Через пень-колоду собираемся внизу, у автобусов. Появляется толстый, добродушный Бордюжа, назначенный начальником Бендерского ГОВД. Он раздает всем вкладыши в удостоверения: маленькие прямоугольные кусочки обычной бумаги с оттиском печати, его росписью и машинописной строкой, указывающей должность. Затем призывает к дисциплине, предупреждает о бдительности: в Кишиневе митингуют непримиримые, недовольные условиями прекращения вооруженного конфликта и разведением сторон. Не исключено, что группы экстремистов попытаются проникнуть в Бендеры. Затем Бордюжа представляет назначенных начальников отделов: следственного — капитана Камова и других. В заключение сообщает, что все рабочие вопросы улажены и мы едем в ГОП. Он надеется на наши спокойствие и разумность. Бордюжа садится в старые «Жигули» — не иначе, свои собственные на благо ПМР эксплуатирует. Ждет, пока все погрузятся в автобус, и едет вперед. Половина спецназовцев Сержа остается в гостинице, половина едет с нами. Достоевский, сидя рядом и рыгая от сытости, тычет меня в бок и успокаивает:

— Не дрейфь! Сразу они не рискнут! Держись ко мне ближе — и все будет нормалек!

Мы подъезжаем к бывшему горотделу полиции по Комсомольской улице, через тот самый перекресток, который нам двадцать второго так и не удалось пройти. Горечью и злостью наполняется душа. Они тут ничего еще толком не убрали и не разгребли! Вот наш разбитый и сожженный «КамАЗ», земля вокруг которого густо усеяна гильзами и частями разорвавшихся в огне малокалиберных снарядов. Пазик, прыгая на ухабах, объезжает его на малой скорости и останавливается. Вплотную к комендатуре не подъехал. Там, у главного входа с улицы Дзержинского, одиноко стоит машина Бордюжи. Выходим. Считать они нас, что ли, маразматики, собрались?

В мелкой траншее у перекрестка, которая, несмотря на все землеройные усилия гопников, не утратила черт подкопанной водосливной канавы, валяется всякий хлам: вспоротые патронные цинки, сломанные ящики от гранат, жестяные банки от запалов. Там же лежит аккуратно простреленная спереди каска. Видно, наши еще одного гуслика здесь напоследок подловили.

Паспортный стол разбит в дробадан. Если в момент попадания здесь сидели гуслики, то они взлетели на небеса все сразу и с большим начальным ускорением. А вот обширное каре двухэтажных зданий городского отдела полиции на себе заметных повреждений не несет. Единичные пулевые и осколочные отметины. Крыши тоже вроде в порядке. Куда же этот сукин кот Дука стрелял?!

По одному проходим внутрь через турникет, пересекаем небольшое темное фойе, из которого влево и вправо уходят коридоры, и через заднюю дверь попадаем во внутренний двор. Ага! Ясно. Переднюю часть комплекса с дежурной частью занимают российские миротворцы. Левое крыло — полицаи, а справа, в самом сопливом флигеле, где дальние окна выходят в сторону железной дороги, будем мы. Засунули в самую задницу.

Кишиневской полиции заметно больше, чем нас, и у всех, совершенно открыто, автоматы! С полдюжины пулеметов у них точно здесь же припрятано! И ни одного миротворца рядом! Не встречают нас россияне, не подходят. Сидит только парочка в дежурной части. Тихие, как сычи в полдень. Будто нарочно попрятались. Оглядываю двор изнутри. Да где же, черт возьми, попадания?! Неужели добрая сотня мин, выпущенных по ГОПу, была брошена впустую?! О! Вон одно, очень хорошее! Прямо в конек внутреннего ската крыши. Осколки от него веером разошлись по всему двору. Получше будет, чем их ответное, по штабу милиции, рядом с калиткой! А вон, в глубине двора, судя по выбоинам от разлета осколков, второе. По крышам, наверное, тоже три-четыре есть. И вокруг ГОПа близких падений с десяток. Дука частично реабилитирован. И все же это очень мало! Неудивительно, что гопники себя здесь прекрасно чувствовали. В то время как нам на Первомайской, Калинина и Комсомольской проламывали крыши и насквозь прошивали стены, тут было почти безопасно. У остальных бендерчан на лицах такое же хмурое разочарование. Нехорошее чувство бессилия, не раз появлявшееся, когда в руках не было оружия, способного на равных противостоять врагу, вновь посещает нас. Не приближаясь, посматривают на нас со своей стороны двора и из окон второго этажа полицейские автоматчики.

Вышедших во двор зовут обратно. Камов приступает к распределению следственных кабинетов на втором этаже выделенного нам правого крыла. Иду за ним. Захожу в дверь, в которую он тычет, чтобы я располагался. Так мы еще за полицаями недостреленными должны убирать?!

Мама дорогая! Я-то думал, что у нас был бардак, но это… То дерьмо, в котором сидели гуслики, превосходит все мои прежние представления о бардаке и засранстве. Переломанная мебель сдвинута к стенам. На полу пустых бутылок больше, чем стреляных гильз. В пластиковое мусорное ведро в углу при входе наблевано доверху. Уровень этой пакости уже успел чуть-чуть опуститься за счет подсыхания. Смрад такой, будто только что дохлятину вынесли. Легкое дуновение из лишенного стекла зарешеченного окна его не развеивает. Подхожу к окну. Блеск! Эти идиоты развлекались тем, что в упор из автоматов перестреливали прутья решетки. Бетонные столбы напротив окон, до самого полотна железной дороги, в направлении на их собственный тыл просто спилены пулями! Под потолком кабинета, посередине стены висит расстрелянный, чудом не упавший портрет Карла Маркса.

Поворачиваюсь к Камову.

— Порядок здесь наведем, но только после того, как вынесут бутылки и это ведро с блевотиной. Это — издевательство! Пойдите и скажите, что без этого никто из нас ничего тут делать не будет.

Камов смотрит и молча исчезает. Вместо него в кабинет протискиваются Серж и Жорж.

— Покурите здесь, — прошу их, — чтоб не воняло.

Оглядев помещение, они курят и точат лясы. Я от нечего делать осторожно роюсь в окружающем разгроме. Выдвигаю один за другим ящики отставленного к стенке стола. Судя по содержимому, здесь был уголовный розыск. В одном из ящиков лежит объемистый матерчатый кошелек. Беру его, слегка приоткрываю и вижу, что внутри стоит химловушка.

— О, — говорю, — кошелек с химловушкой!

Достоевский и Колобок от безделья аж подскакивают.

— Где? Дай сюда!

— Нате!

Без всякой задней мысли закрываю и кидаю им кошелек. И прежде, чем успеваю еще хоть что-то сказать, они хватают его; Серж, как пизанская башня, наклоняется, чтобы лучше видеть, а Жорж широко открывает кошель ему прямо в морду. Раздается щелчок, и взлетает красная пыль. Сработала! На счастье, давно пересохла! Со свежей зарядкой был бы полный звездец!

— А-апчхи!

— Нас ын кур! — не удерживаюсь я от злорадства.

И тут утирающий рожу Достоевский замечает, что краситель упал ему на плечо и воротник, и начинает их чистить. Заметно не так уж сильно, но Серж теперь командир и не может позволить себе грязи, которая совсем не взволновала бы его в прежние времена. Стряхнуть родаминовый краситель не получается. Он утраивает усилия. Не получается все равно. Готовится плюнуть и потереть слюной.

— Только не мочи, — предупреждаю, — хуже будет!

— А ну, ты! Ты зачем это дерьмо открыл?! Давай теперь, чисти! — рассвирепевший Достоевский срывает зло на своем неразлучном компаньоне.

— При чем тут я?! — возмущается Колобок.

— Чисти давай, — орет Серж, суя в нос другу свой воротник.

— Да пошел ты!

Сажусь на более или менее чистый краешек стола и начинаю ржать. Достоевский бросает на меня испепеляющий взгляд, но я не могу остановиться. Смешно вдвойне оттого, что я же сразу предупредил их, что это такое! В конце концов оба умника, продолжая яростно переругиваться, ретируются с места своего позора. Прибежавшим на шум из соседнего помещения Семзенису и Гуменюку открывается картина: бывший замкомвзвод сидит, качаясь, на столе и хохочет во все горло. А от него, выражая обиду каждым своим движением, удаляются наши чудо-богатыри. Сквозь смех рассказываю им, как герои Бендер подорвались на полицейской химловушке. Через пять минут об этом знают все. Федя и Тятя, из осторожности ошивавшиеся поближе к миротворцам и дежурной части, тоже хихикают. А полицаи — в полном недоумении, что между «сепаратистами» произошло. Вот пусть и боятся нас, как психически неуравновешенных.