Я не спешу спускаться. Успею. Внутренний двор виден из всех окон по этой стороне отдела. Лучше поболтаюсь еще рядом с коллегами, послушаю, что говорят. Может, кто еще с нами идти решит. Проходя по коридору, вижу две компании, собравшиеся одна у заместителя начальника отдела Мосиной, а вторая — у Вербинского. У Мосиной замечаю внушительную фигуру Приходько и направляюсь туда. Войдя, молча жду очереди обратиться, как полагается младшему по званию. Володя Приходько с какими-то материалами в руках, часть из них на столе перед Мосиной. Она, не глядя, что-то подписывает. По ее правильному и, несмотря на возраст, приятному лицу пролегли новые, некрасивые морщины. Глаза какие-то испуганные, широко открытые, но смотрит она не на кого-то конкретно, а на всех и мимо, переводя из стороны в сторону взгляд. У стоящего над ней Приходько на губах легкая улыбка, и в ней мне чудится презрение. Что же здесь происходит? Ну, с Владимиром понятно. Воспользовался ситуацией, чтобы без лишних вопросов отписать какие-то каверзные дела и материалы. Этот, при своей методичности и постоянном присутствии духа, нигде не растеряется. А нюансы мимики к чему?

Фраза за фразой, жест за жестом становится ясным, что присутствую при завязке интриги. Главная тут вовсе не Мосина, просто испуганная женщина, с которой взятки гладки. Есть тут актеры похлеще! Например, Тищенко, который, вытянув шею, с жалким видом выглядывает в пустой все еще двор. Он смотрит и до одури боится, что добровольцев не видать. Значит, могут приказать, кому идти! А он в отделе на плохом счету из-за того, что несколько раз едва не ловили за руку! Зубин его не любит, и он это знает. И я тоже терпеть его не могу, особенно после того, как вчера узнал о подставе с материалами по Восканяну. В страшном ожидании он полусвязно начинает ругать всех будто бы за неразбериху и бардак. Достается и Зубину, которого он сейчас особенно ненавидит за то, что тот сразу же не назначил воевать кого-то другого, который уже пошел бы защищать такого хорошего и любящего самого себя Тищенко. Вместо этого угрожающая неопределенность, томительное ожидание, в котором он вынужден показать всем свое нутро, потому что, как всякий трус, не может совладать с собой.

Тищенко отворачивается от ядовитой улыбки Приходько и смотрит на меня. Я показываю ему взглядом в окно, потом мотаю из стороны в сторону головой — «Ая-яй!» — и презрительно сплевываю. В его глазах мелькает ненависть, но он молчит и отворачивается. Молчи, молчи, сука, а то ведь спрошу при всех о протоколе допроса и поддельных водительских правах, куда они делись?!

— У кого детей нет, те и пойдут! — басит из угла Горобец.

Вот какая у них спасительная идея созрела! То-то Тищенко на меня взгляд кидал. У вас сразу идея, а у Тяти, к примеру, дочки нет или он умственно убогий, что у него не возникло сразу же такой хорошей идеи? Решаю, несмотря на молодость, открыть рот.

— Успокойтесь, — говорю, — многодетные и незаменимые, добровольцы без вас найдутся!

Выхожу из кабинета. Со мной выходит подписавший свои бумаги Приходько.

— Ишь ты, орел! — зло басит вслед Горобец.

— Что, решил добровольцем пойти? — улыбаясь, спрашивает Владимир.

— Да, решил!

— Романтики захотелось?

— Причем здесь романтика? По-другому не могу. А ты?

— Я — нет. Не вижу, кого и что защищать. Союз уже не вернешь, так за Тищенко воевать, что ли? Что политики, что граждане — одно «гэ»! От войны и разрухи всем только хуже будет. Я так думаю.

— А ты националистов вблизи видел?! Кто-кто, а они, если победят, разруху обеспечат!

Приходько поворачивает свою большую голову и смотрит мне в глаза.

— Не один ли черт? Сегодня одна муть, завтра — другая.

— Нет, не один!

— Эх, романтик ты, говорю тебе!

Не вдаваясь в выяснение того, что Приходько хотел сказать словом «романтик», иду к Вербинскому. У меня нет антипатии к Приходько. Он неплохой товарищ и совсем не трус. Просто он по своему цинично-рассудительному характеру так решил. Выяснять у него мотивы с его-то нелюбовью к разговорам просто невозможно. Не скажет. Он из тех следователей со стажем, которые считают: никому ничего не надо объяснять. Люди все равно друг друга понять не способны. Они либо интуитивно, по чувствам близки, верят друг другу, либо нет. За пределами этой не так уж часто встречающейся близости, а тем более в публичных отношениях между людьми только эгоизм, алчность, лень, страх и ложь. Поэтому никого не надо уговаривать, никому не надо себя открывать. К другим надо просто пунктуально и единообразно применять закон, который большинство наших сограждан понимают вовсе не как право, не как некий справедливый общественный договор (вот галимая выдумка ученых фантазеров), а просто как палку. Поработав полгода следователем, я, ей-богу, начал его понимать. Как начинаешь говорить с нашими гражданами, они чаще всего вместо одной маленькой правды отмалчиваются, отвираются до последнего. Как напомнишь такому фуфлу про его совесть или о гражданских обязанностях, оно еще и прыгает, чтобы его не учили, не совестили. «А моя хата все равно с краю!» Никакого уважения к чужому горю, по поводу которого как раз следствие идет! Вымотаешься до последнего, выведешь на чистую воду и диву даешься! Ну зачем же ты, скотина, врал? Ведь не было к тебе претензий! Сколько времени и нервов испохабил! А все почему? Потому что такой мудак бессовестный оказался, которому бесполезно не только закон, но и простую мораль объяснять, которой папа с мамой должны были научить с пеленок! Только напугать и изобличить можно!

Едва появляюсь на пороге кабинета Вербинского, на меня шикают. Смотрят телевизор. Сообразили, чтобы получить еще хоть какую-то информацию, наладить антенну и включить центральный кишиневский канал. По нему идет репортаж о ходе операции по «наведению конституционного порядка» в Бендерах. Приглядываюсь и прислушиваюсь к экрану. Одна и та же слегка движущаяся то влево, то вправо картинка. Съемка снизу, от надира. Оператор, видать, земле кланяется. Половину горизонта загораживает зад какого-то «автопирожка». По его бокам на асфальте лежит парочка храбрых молдавских воинов. Они не стреляют, потому что некуда. Судя по домам, мелькающим на заднем плане, это происходит почти у самого въезда в город, далеко от реки и мостов. В промежутках между комментариями по-молдавски, которых я не понимаю, слышна стрельба. Наверное, со стороны горисполкома, который все еще продолжают защищать наши.

Переход кадра, и новый сюжет. Обезумевшая толпа штурмует товарные вагоны. Женщины и мужчины лезут в них, давя друг друга, подсаживают наверх детей. За рычаги открытой двери отчаянно цепляется, чтобы не упасть, прижатый толпой к вагону то ли железнодорожник, то ли полицай. Где это происходит, не поймешь, видно, оператор тоже прижат толпой к эшелону, ему больше некуда направить кадр. Это, по мысли молдавского телевидения, организованная эвакуация населения Бендер и власти Молдовы ей всячески помогают. Помощь действительно радикальная. Настоящая этническая зачистка. Узнать из новостей о ситуации на том берегу ничего не удается, и в помещении возобновляется гвалт.

В этой компании обстановка более непринужденная. Тут собралась гордость отдела — те, кто перевыполнял нормы и показатели по направлению дел в суд.

— Что, — спрашиваю, — правда ли указание было, если не будет добровольцев, принудительно людей набрать?! А то там, — киваю, — некоторые уже испугались!

— Ну да, может и такое быть, — Вербинский отвечает, — только Зубин прямо об этом не сказал. Но мы же следователи, а не постовые, — от нас в любом случае людей брать не должны. Обойдется!

— А скажут идти?

— Тогда пойду. К начальнику горотдела. А туда — не пойду! У каждого свое дело! Там солдаты нужны, а здесь — юристы!

Ему шумно поддакивают. Ясно. Эта хата тоже с краю, только не открыто, а под благовидными намерениями. Оптимистические трудоголики такие. По идее, я могу присоединиться к их компании, поскольку последние два месяца тоже давал требуемый план. Точат лясы о том, что еще ночью в Парканы наши якобы перебросили от Дубоссар танки, ранее захваченные гвардейцами в парках техники четырнадцатой армии. В мае это была громкая история, вызвавшая истерику у генерала Неткачева. Он немедленно уволил из российской армии тех офицеров, которые оказали содействие приднестровцам. Офицеры, недолго думая, вступили в ряды вооруженных сил ПМР.

Весть обнадеживающая, но доверять ей не стоит. Ночью никто из моих коллег с фонарями к Парканам не бегал. Появляются и, увидев меня, заходят к Вербинскому Тятя и Миша. С удовольствием гляжу на автомат у Миши за плечом. Уболтали дежурную часть, черти! Следом входит небритый брюнет в камуфляже с множеством подсумков на поясе, по виду кавказец.

— Здрастэ!

Становится тесно. Выхожу бочком в коридор и вытягиваю туда же из дверного проема Мишу.

— Это что еще за черт? — наклоняясь к его уху, спрашиваю я.

— Приехал вместе с ребятами, которые сводный отряд набирают. Тоже доброволец. Из-под Дубоссар. Там где-то его горцы стоят рядом с батальоном украинских националистов. И еще, по-моему, он вербовщик. Вербует отсюда народ воевать за деньги на Кавказ. Мне не предлагал, я же мент все-таки, а вот оуновцев нескольких и кого-то из казаков завербовал, как я слышал.

Ух ты! Националисты защищают нас от националистов! Вот это набрали защитников!

— Что в Бендерах? Кто в Парканах? — забрасывают вопросами кавказца наши ударники.

— Войска есть! Оружые есть! Но балшой бардак! Чтоб не был бардак, надо сюда генерал Дудаев!

Эту песню я и раньше слышал от нацменов, купивших места в ростовском университете. И о тех порядках, которые наводят дудаевцы в отданной им на откуп Чечне, только уже не от восторгающихся чеченцев, а от русских беженцев слышал. «Не хочешь воровать — терпи!» Вот какие афоризмы у чеченского генерала.

— Да кто он такой, Дудаев?! — возмущаюсь я. — Такой же националист, как и те, что в Кишиневе!

На меня шикают:

— Тише, не видишь, он чечен и с автоматом…

Вот же дураки! Пойду-ка я вниз, на место сбора, пока не стошнило. Глядя прямо на чеченца, спрашиваю:

— Спускаться можно уже?

— Да, туда ходи, командыры уже там!

Уже на лестнице снова слышу:

— Чтоб не был бардак, люби-не люби, надо Дудаев!

Были бы они здесь в силе, он бы на мое высказывание о Дудаеве не смолчал!

— Я-то и не знал, что у нас, кроме казаков, еще оуновцы и чеченцы есть! — бросаю идущему следом за мной Мише.

— Кого здесь только нет, — отзывается он. — Я поначалу о многом тоже не догадывался!

— Молоды вы все знать, — смеется Тятя. — Я вот никуда не лез, а знаю, что не только приезжие, а наши нацмены среди этих вербовщиков есть, особенно те, кому давно сидеть пора. Помнишь скандал с миллионной взяткой, Эдик?! Немножко отдохнули на нарах и вывернулись, гады!

Выходим во двор и сразу же натыкаемся на старшего лейтенанта с двумя бойцами. Посреди двора на сошках стоит пулемет с заправленной в приемник лентой.

— Это наше или только в учебных целях? — тыча пальцем, браво спрашиваю я.

Старлей смотрит насмешливо. Кто я, доброволец или еще один любопытствующий?

— Наше! Что, учиться будем?

— Конечно!

— Воевать спешишь? Это ведь, братан, всерьез, а не понарошку! — сохраняет старлей насмешливый тон.

Смотрю ему прямо в глаза.

— Догадываюсь. Но кто-то же должен?!

И тут мой запал кончается. Стеснительно улыбаюсь и словно прошу:

— Хочется сделать в жизни хоть одно дело…

Вот это старлею понравилось! Выражение его лица теплеет.

— Ну что же, коли прыткий, давай знакомиться! Я — Мартынов. Можно Павел. Командир вашего отряда. Или взвода, лучше так будем говорить!

Так он и сказал. Не «нашего», а «вашего» — как дистанцию между собой и остальными провел. Называю себя. На вопрос о службе в армии честно отвечаю ему, что да, служил, но с боевой подготовкой была лажа. Кроме «калашникова» в руках ничего не держал, да и тот эпизодически. Снова гляжу на пулемет. И он еще раз меряет меня взглядом. Кажется, понравился ему и этот мой интерес.

— Дело поправимое!

Старлей кивает своим ребятам. Я присаживаюсь к ним.

Так я познакомился с Али-Пашой. А два кренделя с пулеметом оказались Сержем и Жоржем. Вот почему Паше я понравился, а Сержу, который объяснял мне, как обращаться с ПК, показался сопливым и туповатым. Подумать только, от каких мелочей зависит начало отношений! Не разозлился бы из-за наших деятелей и чеченца, все могло пойти по иному…