Входим в нашу штаб-квартиру в соседнем, почти нетронутом войной подъезде. Рассаживаемся на кухне за столом, в приятной, сохранившейся обстановке. Целое окно радует глаз. Пусть даже его может выбить ударной волной и порезать морды осколками, все равно не стоит уничтожать такое приятное напоминание о мире, как целое стекло. Тятя превзошел самого себя. На столе стоит недурственный сервиз. В расписные бело-синие блюдца и тарелки «гжель» разложена жратва. Картошечка в мундире, тушенка. В хрустальных салатнице и вазочке посередине — лущеные грецкие орехи и искусственный мед. В больших, «сиротских» чашках дымится только что заваренный кофе. Ба! У нас есть хлеб! Это приятно! К хлебу мы относимся с уважением, его возят из-за Днестра с оказией, когда румынва ведет себя тихо. Картошка — оттуда же. Была своя, да уж давно кончилась. Гуменюк и Семзенис тоже здесь, проглоты, облизываются. И еще у нас, похоже, гости! Ну, конечно, Миша Тенин!

— Привет, ребята!

— Норок!

— Слава героям!

Жмем руки, раздаем и получаем приятельские тумаки. Настроение сразу поднимается. Садимся и тянемся по очереди за хлебом. Кто начинает мостить на него тушенку, кто мед. Федя заботливо чистит от шелухи картошку. Тятя окидывает всех взглядом, добро, от души улыбается и делает над столом легкое движение пальцами руки.

— А по чуть-чуть?

Али-Паша предостерегающе поднимает бровь. Он и сам не против, но его долг командира, да и мой тоже пресечь могущий оказаться довольно быстрым переход от «чуть-чуть» к мощной пьянке. Это иногда бывает сложно по той причине, что почти все наши имеют склонность успокаивать шалящие нервы таким способом. Кто не имеет такой склонности, у того нервы не шалили, а значит, он не совсем наш. Но командир молчит, и Тятя обнажает объект. Дружные одобрительные и удивленные смешки и возгласы:

— Мать честная!

— Ого-го!

Смотрю и глазам своим не верю. Коньяк «Виктория». Лучший из молдавских. Двадцать пять лет выдержки! Я такой не пил ни разу, только видел. В разбитых и частично разворованных молдавскими волонтерами городских магазинах и кафе мы не встречали ничего круче «Сюрпризного». Все, что осталось после мулей, грабивших город в ночь на двадцатое июня, наши воины давно выжрали без остатка, любое приличное спиртное стало редкостью. Фруктовую спиртовую эссенцию из танков завода безалкогольных напитков допиваем. Гадость. Мозги от нее слипаются так же быстро, как кишки. Паша сдается без боя. Лед сломан. Общее оживление за столом.

— Тятя, рюмки!

Василий достает дипломатично не выставленные им сразу на стол, чтобы не породить преждевременного начальственного сопротивления, рюмашки.

— Миша, а повод? — спрашивает взводный.

— Когда друзья вместе, и враги не мешают, — это уже повод! Скажем, у меня день ангела!

— Так я провидец! — говорю я и начинаю рассказывать о том, как только что вспоминал о дне ангела, но это никому не интересно.

Миша сует мне в руки бутылку.

— Предвидел — наливай!

— Давай, сынок, у тебя рука легкая, — подбадривает Тятя.

Разливаю коньяк. Над столом повисает тонкий аромат винограда. Блаженные, предвкушающие улыбки. Окидываю взглядом честную компанию, всем ли налил. Тесновата «хрущобная» кухонька, всех не вмещает. В коридоре сиротливо сидит с бутербродом Сережа Дунаев, из последнего пополнения, прибывшего неделю назад. Он чем-то понравился Али-Паше, и тот определил его не к Сержу и Жоржу, а ко мне, Феде и Тяте.

Негусто их тогда прибыло. Хорошо, к тому времени самая опасная заноза — кинотеатр «Дружба» — была вытащена и вторую неделю держалось местное перемирие между нами и нашими лучшими врагами, ротой батальона полиции особого назначения, базировавшейся за парком, в укрепленном пятиэтажном общежитии по улице Кавриаго, шесть. Благодаря этому боевые действия в последний период сводились в основном к взаимным минометным и гранатометным обстрелам, снайперским засадам, перестрелкам вокруг кладбища и на дальних дистанциях с гопниками, да еще с какими-то идиотами, которые засели в нескольких пятиэтажках посреди частного сектора в направлении микрорайонов Ленинский и Шелковый.

По причине своей удаленности от линии фронта эти мули, похоже, чувствовали себя этакими Андриешами, и каждый божий вечер, нажравшись, открывали беспорядочную стрельбу по верхним этажам наших зданий на улицах Первомайской и Калинина, да и по всем высоткам центра города вообще. Огонь этот был неопасен, но раздражителен. Сколько мы ни упрашивали минометчиков дать этим недоумкам как следует прикурить, по причине постоянного недостатка мин цель была только пристреляна. Лишь изредка туда кидали одну-две мины, когда мули наглели до полного безобразия. Мы тоже периодически слали им ленту-другую из ПК. Мули пугались, и ненадолго замолкали. Зато разражался звоном и бранью полевой телефон. Из штаба батальона осведомлялись, почему из-за какого-то «нетерпеливого п…раса» они должны выслушивать горисполкомовское нытье и требования покарать нарушителя каких-то всеобщих межправительственных мирных договоренностей, существующих лишь на бумаге и в воображении высоких чинов. На том конце провода требовали к трубке взводного, а он по таким поводам выходить на связь был не дурак. Постовой обреченно докладывал, что мамки по уважительной причине нет дома. И трубка, осекшись было от злости, хрипела: «О, б…дь, ну и дисциплина, вашу мать! О восьмой школе слухи до вас, что, не дошли, глухари е…ные? Через пятнадцать минут не выйдет на связь — всем чукотский песец, сдадим вас горисполкому с потрохами! Комиссар уже икру мечет!!!» И потом еще несколько накатов и наворотов.

Это на другом конце провода бесновался командир первой роты капитан Горбатов, который после стабилизации городского фронта прочно осел во второй своей должности заместителя командира батальона. Офицер он хороший, но матерщинник оказался страшный. Словеса изрыгает такие, что своей смертью вряд ли умрет. Ей-богу, его когда-нибудь пришьет не румын, а какой-нибудь безусый лейтенант, слишком много узнавший про свою непорочную маму. Батя об этой опасности догадывается, а потому накачки, нагоняи и разгоняи своим подчиненным они дают по очереди.

Потом все слушали, как ругается выслушавший все это и оскорбленный в лучших чувствах постовой. Затем за телефон нехотя брался Али-Паша. «Чего? Да зае…ли совсем, товарищ майор! Проблемы? Нет у меня с дисциплиной проблем! Депутаты? Да пошли они на х… Как я могу людей удержать, когда за день по два десятка мин и по два цинка пуль от румын получаем?! Да, понял… Есть! Слушаюсь не открывать огонь… Есть!!!» И вскоре вся перепалка начиналась снова.

Чему я рад — меня обычно к трубке не вызывают. Штабат справедлив. Знают, не я здесь заказываю и исполняю музыку.

В сущности, минометчики и штабат были правы. Из батальонных восьмидесяток стрелять по пятиэтажкам — все равно что слону по заднице солью. Из Калашникова — эффект тот же. Но так хорошо со стороны рассуждать, а не когда пули в окна залетают. Один раз дежурили наверху, в картишки резались и тут шальная пуля пробивает у Сержа в руке валета треф. Из-за этого «меченого» валета он вдрызг проиграл следующий кон и прямо озверел. Вместо завершения общей культурной программы до самых сумерек просидел на крыше со снайперской винтовкой. Так ничего и не высидел. Далеко.

Ему на фарт, вскоре стало известно, что в дальних пятиэтажках засели волонтеры-мародеры, не вызывающие к себе со стороны ОПОНа никаких чувств, кроме омерзения. Узнав это и обоснованно рассчитывая на нейтралитет полицаев, Серж и Жорж со товарищи временно сменили позицию пулемета Владимирова и в один прекрасный вечер причесали этот мулятник под мелкий гребешок. А опоновские пулеметчики, которые запросто могли им помешать, даже не хрюкнули. Через некоторое время, к нашей неописуемой радости, одна из пятиэтажек разгорелась. Денек был ветреный, пламя относило на соседний дом и вскоре они занялись все. Пожар продолжался всю ночь. С благоговейного наблюдения за этим эпическим событием и началась фронтовая жизнь Дунаева.

Что там Дунаев, сам батяня почтил вниманием и, спускаясь с крыши, довольно бурчал: «Ну вот, ишаки, наконец-то майора порадовали, раскурили гадюшник, а то все тыр-пыр, тыр-пыр!» Что касается горисполкомовцев — очень у них нежный слух. И знают, — тяжелым оружием мы не обеспечены. Благодаря тому — чем громче музыка, тем легче спихнуть ответственность за нее на противника. Доложили: не наш стрелял пулемет и точка. Обошлось…

— Иди сюда, малек! Скромность солдата не украшает! Эй вы, хряки, подвиньтесь! В тесноте, да не в обиде!

Ворчание и шум теснее сдвигаемых табуретов.

— Спасибо!

Дунаев благодарно и с восторгом смотрит на меня. Аж неприлично. Он, дурачок, держит меня за героя. Пока ему везет, не было в его жизни ни одного боя. Только наблюдал со стороны. Замкомвзвод! Больше месяца в огне без передышки! Выиграл безнадежный ночной бой, в котором спалили бэтэр, ухлопали семь или восемь мулей, не считая тех, которых потом прибили минометчики и Гриншпун из своего «Мулинекса»! И далее все такое в том же духе.

Не объяснить ему, что ни радости, ни гордости я за это не испытываю. Что на бэтэр меня погнали не кураж, а боль и гнев. Что уж лучше бы все эти, дохлые теперь, мули сидели по домам, копали огороды, тискали своих жен и девок да укачивали детей. Тогда были бы живы Ваня и Крава. Женам и детям погибших врагов тоже не объяснишь, что их мужья и папаши сделали подлость, устроив засаду на приднестровскую разведгруппу на участке договоренного с их соседями-опоновцами перемирия. Для них они подло убиты жестокими сепаратистами. И вполне возможно, что два-три осиротевших пацаненка, крича от этой своей боли, напичканные националистической дурью, возьмут в свои лапки оружие и кинутся с ним на нас. Круговорот боли, лжи и зла в военной природе. Так оно крутит-молотит это кровавое колесо, и выхода из него, легкого и простого, нет. Нельзя бросить оружие, потому что придут со своими дурью и злом мули. Нельзя слегка, только защищаясь, бить их, потому что каждый вольготно чувствующий себя, вкусивший крови националист-недобиток будет продолжать сеять ложь и подстрекать к погромам и войне.

Националистов надо бить беспощадно, пока дикий ужас не заставит их остатки бежать и снова спрятать свое скотское мурло под маски улыбчивых лиц простых честных людей, под которыми они сидели, ожидая своего звериного часа! Тогда они никого больше из молдавских сел Правобережья не смогут угрозами и ложью призвать, заманить на эту подлую войну, затеянную для того, чтобы превратить Молдавию в румынскую провинцию. Да и у нас в решительном бою жертв будет меньше, чем за месяцы бессильного сидения в обороне. Бить и наступать! Восторгаться здесь нечем! Надо быстро эту войну кончать, если только еще получится! Мы воюем за мулиный страх, а не за свой гусарский флер! Вот этого-то Дунаев, напичканный книжками и тупыми фильмецами о прелестях доблестного пиф-пафа, не понимает. Почти как я сорок дней назад.

Ну и черт с ним! Точно так же, как на меня, с теми же чувствами, он смотрит на трофейный Федин автомат с рукояткой под цевьем.

— Чей тост? Миша, ты вроде инициатор…

— А ты виночерпий!

— Так я и знал! Все вы, негодяи, больше любите пить, чем говорить! Кроме командира, разумеется…

— Я, как старший по званию, сам определяю, кому говорить! — рявкает Паша. — Замкомвзвод, продолжайте выполнять свои обязанности. Тост!

— Я буду краток. Друзья! Обратите внимание, как называется этот старый, добрый коньяк, так долго зревший в мирных еще погребах Молдавии! В самом его названии — путь к миру и порядку кратчайшим путем. За победу! Слава нам, и смерть врагу!

— Гип-гип ура! — восклицает Семзенис.

Выпили. Нектар и амброзия! Балдеж! Закусывать не надо и не хочется!