый офицер. Может быть, в комендатуру пошел…

Исахан, тридцатилетний узбек с багровым ожоговым рубцом через все лицо, был известен воинам-интернационалистам под кличкой Паленый. Отличие свое он заработал в местных застенках при Амине.

– Я простой человек, какая политика? – заверял Астманова Исахан. – Знали, что дукан собираюсь купить. Пять дней в яме продержали, даже воды не давали, а потом вот кочергой раскаленной приложились. Думал, конец…

– Я бы отдал все, не вытерпел, – с уважением сказал Астманов, живо представив себе пять дней сухой голодовки в вонючем зиндане и кочергу на закуску.

– Я тоже, – развел руками Исахан, – но денег-то и не было, только уговор с родственниками, что помогут вскладчину.

Исахан был сущим кладезем базарных новостей: кто и откуда привез товары, что следует покупать и почем, чего опасаются дуканщики, куда не следует показывать носа и т. д. Астманов же расплачивался за новости покупками и новыми заказами с майдона.

А непрост был Паленый. Когда Астманов решил посидеть в чайхане при гостинице и хотел облачиться в афганские одежды, Исахан остановил его: «Алишер, ты когда ко мне в первый раз пришел, вечером я ответ держал. Кто такой, зачем приходил. Я сказал, что знал. Мушавер, мусульманин, оружия не носит. Правду сказал? Вас тут все знают. Это мы для вас на одно лицо. Э, не про себя говорю! Тебе своих опасаться надо. Ваши мушаверы ходят в своей форме – надевай такую же. Вот, смотри, есть у меня, на заказ привезли, пакистанская, «сафари», а заказчик не идет. Бери, бародар, не пожалеешь».

Из бесед с Исаханом, а потом и на практике Астманов уяснил, что жители Кундуза не жаждут крови шурави. Сиди, ешь, пей, не тряси оружием, не безобразничай, не обманывай дуканщиков, которые дают тебе в долг или на пробу товар.

Но говорил Исахан и такое:

– Алишер, есть люди, которые, если захотят, за одну ночь Кундуз в ад превратят. Деревья будут вверх корнями торчать! А знаешь, народ говорит, что ваши солдаты голоднее собак на зимнем пастбище. Нехорошо говорят. Не понимают, что молодым кушать хочется. Почему мясо, зелень, фрукты не покупают? Ведь даже в тюрьму, будь она проклята, свежее мясо везут каждое утро. А если баранов постреляли, корову утащили, бахчу на шайтан-арбе изъездили – вот и моджахед готовый. Под Мадрасой ваши колонны бьют, под Альчином с двух сторон обкладывают, догадываешься, почему?

Вот тебе и аполитичный субъект! Астманов пробовал возражать, хотя и не к месту была здесь политработа:

– По-твоему, Исахан, никто изначально против нас не воевал? Выходит, мы сами моджахедов наплодили?

– Хорошо сказал, – усмехнулся дуканщик. – Кто этот чужой, пакистанский пуштун, таджик из Бадахшана для наших? Без поддержки им не выжить. Только не говори, что весь мир против вас. Пока есть и друзья.

«Где, – тоскливо подумалось Астманову, – там, где нас нет?»

Чайхана была удобна тем, что с нее весь круг просматривался как на ладони. Попивая чай, можно было за полчаса предугадать появление колонн. Театр, одно слово!

Вот у южного выезда скучковались подростки с канистрами, наплечными лотками-ночвами, с пучками зелени, пакетами с овощами. А у кого в руках ничего нет, те самые интересные – в нужный момент из складок просторных рубах на свет появятся кривые черные палочки чарса – крепкой афганской анаши – и полиэтиленовые пакетики с кишмишовкой – дурманящим самогоном из вяленого винограда с добавкой черт знает чего. А что делают здесь же трое-четверо худощавых мужиков, явно не крестьянского вида? Они стоят за стайкой бачат, поглядывая вокруг. Все отработано! На круге не побалуешься.

Из чайханы не прощаясь поднимаются от дастархана трое и скрываются в полутьме гостиничного коридора. Дружненько так уходят, мягко. Вот громыхнула железная занавеска – закрылся дукан «Акбар». С чего бы это? Ага, хозяин с помощником выскочили, не иначе должника разыскивать. Тяжелая задача! Дуканщикам, верящим поначалу в силу бумаги, оставляли прохиндеи удостоверения личности, да что от них толку! Командиры частей редко давали ход подобным делам, тем более когда речь шла об офицерах и прапорщиках, которых и Афган не мог вынести. Вот и совсем интересное: на втором этаже хлопковой конторы дрогнула занавеска, коротко блеснуло стеклышко. Нет, стрельбы здесь на круге с афганской стороны не будет никогда – торговцы не простят. А вот поснимать кому-то захотелось.

У Исахана и объявился Сеид-ака. И эта встреча стоила всех затрат и опасностей. Дуканщик провел его в заднюю комнату, где за дастарханом уже расположился худой старик в каракулевой шапочке и черной бархатной жилетке. И почудилось в первый момент, что дед этот, скрестивший ноги на ковре, взирает на него сверху вниз. Обменявшись положенными приветствиями на дари, выпили по первой, «Богом данной», пиале чая. Исахан, поклонившись, вышел. А старец, улыбнувшись, слегка растягивая гласные, спросил на чистом русском языке:

– Алишер? Такой же, как я – Сеид?

– Алексей, – пытаясь успокоить екнувшее сердце, ответил Астманов и безуспешно попытался воспользоваться старым приемом, задать вопрос, чтобы выиграть время для осмысления ситуации: – Вы… Вы – русский, жили в Союзе?

Старик царственно махнул рукой:

– Не мучайся, Алеша. Русский? Советский, так я понимаю? Нет. Давай о тебе сначала поговорим. Кто, откуда, чего хочешь от этих детей своей земли?

– Ну, офицер, старший лейтенант. Родился в Дадастане. Тридцать лет…

– Астманов… Османов скорее, – задумчиво сказал старик. – А ты, Алеша, не задумывался, откуда в дадастанских языках столько тюркских слов? Ведь не степняки? Знавал я в прошлом немало дадастанцев, хорошие воины, только головы горячие – горцы! Теперь ответь на три моих вопроса, тогда и я смогу помочь, – в узловатых темных пальцах сверкнул знакомый перстень. Сколько их тут, этих древностей. Не у Храмцова же позаимствовал?

– По глазам вижу, знакомая вещица? А теперь говори: ты сюда приходишь, спрашиваешь, интересуешься местностью. Ты ведь не разведчик. Зачем?

– Хочу выжить и сделать свое дело. Здесь мне немного надо: чтобы целыми остались те, кто рядом, и сделать то, ради чего я сюда приехал.

– Своя разведка, – усмехнулся старик. – Иногда помогает… В крайнем случае. Второй вопрос: ты видел такой или подобный перстень? Можешь не говорить, у кого.

– Видел. Восемь лет назад мне передали похожий. Его хозяин бывал, кажется, в Балхе в двадцатых-тридцатых годах. Перед смертью завещал мне. Здесь видел на руке у одного человека такой же. Без имен, да?

– Что в имени… И третье. Ты интересовался Кашгузаром. У тебя есть дело в этом глухом месте?

– Есть. Я должен выполнить последнюю волю одного уважаемого человека. И я попаду в Кашгузар.

– Кто такого остановит? – рассмеялся старик. – Ты скажи, пулеметы, пушки не потащишь в эти развалины и батальон разведки? Или дело тайное?

– Тайное, – уклонился от ответа Астманов и, прижав руку к сердцу, попросил: – Сеид-ака, объясните, зачем там пулеметы, батальон… Пески сплошные, безлюдье?

– Располагайся поудобнее… Не привык еще по-восточному сидеть? Ну, вот… Вам рассказывают, что Афганистан – дружественное государство. Не было дружбы: афганцы лавировали между англичанами и Россией. Обычное дело! И Германия здесь немалый интерес имела. А вот Кашгузар – особый штрих в одной исторической картинке. Вам ее не показывают.

Это походило на фантастический сон – в каморке афганского дукана, в захолустном афганском городишке Астманову преподавали историю отечества. И какую!

Старик, перебирая лазуритовые четки, рассказывал о том, как весной 1929 года в северные провинции через Кушку, Термез и Шерхан-Бандар ворвались советские кавалерийские части, усиленные горной артиллерией и пулеметными командами. Три тысячи опытных бойцов. Поднялась паника, неразбериха – большинство красных было одето в афганскую униформу.

– Сначала мы думали, что ими командуют турецкие офицеры. Потом все прояснилось: дорогу открыли наши, министры Амануллы, эмир тогда бежал из Кабула от мятежников. Слышал о Бачаи-Сакао? Через две недели, когда афганская армия опомнилась, шурави уже заняли Ханабад, Мазари-Шариф, Ташкурган. Потом капитулировала крепость Дехдади под Мазари-Шарифом… Мы имели сведения о том, что красные готовы применить химическое оружие в Балхе… А потом народ взялся за оружие. Ведь вас тоже в первые дни старики принимали за англичан. А тут еще и Аманулла-хан сбежал со своим двором, казну, конечно, прихватил.

– Ради чего все это затевалось? Мировая революция? Но ведь к этому времени оставался только лозунг. Кто командовал экспедицией?

– Вот, – усмехнулся старик, – правильный ход мыслей. Какая революция? Вы здесь по договору с Афганистаном? И тогда был такой же договор с Амануллой. Дескать, если существует внешняя угроза, то обе страны вправе оказать военную помощь друг другу. Как видишь, повторилось. Во второй раз долг отдаете, интернациональный… Слово-то какое! А командовал экспедицией, – Сеид-ака с иронией произнес последнее слово, – Примаков Виталий Маркович. Лихой казак! Комкор. В Китае военные связи налаживал, в Японии. А здесь, в Кабуле, был военным атташе.

– Его, кажется, в тридцать седьмом расстреляли? – неуверенно сказал Астманов.

– А как же! Удивительно, что уцелел до тридцать седьмого… Не скорблю, хоть и служил под его началом. Он тоже людей не жалел.

– Под началом? У Примакова? – Астманову показалось, что он ослышался.

– В Красноармейске, в Горелове. Слышал о таких местах под Санкт-Петербургом? Ну, конечно, Ленинград, да? Гатчина? Ей потом Сталин название природное вернул. Дивизия-то твоя – Гатчинская. А Витмара задвинули на помощника командующего округом…

– Витмара?

– Витмар – Виталий Маркович, Примаков, так его в донесениях именовали. Ну, не время вспоминать и не место… Так вот, о Кашгузаре. Совершенно непонятным было то, что красные отправили еще одну, особую команду. Только не от Примакова, не от его войска. В районе Айваджа переправились и ушли в пустыню на юг. На стык Качакум – Мир-Алам. В пески. Молчишь? Давай еще скажу… Отряд был интересный: человек сто пятьдесят в красноармейской форме, старой, в обносках, без знаков различия, без оружия, и охрана, чекисты, полсотни. Вот те были до зубов увешаны. И поклажа была интересная – взрывчатка, кирки, лопаты, буры ручные. Ну, вскрывайся? – неожиданно весело сказал старик.

– Что вскрываться, не в три листка играем, – севшим голосом прошелестел Астманов. – И… они остановились на Сары-тепа? Высота 503? Копали, искали, да? Нашли?

– Копали, искали, взрывали… – Сеид-ака наклонился к Астманову. – Кто им мог тогда помешать? Ты, Алеша, подробнее излагай, кто ж тебе и в какие годы о Кашгузаре сказок нарассказывал? Ишь ты, Сары-тепа – этот холм даже афганцы так не называют. Это, сынок, имена другого времени, другие люди их давали.

Астманов, понимая, что инициатива в разговоре полностью им потеряна, изложил все, что знал: от случайного знакомства с Ширали и похода в Уллу-тепа – до встречи с лейтенантом, доставившим завещание Басмача. Когда упомянул впервые о дорджи-ваджре, ожидал хоть какой-нибудь реакции старика. Напрасно! Не шелохнулся Сеид-ака, равномерно скользили голубые, с блестками золота шарики четок в длинных, худых пальцах.

– Он написал, – Астманов прикрыл глаза, стараясь точнее вспомнить текст завещания: – имя находки – дорджи. Остальное за афганским Кашгузаром. Две тропы к Сары-тепа. Если зайдешь от Айваджа, правая твоя… Дорджи позовет тебя.

– Позвал, значит, – раздумчиво сказал Сеид-ака. – Теперь слушай ты. Не задавай вопросов, кто мы, сколько нас, отчего Ширали доверил именно тебе то, что хранил всю свою непростую жизнь. Не буду я тебя убеждать в том, что нам известны были твои пути, занятия и мысли. Нет случайностей в этом мире, сынок, случайность противна существу. Это надо понять. У тебя есть задача, выполняй ее. Дай я тебя удивлю еще раз: Ширали сказал тебе, что на хранителе особая печать?

– Да. Так было сказано в записке. Какая печать? Лишь бы не Каинова.

– Язык погубит тебя, – строго сказал старик. – Печать такая, что все, что тебе предназначено, – умри, но сделаешь. Замечай, если будешь на правильном пути – зла и горя не узнаешь, ни ты, ни люди рядом с тобой. Крепкая печать?

– Крепкая… Слаще банджа в кальяне моем, – пробормотал Астманов. – О вас-то, Сеид-ака, могу что-нибудь знать? О Кашгузаре? Рыли, шурфы били, взрывали. Нашли что-нибудь?

– Не особенно-то и нарыли… Весна: желтуха, малярия, брюшняк. По ночам стрельба, днем солнце жарит. Может быть, нашли. Думаю, что нашли. Вот почему: рабочую команду, потом, когда отошли за Айвадж, закрыли в бараке. Никто и не вышел, нет следов. Зачистили, по-вашему… Ладно, тебе выпало, тебя позовет дорджи. Если не услышишь здесь, значит, будешь в другом месте искать, в другие годы. Это не самое плохое, увидишь, сложится.

– Ну, прямо, Бит-бой, приносящий счастье, где-то я уже читал подобное, у Грина?

– Ты меня не испытывай, – Сеид-ака поднялся, давая знать, что встреча подошла к концу. – Я Гриневского живого видел да рассказы его читал в журнале «Вокруг света». Он в те годы хоть и на газетной бумаге издавался, да поинтересней был.

– Да вы-то, Сеид-ака, что там делали, кто вы? – в полном недоумении спросил Астманов.

– Служил Отечеству земному и Небесному… Кто? Ширали покойный тебе, наверное, рассказывал о двух русских офицерах? Имен не называл?

– Нет. Сказал, что на наших офицеров непохожи были. Выходит, не пили, не матерились. На английском между собой общались. Последний раз он видел их в Уллу-тепа, перед смертью….

– Один из них – мой отец, другой – родной дядя. Оба были в немалом для тех времен звании – подполковник. Что за миссию они выполняли – придет время, узнаешь. Но с девятнадцатого года мы жили здесь. В Имам-Сахибе, Кундузе, Файзабаде. Теперь понятно, почему я смог вписаться в дальнейшие события? Был потомственный дворянин Хворостов – стал красноармеец Никольский. Превращение было нетрудным. Примаковцев собирали из разных частей, фотографией тогда не баловались. Нашли такого одинокого. Ты же подумал, что англичане здесь руку приложили? Ошибся. Я на Родину возвращался. Потом, после войны, уже другая песня. Был Сергей Никольский – майор, комбат. Стал Сеид…

Сеид-ака достал темно-красный, окантованный золотистой полоской портсигар, вынул коричневую сигарку, кивнул Астманову:

– Закуривай, мой молодой друг, знаю, куришь и хороший табак любишь – это правильно. Мои не предлагаю – крепкие. Может быть, потом пристрастишься… У тебя ведь уличное прозвище в детстве было необычное – Перс? Откуда?

– Я на своем портфеле написал слова героя фильма «Георгий Саакадзе»: «Одна дорога – в Персию», а потом – жил неподалеку мелкий хулиган Алик-Перс. Ну, дорос до разбоя, посадили, а в колонии его и кончили, шебутной был, без тормозов. Улица решила, чтобы кличка не пропадала, мне ее передать.

– Занятно, – усмехнулся старик. – Тогда и мы не будем традиции нарушать. Ширали покойный, знаешь, чем славился, пока в силе был? Изводил пограничников переходами, и ни разу не взяли. А друзья звали его тогда – Касед.

– Касед… Мокташеф? Маамур?

– Нет, только Касед, – с нажимом поправил старик, – не разведчик, не агент. Посланец, стремящийся, идущий ради своей цели, паломник. Дервиш, если угодно. По-русски – странник, ходок. Человек ушел, имя – осталось. Понимаешь, о чем я говорю?

Астманов кивнул, прокручивая мысль о том, что ему вот так, элементарно, по канонам хрестоматийной вербовки, дают агентурное имя. Некстати вспомнилась картина «Ходоки у Ленина». Она была в памяти из детства – висела в вестибюле городской бани в Порт-Ветровске. А Сеид-ака внимательно смотрел на Астманова, да вот беда, научился Алешка прятать предательский блеск и движение глаз за полуопущенными веками и густыми ресницами, давно научился. Много охотников влезть через глаза в твою душу. Самое слабое место у человека…

– Касед, – повторил Сеид-ака. – Араб скажет – касид. Ходок. Ты ведь, все одно, на русском мыслишь. Быть тебе Ходоком. Если кто обратится так – вот тебе и пароль.

Старик распрямился, и Астманов увидел, что он выше его на голову. Твердая, сухая рука легла на его плечо:

– Только, извини за каламбур, ты, Ходок, сюда больше не ходи. Нового не узнаешь, а неприятностей у Исахана и без того хватает. На прощанье расскажу тебе старый анекдот. Дело в Иране было. Курьер бестолковый не запомнил, как зовут хозяина явочной квартиры, как он выглядит. Долго мучился, наконец подсел к веселой компании и рискнул. Изложил пароль, что-то о белом мехари, верблюде, бредущем по пустыне. Получил верный отзыв, чуть ли не в хоровом исполнении, и довесок к нему: «Если тебе нужен шпион Али, поднимись этажом выше». Это – Восток.

Старик отогнул угол ковровой занавески и, пригнувшись, вышел. Астманов не мог ослышаться – уходили черным ходом два человека, а главное – ухо уловило слабый металлический щелчок предохранителя…