В военную комендатуру, которая расположилась на чужой земле, в зданиях Бендерского городского отдела полиции, нас пока не приглашают. Ну и пожалуйста! Желанием не горим, потому как люди с кишиневской стороны давно уже там, наверняка готовы к «теплой» встрече. Задержка состоит не в них, а в завершении распределения оставшихся в ГОПе свободных помещений между нами и российскими миротворцами.

Направляемся пока в штаб городской милиции, квадратное четырехэтажное здание на углу улиц Ленина и Шестакова. Первоначально приднестровскую и молдавскую стороны предполагалось разместить отдельно. Нас — в этом здании, а их — в ГОПе. Это был куда более устраивающий нас вариант. Но молдавская сторона запротестовала, опасаясь, как бы приднестровцы тайно не вернули в город чрезмерно большой контингент. Наше руководство, частенько поступавшееся безопасностью людей, с этим протестом согласилось. И вот сегодня мы станем участниками реалити-шоу: милиция и полиция, которые несколько месяцев стреляли и убивали друг друга, будут не просто на одной территории, а в полном смысле этого слова вместе работать через тонкую стенку, ходить одними коридорами, да еще где? В зданиях, которые многие месяцы готовились гопниками к обороне, где невесть что заранее заготовлено и припрятано!

Интересно, тот, кто это придумал, серьезно верит в такую возможность или это тщательно подготовленная, новая провокация политиканов? Готов поставить четыре против одного, что совместная работа закончится совместной стрельбой. А у меня с собой будут только быстрые ноги да граната, чтобы подорваться, если не повезет убежать. Игорешкина мина с вытяжной лямкой из проволоки с той же целью лежит в гостиничном номере под его кроватью. Восемь кило тротила. В случае чего рванет так, что не только от нас, но и от нападающих ни одного крупного клочка не останется. А пока будем радоваться жизни.

Слоняемся по зданию штаба милиции. Осматриваем. Раньше я внутри него ни разу не был. Раньше это было здание городского отделения КГБ. Надо запомнить планировку, лестницы, подходы. Если что, наряду с гостиницей это будет наш опорный пункт. Если успеем добежать. Здание хорошее, высокое, компактное, что позволяет быстро перемещаться со стороны на сторону, от окна к окну, но вокруг слишком зажато другими строениями. Для устойчивой обороны соседние дома надо занимать, а иначе штаб пригоден лишь для того, чтобы в течение суток или двух отсидеться. Однако бардак тут. Зачем, спрашивается, было так растаскивать и переворачивать мебель? Когда она свалена у окон, это неудобно. Папки, канцелярские принадлежности — чего только под ногами не валяется. Наши оперы зачем-то начинают ворошить все это. Кто-то из слободзейцев влезает в лежащие в углу на полу пакеты. А там какие-то документы, дамский кошелек, заботливо завернутые в тряпочку новые и красивые, плакированные патроны… Да это же чьи-то личные вещи! Наверное, тех двух парней с девахой, бендерских милиционеров или ополченцев, которые спускались нам навстречу по лестнице.

— Ребята, — говорю, — как вам не стыдно! Это же личные вещи! А ну положите на место для девчонки ее кошелек и патроны!

И тут, как назло, бендерчане опять входят. Наш коллега не находит ничего лучшего, как незаметно сбросить на пол кошелек, который он не успел уложить на место. О черт! Каким ослом чувствуешь себя рядом с этими искателями сувениров!

Закончив с осмотром, решаем с Федей и Семзенисом прогуляться по местам боевой славы — на Коммунистическую и Первомайскую. За нами увязались с просьбой показать, где и что было, Паша Звонцев и один опер из слободзейцев. Если бы не их болтовня по поводу каждой пулевой отметины, хорошо было бы сейчас идти по летним тенистым безлюдным улицам. По дороге они находят и с благоговением поднимают с земли стреляную автоматную пулю.

Фасады разбитых и выгоревших зданий, в которых мы держали оборону, уничтоженный до основания частный сектор, разлохмаченные, оставшиеся от больших придорожных деревьев пни в залитой солнцем тишине впечатляют наших попутчиков настолько, что они прекращают трещать. Они и представить себе такого не могли. Да и у самого возникает ощущение нереальности. Отдохнувшие от войны мозги вновь не желают воспринимать такой контраст, пытаются от него избавиться. Сознание мечется от дремотной тишины непострадавших кварталов, где, кажется, сейчас откроются калитки с подъездами и улицы наполнятся спешащими по своим делам людьми, к пожарищам и руинам недавних боев. Туда-сюда, туда-сюда… И возникает соблазн объявить собственную память обманом, а сгоревшие и разбитые дома иллюзией… Вопреки всему что-то глубоко вбитое в голову с детства и юности, прошедших в великой и грозной для врагов стране, пытается заверить, что ничего такого не могло быть, это сон, а мир был и будет всегда и продолжится вечно. А они, руины, глядя черными закопченными глазницами, шепчут: нет, было… И будет снова… Может, через день, через час, через пять минут… Берегись, не забывай… Но, только отвернешься, сразу хочется ничего не помнить и видеть только безоблачное небо и жаркое южное лето.

Нет, абсолютно неправильно нас воспитывали. Крепко повбивали нам в головы постулаты о незыблемости советского строя и конечной победе мира во всем мире. О том, что в каждом встречном человеке все должно быть прекрасно, относиться к нему надо, как к другу, а все уродливое и злое будет вот-вот изжито… Оболванили до стойкого закрепления ненормальных рефлексов. Никогда бы не подумал, что вернется тот разрыв в восприятии, что был в первые дни. А вот поди ж ты…

От разбитых домов идем к кинотеатру и оглядываем с близкого расстояния его пробоины. Забираемся внутрь через пролом в стене зала. Да-а… Все-таки слабый в других отношениях подкалиберный снаряд по пробивному действию — это мощь! Вон прошел один — как по ниточке выстроились дыры. Пробил капитальную стену, все внутренние простенки, вторую внешнюю стену, сбил в нескольких метрах за кинотеатром столб и дальше ушел. А вот фугасный и следы от гранатометных ударов… Оглядываю напротив них в зрительном зале пол. На нем, как на бумаге, написано, как кинуло от прямого попадания румынскую пушку. Вот длинные борозды, вероятно, от станин. Вмятины на играющих, разболтавшихся досках. Щерящиеся грубой щепой следы от осколков. Давно высохшие, успевшие посветлеть лужи и пятна. Разбросанные куски штукатурки и кирпича, искромсанные щербинами стены. Запах мертвого, нежилого помещения, из которого вытряхнули его живую душу. Здесь боролись и умирали враги. Что же у них за орудие было? Что-то небольшое, раз доски пола нигде не проломлены. А по силе запомнившегося огня так не скажешь… Мысленно пытаюсь разместить на этом же самом месте нашу трехдюймовку и посмотреть, куда бы впились зацепы станин. Не то… Неужели СПГ-9? Что-то никак не соображу… Да и нужно ли об этом сейчас думать? Как тут раньше было хорошо… В уши вплывает нетерпеливый гул ждущего начала сеанса зрительного зала. Пучки света из пробоин вдруг становятся лучом проектора. Люди… в темноте сидят счастливые люди. И мы со Светланой здесь. Я обнимаю ее за хрупкие плечи, и мы шепчем друг другу на ухо всякую милую чепуху…

В проход из фойе в зал просовывается белобрысое слободзейское рыльце и вещает:

— Тут у них танк, говорят, стоял!

— Что-о? Какой танк? — И тут до меня доходит. — Слушай, — не выдерживаю, — не повторяй за баранами! Где ты узрел, чтобы сюда въезжал танк?! А деревянный пол? Он бы его выдержал? Слепой, что ли, не видишь?

Продолжаю осмотр. Мули, чтобы скрытно вытащить из зрительного зала кресла и втянуть в него орудие, попотели изрядно. Кто-то хорошо их погонял. Очень может быть, что это друзья того убитого нами румынского офицера были. Часть кресел сложена у задней стены, пара скамей — вот они, в коридоре по направлению к служебному входу. Прохожу в него. Так и есть, остальные кресла и доски обшивки брошены за кинотеатром. А проход узкий. Значит, свой говномет перед установкой на позицию им тоже пришлось разбирать!

Витовт, Кацап и Звонцев перекликаются в фойе. Топочут там как слоны. Выходят на улицу. Зовут. Им уже надоело. Выхожу тоже. Вот так же мы стояли здесь полтора месяца назад с Сержем и Али-Пашой. А потом это место надолго стало одним из самых опасных. Настолько опасным, что на нем опыт последних недель пересиливает рефлексы двадцати четырех беззаботно прожитых лет. Подавляя в себе желание сбежать вправо и пойти за домами, следую за бесшабашными операми прямо по улице. Они ржут, а надо мной брызжут призрачные пулеметные очереди. Экскурсанты видят ржавый остов автобуса и подходят к нему. Мы с Витовтом не можем, не желаем туда подойти. Потеряв интерес, оперы продолжают путь, устремившись за ушедшим вперед Федей.

Неприятные ощущения быстро усиливаются. Находящаяся слева и давно пустая «шестерка» по-прежнему излучает угрозу. Не гляжу на нее, но силуэт этого дома, чувствуется кожей, почти физически. Там, рядом с ней, в бывших ничейных кварталах, сейчас работают российские саперы, производят разминирование. Гулко бухает взрыв. Тьфу! Хорошо, как раз об этом подумал, иначе дернулся бы, как полоумный! Семзенис спокойно объясняет происходящее подпрыгнувшему Звонцеву. Через минуту следует второй подрыв. Кацап из интереса решается было подняться еще на квартал по улице Кавриаго. Нет уж. Этого я им на всякий случай не позволю.

— Стойте!

— Чего?

— Назад, — жестким тоном говорю. — Забыли, как нас мало? Марш в гостиницу!

Федя с Витовтом беззвучно подчиняются.

Слишком резко сказал. Звонцев и слободзеец удивленно смотрят на этот неоправданный в вольной милиции наезд равного на равных. Впрочем, через секунду отношения забыты. Они находят стабилизатор от разорвавшейся мины. Море восторга!

На обратном пути собирались зайти к Антошке — проведать, узнать, в чем есть нужда, но со случайными попутчиками идти туда расхотелось. Вон, тащатся за нами, придурки. Вырывают друг у друга из лап свою сувенирную железяку.

Вернувшись, узнаем: упущение невелико. У Антошки успел побывать Тятя. Рассказывает, что все хорошо, дед и бабка бодрятся, даже выходили сегодня во двор гулять. Просят керосин для примуса и молочные продукты. Вот и ладно. Завтра и мы подоспеем. Общее оживление вызывает поданный к половине второго неплохой обед. В столовой все оказалось споро и хорошо организовано. Записные обжоры вроде Достоевского, Гуменяры и Кацапа блаженствуют. Щедрость угощения и наличие вкусной сметаны наводят на мысль, что о многом для малыша и стариков можно договориться прямо в столовой.

После обеда часть порядконаведенцев поднимается наверх и разваливается в комнатах на кроватях. Другая часть курит на улице внизу. В гостинице квартируем не мы одни. На скамейках при входе сидят бабки. Это пенсионерки-погорелицы, лишившиеся из-за войны крова и всего имущества. Они в двадцатый и тридцатый раз пересказывают свое горе и свою боль. Менты из тихой Каменки маются, выслушивая это, и, не рискуя сбежать, усиленно курят и сочувственно молчат. Минут через пятнадцать следует оповещение на сбор.