2 сентября 2004 года. Четверг — 3 сентября 2004 года. Пятница

Вчера, уже поздно вечером, по личной просьбе Вождя я со Сквозняком убываю в усиление на 26-й блокпост, где, надрываясь от одиночества и несправедливости, несет свою нелегкую службу Рафинад. Однако по приезде, кроме запутавшегося в брошенных плитах блокпоста ветра, мы никого не обнаруживаем. И, обрадованные такому везению, что ничего не надо усилять, а значит, и торчать на посту до утра, с легким сердцем идем ночевать на ПВД красноярцев.

Сквозняка, шибко смахивающего на старого, побитого жизнью чеченца, ревностно останавливает за моей спиной ретивый боец КПП:

— Командир запретил посторонних пускать!

Через минуту появляется и командир красноярского ОМОНа. Он недовольным взглядом изучает мощное тело Сквозняка, недобро смотрит на красные его руки, сжимающие автоматный ремень, и уводит меня в сторону:

— Кого это ты еще к нам привел?

Я недолго объясняю подозрительному омоновцу, что чужая внешность более чем обманчива и перед нами не чеченский диверсант, а всего лишь скромный русский участковый, и машу рукой обиженному таким отношением к своей старости, застывшему у ворот Сквозняку. После пояснения, что его в который раз приняли за чеченца (с чем последний никак не может смириться и к чему не может привыкнуть), тот добродушно протягивает командиру крупную ладонь. Недоразумения как не бывало! Нас встречают с великим русским радушием!

Через час я уже встречаю Сквозняка в столовой, где в узком кругу сидящих рядом бойцов он пьет из алюминиевой кружки водку. Тусклый свет одинокой лампы бросает желтые тени на неподвижные лица. На голом, вытертом насухо столе светится промасленная жесть мясных консервов. Сквозняк долго рассиживает с гостеприимными бойцами и в середине ночи валится на диване прихожей.

Всю ночь, не смолкая ни на минуту, идет дождь. Долгожданная прохлада сырой, пасмурной осени обнимает нас мягкими объятиями, наполняя радостной тоской уставшее от тревог сердце. За осенью, забросав хлопьями белого снега эту лживую, ненавидящую землю, в наш мир войдет короткая чеченская зима. Зима, что так светла и чиста в наших помыслах. Зима, зовущая домой.

Утром мы с хворающим после вчерашнего перебора Сквозняком возвращаемся в отдел, не дожидаясь смены. Той либо вообще не будет, либо подъедет она только к обеду. В кафе мы неторопливо завтракаем и еще больше часа сидим, перетирая с присутствующими здесь контрактниками свежие «трассера».

Распахнутые настежь ворота отдела. Волоча ноги через заполнившие двор прозрачные лужи плаца, навстречу нам корявой поступью переваливается Рамзес Безобразный. Я, не поздоровавшись, нагло спрашиваю его про смену, которую мы в грустной надежде якобы прождали целое утро. Расчет точен. Смена не готова даже сейчас. Безобразный начинает бессовестно врать. Этот мерзавец никакую смену и не искал и, если быть точнее, просто забыл о нас, стоящих на дороге блока. Открыв узкий, с гнилыми зубами рот, он в свое оправдание грязно материт далеких начальников республиканского МВД, что наслали со вчерашнего вечера на отдел неслыханную беду в пять суточных патрулей. Они-то и не дали Рамзесу никаких шансов вовремя освободить нас от неволи блокпоста. Весь отдел до утра нес службу.

Однако, несмотря на все трудности, Безобразный все же находит новую смену. Эта смена — мы сами. Через полчаса я со Сквозняком и приданными двумя пэпээсниками уже толчемся у разъехавшихся плит 26-го блокпоста.

Жаркий, яркий до белизны день вскоре загоняет всех четверых внутрь сооружения, где нет кипящего над головой, пылающего рыжим огнем солнца. Я закрываю двери входа-выхода, и мы падаем спать.

После обеда на пост приезжает проверка МВД. Нервный, крикливый подполковник и молчаливый майор неистово лупят по жестянкам кровельных покрытий и долго сигналят у забаррикадированной двери. Без всякой суеты разбаррикадировав выход, мы выходим из блока и на гневную, полную истерического крика тираду подполковника о преступной халатности при несении службы только равнодушно молчим и пожимаем плечами. Позевав в присутствии больших звезд, подтянув падающие вниз, с расслабленными ремнями, штаны, мы лживо обещаем разгневанному офицеру исправиться.

После отъезда проверки дверь баррикадируется вновь, и все спешат доглядеть разорванную кинопленку сна.

Однако подполковник оказался парнем самовлюбленным, с большим запасом энергии и необузданным желанием все контролировать лично. Он, кстати сказать, и не являлся никаким официальным проверяющим, а вероятнее всего, проезжая по своим делам мимо поста, решил, как и всякая ущербная, испытывающая комплекс неполноценности личность, блеснуть перед простыми смертными данной ему от бога властью. Так, на всякий случай. Людей попугать да себя показать.

Через час он возвращается. Повторяется та же картина с заспанными, нехотя выползающими на свет людьми, которым он недавно грозил суровой расправой, но которые так и пропустили его слова мимо ушей. Мнимый этот проверяющий краснеет, набирает в грудь побольше воздуха, чтобы заорать. Сопровождающий его майор, человек, несомненно, более понятливый, поворачивается к нам спиной и уходит к машине. Подполковник остается один. И передумывает кричать. Краска, затопившая его лицо, сходит к шее. Он берет себя в руки и сдержанно выговаривает свои пожелания об охране брошенной нами дороги.

Мы обещаем исправиться и, покинув внутренности блока, переходим на скамейку у входа, но на дорогу так и не выходим. Сквозняк вскоре возвращается внутрь, один из пэпээсников уезжает. Вместе со вторым мы долго роемся в причинах войны. Невысказанная боль лежит в наших душах. Но что моя боль в сравнении с его?! Чеченец пересказывает трагедию своей жизни:

— Я раньше, в первую войну, ненавидел вас всех. Ненавидел за кровь и разрушение, что вы принесли сюда. За мою семью, потерявшую близких, разорванную этой войной, обнищавшую, обреченную на скитания. Я мечтал тогда взять в руки оружие, но отец запретил. Запретил под страхом смерти. Он не хотел новой крови, не хотел новых потерь в семье. Два моих старших брата погибли здесь, в Грозном, один ушел к русским, а я был еще слишком мал. Потом погиб отец. Его накрыла бомбежка при переезде семьи из Ведено под Грозный. Я не успел взяться за оружие, закончилась война. Вернулся в семью мой брат, что служил вашим. Как же я ненавидел его за это! А он всегда молчал при мне и только однажды сказал, чтобы я никогда не шел против собственного народа. Но я тогда не понял, о чем он, да и не хотел понимать. Наоборот, это он для меня пошел против своего народа. Он недолго был с нами. Однажды ночью какие-то люди пришли в наш дом и забрали брата. Его пытали, а потом убили и бросили на окраине села, запретив хоронить тело. Но мать не послушалась и ночью похоронила сына. Эти люди вернулись вновь и избили мою мать. Избили меня. Они называли нашу семью предателями чеченского народа и обещали со всеми расправиться. Мы бежали из республики. Три года мы скитались по лагерям беженцев, три года я горел желанием отомстить. Отомстить вам, русским, отомстить им, людям, убившим моего брата. А потом началась вторая война. Наши лагеря беженцев захлестнул поток новых беженцев. Они-то и рассказали о том, что все три года было там, на покинутой нами родине, о том, как чеченцы убивали чеченцев и как много было этих убийств. Рассказали, как чеченцев убивали арабы и негры, пришедшие на нашу землю… Нет, я не пересмотрел моей мести и не устал ненавидеть. Но я жалел об одном; почему тогда не попросил брата, чтобы он все объяснил, и почему он сам не сделал этого. «Никогда не иди против собственного народа…»

Пэпээсник заглядывает в мои глаза:

— А ты, русский, пошел бы против своего народа? У вас ведь тоже была Гражданская!

Я путаюсь и сомневаюсь:

— Была… Я бы участвовал в войне непременно. А те годы подсказали бы, к кому пойти, к красным или белым. Трудно сейчас судить об этом.

— А сегодня, как думаешь, к кому бы пошел?

— Наверно, к белым.

Чеченец опускает плечи:

— Вот и я не знал, к кому пойти. Даже братья мои разминулись тогда. Двое старших легли ведь на стороне Дудаева. Знаешь, первая чеченская была тяжелее второй по духу, по убеждениям, по вере. Столько было в ней неясности и сомнения. Многие из нас просто не знали, чью сторону принять, везде была своя правда и своя неправда. Вы ведь тоже мстили за своих. И у вас были беженцы и загубленные семьи. Тогда многие, убитые своим горем, просто не видели этого. Я и не видел. Если бы не трагедия моей семьи, если бы не брат, я бы, наверное, никогда не пришел к вам. Просто те люди, что его убили, тоже были чеченцами. Двоих братьев убили русские, одного чеченцы. Дело ведь не в национальности, правда, русский? Дело в самих людях, которые творят зло и совершают дурные поступки. Почему вы, русские, простили многих наших, что воевали с вами? Почему не убили их?

Чеченец задает вопрос, на который я и сам долго искал ответ. И ответ этот привожу сейчас:

— Потому и простили, что русские.

— Вот видишь, тебе легко простить, а я не могу этого сделать. Нет у меня больше ненависти к вам, нет желания повернуть в вашу сторону оружие, но и простить я все равно ничего не могу. Никому.

— И все-таки почему ты пошел в милицию?

Он закусывает губы:

— Из-за братьев, погибших за мой народ. Из-за отца, что ненавидел эту войну.

Возвращается первый пэпээсник. Мы бросаем блокпост. Я со Сквозняком ухожу в ОМОН, чеченцы уезжают домой.

Забравшись на крышу здания ПВД, я долго думаю о последнем разговоре. Почему до сих пор продолжается эта война? Почему и сейчас все еще не сложили оружие чеченцы?.. На что они надеются? Неужели на победу?.. Многие из них воюют ради того, чтобы воевать, многие за деньги, другие из мести или безысходности, третьи еще за что-то. Идейных, фанатично преданных джихаду, уже почти не осталось.

Но есть еще кровники, потерявшие семьи. Такие самые свирепые и безжалостные. Сложить оружие для многих из них является грехом и клятвоотступничеством. Большинство их ходит дорогами мести до тех пор, пока сами не слягут в могилу. Этих понять можно.

Есть неосторожно и неразумно, по стечению обстоятельств, оступившиеся. Они, запутавшиеся, не знающие, к какому берегу прибиться, уставшие от борьбы, уставшие ждать смерти, голодать, скрываться и прятаться, порой и составляют основное ядро добровольно сдающихся в плен.

В последние годы, когда бессмысленность этой войны стала очевидна даже неразумному, они, бывшие боевики, смиряются со своей судьбой, и кто корыстно, кто с чистым сердцем, зачехляя раскаленные стволы, приходят к нам за прощением. И как бы ни ненавидели мы их, как бы ни желали им смерти, слишком тяжело поднять руку на того, кто пришел к тебе безоружным. Это не бой, не передовая, на которой не надо думать, на которой торжествует только один закон — убей первым.

Многих из них, прощенных нами, выгнало из подземных лабиринтов тайных лагерей и разрозненных походных отрядов сплошное засилье их земли наемниками, в основном арабами, что, прикрываясь священным знаменем ислама, грязно, не считаясь ни с какими догмами Корана, ведут здесь с денежных подачек Англии и США «праведную войну». С какой необузданной злобой ненавидят их чеченцы! Злоба эта переплавляет всю неприязнь к России, заставляет забыть о принятых бедах, произнесенных когда-то клятвах и мщении, и гонит их в наши ряды. Арабы, африканцы, моджахеды-афганцы держат чеченцев за людей низшей расы, их избивают, заставляют делать самую черную работу, обманывают, посылают на заведомо провальные задания, плюют им в лицо, унижают, грабят и жестоко наказывают их семьи.

Заносчивые и безжалостные, позвавшие сюда иностранных наемников, ваххабитов и фундаменталистов, первые вожди чеченской Ичкерии давно скатились в преисподнюю или тайно, бросив свой народ под танки, «Грады» и «Ураганы», бежали из стреляющей, окровавленной республики за границу, где сытые, пригретые иностранными правительствами, не перестают строить из себя мучеников за независимость проданного ими народа, бесстрашных борцов с российскими оккупантами. А здесь идет война. И все не гаснет огонь взаимной вражды. И все тащат русские и чеченские трупы на кладбища.

За жадность, за властолюбие одних пришлось сполна расплатиться другим. Расплатиться не длинным рублем или звонкой монетой, а кровью. Многие разглядели гибель своей молодой республики еще в самом начале ее зарождения, до большой братской войны, разглядели и встали на нашу сторону. Другим, опьяненным самоуправством и легкостью первых побед, пришлось пройти через огненные стены обоих штурмов, через потери, предательства и отступления, чтобы это понять. И первые, и вторые, оказавшиеся по разные стороны баррикад, долгие годы люто ненавидели друг друга. И те и другие не доживали до победы своей стороны. Но были и третьи, кто так и не отрекся, кто не захотел мира, кто упрямо продолжал стрелять на протяжении всей войны. Были и есть. Непримиримые и непокорные. Этим уготовлена только одна участь — жестокая смерть. Только смерть. И в этом святая правда наших сердец!

Вечером на усиление поста приезжают Рафинад с Проныром. С интервалом в сутки мы меняем друг друга, не меняясь сами. Короткое совещание перед стенами блокпоста. За остывающей, поднятой на мост дорогой зарождается ночь.

После короткого, лаконичного совещания все расходятся кто куда. Пэпээсники разъезжаются по домам, Рафинад с Проныром спешат в МВД, куда последний приволок с родины жилой вагончик и процветает в нем назло Тайду, мы со Сквозняком уходим в ОМОН.

У земляков я моюсь в бане, ужинаю и смотрю телевизор. Весь личный состав погружен в две проблемы: предстоящий скорый отъезд домой и захват школы в Беслане.

Мокрые ночи сентября лезут в мертвые кварталы, текут по городу. Тонкий дождь лижет каменные тени тьмы.

Сырое солнечное утро приходит на смену промозглой ночи.

Мы возвращаемся в отдел. Пересекая плац, я попадаюсь на глаза вездесущему Безобразному (пост у него тут, что ли?!), который прямо от ворот направляет меня обратно на блок. Я молча игнорирую решение начальника и просто прохожу мимо. Рамзес сломя голову летит жаловаться имеющему немалый вес среди контрактников Вождю. Однако тот в сердцах от собственных неведомых переживаний посылает Безобразного подальше.

Темнеющий дырами, промокший и забытый, за Минуткой одиноко торчит оставшийся без вооруженного наряда 26-й блокпост.

Рамзес же недаром уже несколько дней безвылазно шатается в отделе. В печальную тайну его тревоги меня посвящает поднявшийся на этаж Вождь. Оказывается, все это время Безобразный находился в глубочайшем личном волнении за собственную судьбу. Дамоклов меч, что висел над ним с момента получения должности начальника участковых, наконец-то оборвался и перерубил эту тонкую нить власти. Тайд, поверивший когда-то сказкам венского леса из уст Рамзеса о его могучем умении управлять службой, сегодня более пристально рассмотрел окончание этих самых иностранных сказок, где конец оказался совсем не таким, каким его ожидали. Оно и понятно, ведь путешествие по венскому лесу вел «иностранец» Безобразный (Рамзес свалился на наши головы из Калмыкии. Ненавидящие его чеченцы и приклеили ко многим кличкам еще одну — Калмык), который на местности не ориентируется, читает с трудом, да и соврет — не дорого возьмет. Тайд теперь воочию узрел бессилие и тупость последнего в управлении сложной, требующей много ума и усилий службой участковых. Своим распоряжением он снял виновника трагедии с должности начальника и с 6 сентября произвел его в рядовые участковые.

Закатилась позорная звезда Рамзеса Безобразного! Царство ей подземельное.

На место ушедшего в небытие капитана Калмыка назначен старший лейтенант командир роты ППС чеченец Асс.

Асс в разное время был здесь начальником участковых, затем замом начальника. Был до тех пор, пока его не подсидел прибывший сюда Рамзес, купивший такое многообещающее место в марте этого года. Во время августовских боев 1996 года в Грозном Асс участвовал под началом того же Тайда в одиннадцатидневной обороне Ленинского РОВДа, единственного из городских чеченских отделов, благодаря Тайду, не сложившего оружия. Тогда и нас и их предал Кремль, подписавший унизительный Хасавюртский мир. Мы ушли из Чечни, а они, кто не успел уйти с нами или уехать отсюда, остались один на один с басаевцами, хаттабовцами и прочей кровожадной нечистью, которой предстояло отплатить кровью за свое сотрудничество с русскими. Многие из товарищей Асса умерли под пытками, были закопаны живыми в землю, были искалечены и изуродованы при жизни. Те, кто остался жив, помнят это и сейчас и ни нам, ни боевикам ничего не простили.

Во второй половине дня начинается дождь. Рыхлые фаланги наступающих туч гонят с неба голубую пропасть жары.

Серая, невыносимая тоска приближающихся бесконечных дождей… Уже лежат под ногами первые сорванные с деревьев и разбросанные холодеющим ветром бурые мертвые листья. Уже вдоль дорог вытянулись в рост и замерли сухие кусты отжившего бурьяна. Уже ослабел и поблек сочный свет густых трав, сузились и подобрались надломленные кроны деревьев. Значит, осень. Моя первая чеченская осень. И она не обманула, не заставила себя ждать ни дня.

Все эти дни и мы, и чеченцы, не отрываясь от радио и телевизора, следим за кровавой бесланской трагедией, искренне и от сердца переживая за судьбы детей. В несчастном бессилии мы крепче сжимаем кулаки на ложе своих автоматов и украдкой проглатываем редкие мужские слезы.

Количество заложников постоянно увеличивалось и вот выросло с четырехсот до почти полутора тысяч человек. За три дня в Грозном прошли несколько митингов мирных жителей, не пожелавших остаться равнодушными к судьбе осетинских детей. Весь мир осудил террористов.

И вот сегодня наступила развязка. Штурм школы продолжается уже несколько часов. Около трех сотен раненых, большое количество убитых. Жутки и бесчеловечны картины этой развязки. Маленькие трупики детей, наваленные друг на друга, вперемешку с окровавленными тряпками и человеческими отходами лежат в коридорах и классах школы. Еще живые, смертельно раненные, последними глотками жадно хватающие воздух люди вытягиваются рядом со вчерашними мертвецами, синими от нескольких суток лежания, вздувшимися на жаре, с черными пятнами прокисшей крови…

Все это было здесь! Пришедшая в Осетию война имела то же лицо, что и много лет назад в Буденновске и Кизляре, и так же равнодушно убивали всех, вставших на ее пути, не различая ни взрослых, ни детей.

В течение двух с половиной суток «борцы за свободу Чечни», из которых была немалая часть наемников из арабских стран и Африки, без еды и воды удерживали в здании школы детей и их родителей. Время от времени, расстреливая самых строптивых и просто попавших под горячую руку, выбрасывали в окна их истрепанные тела. Они, пообещав убивать по полусотне человек за каждого своего убитого и по двадцать за раненого, все требовали вывести войска из Чечни.

3 сентября в нашпигованной взрывчаткой и оружием школе у боевиков стали сдавать нервы. Страх перед смертью пересилил и жажду денег, и надежду уйти отсюда. В идущих без конца переговорах удалось уговорить боевиков забрать хотя бы трупы расстрелянных заложников. Врачи и четверо сотрудников МЧС вошли в здание. Но даже по ним боевики открыли огонь. В это время в спортзале школы, куда последние согнали всех захваченных, произошел огромной силы взрыв. Сработал подвешенный под потолком над головами заложников, изготовленный из противотанковых мин и тротила мощный фугас. Сила взрыва обрушила на спортзал крышу, под которой и погибло большинство людей. От взрыва загорелось здание школы. Оставшиеся в живых кинулись спасаться, выпрыгивая через окна и проломы в стенах. А они, тоскующие убийцы, стреляли из автоматов в спины бегущих. Бойцы спецназа, без указания о начале операции, наплевав на собственные жизни, бросились прикрывать своими телами бежавшую из здания толпу перепуганных, кричащих детей. Они стояли в полный рост на открытом дворе, стреляя по прячущимся за окнами бандитам, чьи снайпера и пулеметы валили их на землю, но только уже мертвыми. Начался общий штурм.

Кто-то из боевиков бросал оружие, переодевался в гражданское тряпье и, пытаясь уйти от возмездия, просачивался в толпу, выдавая себя за заложников. Кто-то оставался в школе, огрызаясь от наседающих сил спецназа. В штурме участвовали все, кто в тот момент находился рядом: армия, милиция, ФСБ, гражданское население, — мужчины Осетии, взявшие в руки оружие.

Оставшихся в школе боевиков загнали в подвал, где и добили без всякой пощады, как бешеных зверей. Другие, вырвавшиеся из школы в суете общей неразберихи, укрылись в соседнем жилом доме, откуда с помощью танков, вместе с кусками стен, сейчас выносят на белый свет их тела. Третьи, попавшие в толпу, скрылись в садах и дворах прилегающих улиц. По всему городу идут зачистки.

У входа в здание школы, вперемешку с битым кирпичом расстрелянных стен, валяется чернокожий наемник с Африканского континента. Что ему было нужно здесь, в холодной России? Доллары и кровь. Длинной тенью за его трупом стоят загубленные им жизни детей средней школы № 1 г. Беслана, а до этого русских солдат в Чечне. Другой наемник осужден судом Линча. Во дворе школы его разорвала на части разъяренная толпа матерей и отцов.

Страшную цену пришлось заплатить семьям Осетии. Около трехсот пятидесяти погибших, двести пропавших без вести, сотни раненых. Почти все дети. Только спецназ «Альфы», подставивший под пули открытые лица, потерял десять своих бойцов, более двадцати ранено. Небывалые в истории потери для отряда!

Двадцать шесть убитых боевиков, один взят в плен, двое или трое бежали.

Цель кровавого этого мероприятия только одна: стравить в новой междоусобной бойне народы Северного Кавказа. Заставить Осетию расчехлить оружие и направить его в сторону Чечни.

Чужие, с большими деньгами, иностранные головы тщательно спланировали и внедрили в жизнь жестокую эту операцию. Им, не спящим ночами от коварных своих мыслей, видится наша общая Родина только в неугасимом огне гражданской войны, только в реках новой крови, только в задымленных пожарами могильных полях, только под сапогами шагающих по ней оккупантов…

Сегодня в районе села Гехи произошло столкновение с бандгруппой из трех человек. Двое уничтожены, третий скрылся.