В те же дни откуда-то появился переносной телевизор. Наверное, взяли на вахте в одном из общежитий еще до начала боев и где-то прятали. Набили его батарейками — работает! Пожалуйста, вот российские новости, а вот кишиневский «Месаджер». Первые — для нас отдушина, но не всегда. Когда московский диктор в порыве демократической страсти называет новый российский флаг «триколором», всех дружно передергивает. Ведь именно так румынско-молдавские националисты называют свой сине-желто-красный флаг. В Молдавии слово «триколор» давно набило всем оскомину. Кишиневский бред и вовсе слушать нельзя. Из этих программ что-то полезное узнать невозможно, только душу себе рвать. А развлекательные шоу, в которых с умилением получают подарки и выигрывают деньги, вместо прежнего интереса вызвали общее раздражение. Скоро число зрителей сократилось, а потом телевизор и вовсе пал смертью храбрых в склоке между Сержем и Оглиндэ. Достоевский нарочно смотрел «Месаджер» — копил яд перед тем, как идти с винтовкой на волонтеров и гопников. Остальным наоборот, тошно от этой ереси. Виорел Сержа ругал, ругал, но тому молдавские матюки — как с гуся вода. Он их просто не понимает. Уморительные были диалоги:

— Ты что, совсем простой?

— Да.

— Простул дракулуй! Выключай! Фэрэ ворбэ!

— Да ладно тебе, лучше табак принеси!

Оглиндэ, продолжая ворчать, приносит коробку раздобытого им где-то «Золотого руна».

— Все что осталось? Пыль сплошная… А-апчхи!

— Нас ын кур!

— Спасибо…

Наконец терпение молдаванина лопнуло. И когда в очередной раз на экране показалась лоснящаяся физиономия Мирчи чел маре ши Сфынт, выведенный из себя Виорел своего президента пристрелил.

— Ну и хрен с ним, — неожиданно вяло, без эмоций заключил его обленившийся командир.

Как появилось свободное время, я, кроме давно знакомых мне Тяти, Витовта и Феди, сошелся с Ваней Сырбу, а он в свою очередь дружит с Оглиндэ. С нами повелся такой же спокойный и непритязательный Володя Кравченко. И вхож в нашу компанию оставшийся без дела агээсчик Гриншпун.

Как-то ночью сидели с нашими молдаванами, говорили о том о сем: что было, что есть, за что воюем, что будет… Надоело отсиживаться в разгромленных общагах и брошенных квартирах. Мины сейчас летают редко. Плюнули на них и сели во дворе, вокруг печки. В ней небольшое, спокойное желто-оранжевое пламя. Оно доброе, не такое, как резкие ночные вспышки и злые, багрово-дымные языки пожаров. Неспешно идет разговор.

— Деревья жалко, — говорит Оглиндэ. — Плачут. Столько железа теперь в них! Поля жалко. Кукуруза, виноград, хлеб. Не уберут под городом ничего…

Он не очень хорошо говорит по-русски, и Ваня иногда помогает ему подбирать слова. Мы согласно киваем. Когда речь идет о земле в самом простом виде и смысле, о той земле, которую видят глаза и до которой могут дотянуться руки, все понятно, никаких разногласий нет. Но как только по ней начинают вести границы великой Румынии или великой России, возникают проблемы.

В нашей компании этих проблем нет. Никто из нас не считает, что независимость Молдовы надо ликвидировать. Так не думает даже оголтелый русофил Серж. Зачем? Чтобы отдаться под власть Ельцину? Или Украине, где поднимают голову украинские националисты и заправляет беловежец Кравчук? Наши молдаване в свою очередь в Румынию не рвутся. Чего они там не видели? Соломенные крыши и нищету? Они этого в «застойные» годы через Прут насмотрелись. Потом еще Оглиндэ человек глубоко верующий, православный. Состояние веры в Румынии его беспокоит.

В мелочах общие позиции пока проработаны слабо. По этой причине светлое будущее при углублении в него становится туманным и каждым по-разному представляемым, так что во избежание ненужных споров часто переходят к соединяющему нас личному опыту.

— Мне всегда без разницы было, кто русский, а кто молдаванин, — рассказываю, — но вместе с тем понятия не имел, что все народы разные, по-разному живут. Начитался книжек, как все нации сливаются в едином советском народе, и не думал над этим. Вроде как культуры другой, чем моя, почти нет, а когда она совсем уйдет, плакать не о чем. Как-то раз на работе ляпнул эту чушь своему коллеге молдаванину. «А ты кто, — он спрашивает, — сам по национальности будешь?» — «Да так, полукровка», — ему отвечаю. Само собой, не было в этом для меня ничего обидного, ответил, как есть. А он говорит: «Тогда я тебя понимаю. А мне, — продолжает, — жаль того, что в моем селе раньше было, да ушло. Даже занавесок на окнах жаль». Конечно, сразу над его словами я думать не начал. Не шибко еще умный был. Потом уже, после начала событий, вспомнил и на себя самого сказанное прикинул. Оказалось, мне того же самого, тех же мелочей из детства жаль. Причем до такой степени, что я этих румын клятых готов душить голыми руками! Не в крови оказалось дело, а в духе. А по духу я — русский. Понял это и уже по-другому думаю: надо же, придумали какой-то сказочный советский народ! И так эту белиберду подали, что большинство поверило! Свою собственную, русскую культуру закопали глубже, чем фашистов в сорок пятом! Такой мнили в этом прогресс, что другие народы от корней начали отрывать. И от этого перед добрыми соседями вышли вроде угнетателей.

Оглиндэ, задумавшись, перекатывает палочкой угольки вокруг положенных в огонь картофелин. Эта картошка — все, что дала нам наша победа. Вновь раскопан подвал с припасами в очищенном от мулей частном секторе. И сырой ее больше жрать не надо. Остряки называют эти картофелины отбивными. Ведь мы отбили их у врага. Мешая молдавские и русские слова, Виорел рассказывает о своем селе, про деда с бабкой, у которых вырос, про домашний виноградник.

Настоящие, старые молдавские села очень чистые и устроенные. Колодцы с журавлями у околицы. Крепкие расписные заборы, и на каждом участке обязательно два дома: каса маре, то есть собственно жилой дом, и каса микэ, уютный домик поменьше, чтобы никто не остался без крыши над головой, если придется встречать много гостей. Стены у домов обычно тоже расписные, а на юге Молдавии даже оконные рамы окрашены в разные веселые цвета. Над воротами и двориками вьется, защищая от солнца, лоза, висят огромные, напоенные солнцем грозди. Позади домов прячутся ухоженные огороды и виноградники. Важная часть хозяйства — погреб, где держат овощи, фрукты и бочки с вином. Старые погреба — сводчатые, выложенные грубым, неоштукатуренным камнем, покрытым паутиной с искрящимися в ней капельками воды. У хороших виноделов обязательно свои деревянные бочки и прессы. В железе и пластике вино получается уже не то.

Тут черти выносят из подъезда Кацапа. Заметив нас, он шарахается, а затем озадаченно чешется и приглядывается. Никак не разберет спросонья, кто это сидит. Полчаса назад он орал во сне. Поймал за хвост зеленого змия с бычьей румынской головой.

— Гриншпун, — говорю, — крикни, а то он сейчас или в штаны наложит, или гранату в нас швыранет.

— Почему я?

— Эх, тугодум! Не выйдет из тебя Штирлиц. Ваня с Виорелом молдаване, я — ни то ни се, а у тебя добротный московский акцент. Масквич, аднако!

Федина физиономия расплывается в улыбке. Топает к нам. Тут же переключаемся на его проработку. Рожа — как черти горох молотили, и мули на него отовсюду слетаются, как мухи на говно. С Витовтом ходил — два дуролома на них выскочили, с Гуменюком пошел — опять то же самое. Наверное, селяне друг друга по запаху чуют. Кацап, вытащив из углей картофелину, беззлобно отгавкивается. Шутка за шуткой продолжаются посиделки.

— Знаете, — спрашиваю, — чем отличается патруль молдавской полиции от патруля афганской милиции? В Афгане это был царандой, а у нас в Молдавии — дой цэрань!

— А «кацап» как-нибудь переводится?

— Нет такого слова по-молдавски! Нет, брешу. Есть слово, и даже фамилия касап, и смысл у них тот же. А вот Кубань совпадает с «ку бань» — по-молдавски значит «с деньгами»! Теперь слушайте анекдот. Идет полицай по селу. Глядь, в болоте в конце улицы лежит крокодил. Подходит полицай к нему, пинает в бок ногой и спрашивает: «Ши фаче?». Крокодил не отвечает. Полицай второй раз пинает его ногой и снова спрашивает: «Ши фаче?». А крокодил опять не отвечает. Третий раз пинает его полицай и задает тот же вопрос. Крокодил как подскочит, хвать полицая, проглотил и говорит: «Ши фаче, ши фаче! Живу я здесь!»

Молдаване смеются. Да, говорят, верно подмечено, есть у нас такие. Дай им власть, к любому столбу прикопаются. Ни Сырбу, ни Оглиндэ не относят эти шутки на свой счет. По их мнению, в полицию идти — последнее дело. Самому работать надо, а не других заставлять. Портит людей власть. Обмен местной фольклористикой продолжается:

— А знаете, как появилась фамилия Харя? Шел этими местами Суворов в поход на турок. Народ выбегает на улицу встречать, и кабатчик выходит, морда поперек себя шире. Суворов увидал, от удивления показал на него пальцем и говорит: «Во харя!». Людям понравилось, подумали, он хорошее что-то сказал. Прозвали так мужика. С тех пор и пошли Хари по Бессарабии.

— А Попа, откуда такая фамилия? — интересуется Гриншпун.

— То же самое, что русская Попов.

— Тю, а я думал…

— Ты, полиглот, — смеется Федя, — ни одного языка толком не знаешь, а других учишь! Лучше скажи, откуда у тебя страсть к немецкому? Айн, цвай, этот, как его… бахтер? Ты же вроде английский учил?

— А! Вот чего вы меня в гитлеризме подозреваете! Никакая это не страсть. Просто нравится мне так, шуточная привычка. В армии был у нас замполитом роты капитан Григорьев. Несмотря на русскую фамилию, — стопроцентный еврей. И физиономия у него была самого еврейского профиля. Глазастый, носатый, губы как у лошади. Как начинал говорить, они у него колыхались, будто сейчас заржет. Свою настоящую фамилию он давно сменил. Но прежнее имя прилипло к нему навсегда, как кличка, — Хаим. Так вот, этот Хаим в тайне от всех балдел от немецких маршей и Вагнера. И была у него пластинка с песнями третьего рейха, которую ему достали по величайшему блату где-то в Западной группе войск. Он прятал ее у себя в сейфе. Но у нас был подобран ключ, мы ее оттуда вытаскивали и слушали на вертаке в Ленинской комнате все эти «Пум-пум-пум» и «Нихт капитулирен». Музыка действительно обалденная. Сплошной порыв к единению и действию. Однажды какой-то разгильдяй забыл вернуть немецкие марши в сейф, и бедного Хаима чуть не хватил удар. По казарме бегает, глаза таращит, губами шлепает, а сказать, что пропало, никому не может. Потом узрел-таки свое сокровище в Ленкомнате. «Тпр-ру! Это что еще такое? Давайте сюда!» И бегом с ней домой. До сих пор с улыбкой вспоминаю.

— Хватит про немцев, скучно! Ну вас к черту, спать пойду! — ругается Кацап.

— Я, что ли, этот базар начинал? Сами спросили! Вот и объясняю, почему люблю то, к чему не имею способностей… Я и молдавский выучить не смог. И прогуливал, и зубрил — не помогло. Не язык, а хиромантия какая-то!

— Что такое хиромантия? — настороженно спрашивает Оглиндэ.

— Оккультные науки, магия! Полиглот из меня — как из корыта крейсер.

— Приедешь ко мне на месяц в погребок, будешь говорить, как в молдавском союзе писателей, — предлагает Виорел и тянется за где-то подобранной и бережно им хранимой гитарой.

И шайка «проклятых русских оккупантов» с удовольствием слушает молдавские песни вперемежку с русским роком от Гриншпуна:

Могли ли подумать Шахрин и компания, что их лирическая крепость в наших мыслях будет ассоциироваться с Бендерской крепостью и мы будем сравнивать себя с камнями в ее древних, неподатливых стенах… Гнусных слов о нас уже сказано и написано много. Уже и собственные руководители подтявкивают…