Наутро Камов подкладывает мне новый материал. Для разнообразия, говорит, а то все подвиги полиции и волонтеров расследуешь. Мародерство в приднестровской зоне. Знакомый что-то адресок. Кажется, тот самый дом, где мы сидели напоследок во втором эшелоне. Гляжу на номер квартиры и считаю в уме, что это за хлев, на каком этаже и в каком подъезде. Е-мое! Это же та самая, с шикарной дверью, которую Серж, Жорж и Гуменюк разбомбили в поисках жратвы на прощальную вечерю! Я как в воду глядел, мать их всех за ногу! Дождались мохнорылого скупердяя — пострадавшего собственника! Прикидывая, как усилит этот поворот событий мои стратегические позиции, с трудом дожидаюсь появления Достоевского.

— А ну иди сюда, воин! Монархист-экспроприатор! Какую вы там на лестнице у штаб-квартиры идеологию разводили: грабь награбленное? Позырь-ка теперь сюда, воткни буркалы!

— Ты что, белены объелся? Сейчас в нюх дам, заткну фонтан! — отвечает Достоевский наездом на наезд.

— Посмотри, посмотри!

Серж лениво переворачивает страницы. Заявление, объяснение.

— Ну и что?

— Квартиру с хорошей дверью помнишь?

— Ах та самая! Подумаешь!

— Нет уж, ты и сюда еще смотри! Видишь, из заявленного как украденное: видеомагнитофон «Панасоник». И номер изделия, выписанный из паспорта! Вы его на десерт изгрызли?!

— Ну-у… Пойду дам в морду Гуменяре, если он, то сознается.

— Поздно морду бить-то! Хорошо, что ко мне приплыл материалец! Теперь, летчики-налетчики, вы мне до конца совместного наведения должны таскать компот и по утрам масло!

— Не обожрешься, соучастник?!

— Серж, ты меня не зли! Забыл, что я идейный? Вот раскаюсь, спалю всех, а сам вывернусь!

— Это ты сейчас придумал?

— Нет! У наших полковников и генералов научился! Последний раз тебя учу: красть надо не своими, а чужими руками, самому шашкой не махать, а тихо дружков закладывать и лизать начальникам жопы!

— Так ты вымогаешь? Уйди от меня, следак, сейчас сблюю!

— А хотя бы компот?

— Не дам!

— Ну и черт с тобой, жадина.

Перепалка окончена. Ухмыляющийся Серж все же угощает сигаретой. Ясно, забью болт на этом деле. Накидаю бумажек, будто кого-то искал. И уже без подковырки, вновь спрашиваю приятеля:

— Ты мне одно скажи. Помнишь, что я тогда говорил? Прав я оказался или не прав?

— Прав, — набычивается Достоевский, — аж противно!

Да. Иначе не скажешь, чем-то противно. Был, декларировался вовсю, мир. Всех успокаивали, удерживали, увещевали. И неожиданно началась война. И многие от этой неожиданности, от того, что городские и республиканские власти всячески преуменьшали опасность, «влетели», расстались с имуществом, а то и с жизнью. Потом война шла. Не очень долго по времени, но достаточно, чтобы с голоду сдохнуть, если чужое не взять. И после этого вдруг — бац! — опять, мир! И почему-то оказывается, что все то, что происходило в зоне боевых действий, со всеми не зависевшими от конкретных людей уродством и вывихами тех дней, можно разбирать и осуждать «после драки», на основании чуждых этим событиям мирного правосознания и мирных, не учитывающих саму возможность гражданской войны законов — Уголовного кодекса Молдавской ССР и комментариев к нему! Лютые враги — снова милые сограждане, голодный солдат, защитивший этот закон и правопорядок в самой его основе, но сделавший что-то не так в тех безобразных условиях, в которые был поставлен, теперь опасный преступник и вор.

В то же самое время можно уверенно сказать, что настоящее ворье, обжиравшее складские тылы, рядившееся в ту же форму, но за идею с моралью себе шкуру не рвавшее, никакой ответственности не понесет. Эти мародеры не были привязаны службой к подразделениям, по дислокации которых воров можно вычислить и найти. В результате войны они оказались с деньгами, а по причине дальнейшего оборота награбленного — с неприкасаемыми связями к тому же. За военные преступления надо приводить к ответу быстро, на войне. Но этого часто не делали. А теперь, по концепции якобы непрерывного, не замечающего бревна в глазу правопорядка, нуждавшийся боец — в том же положении, что тыловой ворюга. Даже в худшем, потому что он по-прежнему гол, как сокол. Оступившихся, смалодушничавших перед какими-то вшивыми магнитофонами или часами дураков всегда было и будет легче сажать и судить, чем настоящих преступников. Такая постановка вопроса несправедлива. Это не настоящий закон, а показуха беспристрастности, скрывающая за собой действительно чудовищные факты.

Конечно, есть грань. Никто не говорит, что красть магнитофоны — это хорошо. Но красть миллионы — еще хуже. А тут речь идет не о разграбленных складах, не о вывозе всего имущества с мебелью, а об отдельном паршивом поступке. Оставляя безнаказанным первое, судить мелкого засранца вроде Гуменяры за второе? За ужином наблюдаю, что Серж, несмотря на картинное неприятие моего сообщения, принял по нему меры. Гуменюк слишком тих и несвойственно себе задумчив.