ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Ветер выл за окном, гудел и стонал, стегал по стеклу с такой силой, что казалось, оно вот-вот рассыплется вдребезги. Лампочка, висевшая у подъезда общежития летчиков, обычно освещавшая весь фасад здания, еле пробивалась сквозь наплывающие волны песка и пыли, а иногда и совсем меркла, и комната, где отдыхал Николай, погружалась в могильную темноту, навевая и без того невеселые мысли.
Полковник Шипов улетел на Центральный в очень плохом настроении и с явным игнорированием командира эскадрильи, ни «до свидания» не сказал, ни напутствий, ни указаний не сделал, будто никто здесь Громадин. Возможно, теперь и никто. Без последствий «тактические соображения» Николая он не оставит, и за потери, неудачу с него спросят. «Это уже ваша проблема, как лучше спланировать бой с меньшими потерями. На то вы и авиационный командир», — оговорил он сразу свои указания. Вот так-то. А потери… Стыдно будет рассказать об этом бое: против тридцати недобитых душманов пять вертолетов с сорока пятью десантниками участвовало. И умудрились один вертолет потерять, один поломать; шестеро погибло, двое из эскадрильи, девять раненых… Не иначе Сташенков нахрапом полез, пренебрег законами тактики… А Шипов обласкал его, чуть ли не героем представил: «Спасибо за службу, сынок. Так и надо: сам погибай, а товарища выручай. Вертолет — железка, еще сделаем, а вот людей…»
Разумеется, решение забрать всех солдат с Двугорбой, и в том, что Марусин подломал вертолет, не вина Сташенкова, он был ранен; возможно, и над полем боя создалась такая ситуация, что от летчиков большего нельзя было ожидать, душманы умеют воевать; но зачем Сташенков пошел на авантюру, поддался пресловутой присказке: «Без потерь на войне не бывает». Так можно любые потери оправдать…
Сташенков, как глупый ерш, попался на удочку: «Разрешите мне, товарищ полковник…» Выслужился…
Написать письмо в Генштаб, высказать свои соображения?.. Сочтут еще за кляузника, жалобщика, могут обвинить черт-те в чем: сам-де эскадрилью в бой не повел, струсил, а теперь виновных ищет; и попробуй доказать, что ты не верблюд; прав тот, у кого больше прав…
Как же быть, что делать?..
Сташенков, похоже, не в восторге от своего подвига. Когда Николай провожал его в госпиталь, заместитель поймал руку и виновато попросил: «Не обижайся. Так все глупо получилось».
О чем он? О скандале в присутствии Лилиты или об этом полете?.. И искренне ли его раскаяние? Даже если искренне, слишком поздно, погибших не вернешь…
Николай так задумался, что не заметил, как заснул…
Телефонный звонок прострочил над ухом, как пулеметная очередь. Николай снял трубку:
— Слушаю, Громадин.
— Это я, Николай Петрович, — узнал он голос командира полка. — Только что передали с поста наблюдения: отражают нападение. Отряд душманов вроде бы небольшой, но и наших там, сам знаешь, сколько. Нужна срочная помощь. Погода нелетная, знаю. Но и другим ничем не поможешь. Кого можешь послать? Десантникам уже дали команду.
— Разрешите мне, товарищ полковник?
— Разрешаю. А еще кого?
Николай перебрал в памяти всех подчиненных. Нет, в таких условиях гарантировать безопасность он не мог, летчики давно не летали в сложных метеоусловиях.
— Еще мог бы Сташенков, но…
— Знаю. Надо только высадить десант. У подножия горы. Огонь вести не придется — там теперь не разберешь, где наши, где душманы.
— Если получится, я сделаю два вылета, три, — подсказал выход Николай.
— Постарайся, чтоб получилось, — попросил полковник. — Надо помочь ребятам. Дорога каждая минута.
— Понял, товарищ полковник. Разрешите выполнять?
— Действуйте.
2
Вертолет раскачивало, он содрогался; как при землетрясении, ветер бесновался вокруг, бил в фюзеляж, с боков и сверху, звенел лопастями, стараясь опрокинуть готовящуюся к взлету машину. И это у земли, в долине, где скорость сдерживают холмы, деревья, постройки, а что творится на высоте?.. И чернота такая, будто дегтем все залито вокруг; не видно ни звезд, ни соседних машин, ни авиаспециалистов, перекрикивающихся друг с другом.
Николай ощупью пробрался на свое сиденье, за ним — штурман. Нащупал тумблер освещения кабины, включил. Фиолетовый свет выхватил из темноты приборную доску с фосфоресцирующими стрелками и цифрами, ручку управления, рычаг «шаг-газ», кнопки, гашетки…
— Вот это ветерок! Как мы взлетать будем? — обеспокоенно произнес Мальцев, пристегиваясь ремнями. Его в полк перевели месяц назад по ходатайству Николая. Служба в Кызыл-Буруне крепко сдружила их, они переписывались, и, когда Николай прибыл в Тарбоган, Мальцев попросился в его экипаж. Полковник Серегин удовлетворил просьбу друзей.
— Взлетать — полбеды: тут и аэродромные огни, и буксировщик на полосу вытащит, — шутливо отозвался Николай. — А вот как ты, штурман, поведешь меня между гор в такой кромешной темноте, как будешь помогать садиться?
— О, командир, провести между гор — это тоже для меня полбеды, каждый поворот я хорошо запомнил, и глаза у меня, как у кошки, видят в темноте, — повеселел и штурман. — Что же касается посадки, тут придется поломать голову. Без подсветки не обойтись, значит, надо не у самой Золотой, чтоб душманы, как Сарафанова, не подкололи.
Об этом же думал и Николай. Вертолет Сарафанова, по рассказу Тарасенкова, душманы сбили во время высадки десанта. Если бы не такая критическая ситуация с постом наблюдения, можно было бы приземлиться подальше, но десантникам дорога каждая секунда. А вертолет с включенными фарами будет представлять отличную мишень… И ветер такой, что с ходу не посадишь… И прикрыть некому…
— Товарищ майор, группа десантников в количестве двадцати человек к выполнению задания готова. Разрешите погрузку в вертолет? Командир группы лейтенант Штыркин.
— Радиостанцию взяли? — спросил Николай.
— Так точно.
— Сразу, как только выгрузитесь, — связь. Связь во что бы то ни стало. Будете обеспечивать мою вторую посадку, когда я привезу вам подкрепление.
— Есть! Будет выполнено.
— Грузитесь…
Тягач вытянул вертолет на взлетную полосу, развернул против ветра. И едва он отъехал, борттехник запустил двигатели. Включил фары. В пучках света понеслось, замелькало все, что было вокруг, и создалось такое ощущение, что вертолет уже летит. Земля просматривалась с трудом, Николай пригнулся к стеклу, чтобы убедиться, нет ли впереди препятствий, и хоть краешком глаза зацепиться за какой-нибудь предмет.
Машина уже дергалась и рвалась в небо, словно устала от борьбы с ветром, от хлестких и колючих подстегиваний, двигатели ревели, заглушая хлопки и завывания. Николай плавно опустил рычаг «шаг-газ» и послал ручку управления вперед; вертолет вздрогнул, наклонил лобастую голову и тяжело устремился навстречу стихии.
Набрали высоту сто метров. Мальцев, ориентируясь по огням аэродрома, вывел вертолет на речку, петляющий путь которой вел к самой цели.
— Вот по речке и потопаем, — сказал он удовлетворенно.
— А ты видишь ее? — спросил Николай. Он лишь на долю секунды оторвал взгляд от приборной доски за борт, но ничего, кроме черноты, не рассмотрел.
— Само собой. Не здорово, но просматриваю. Чуток левее подверни… Вот так.
«И впрямь кошачьи глаза», — с теплотой подумал о штурмане Николай. Сколько он с ним летает, Мальцев ни разу не подвел. И по самолетовождению, и по бомбометанию, и по стрельбе. Одним словом — ас. А душа какая! Сколько раз выручал он Николая и Наталью, когда судьба устраивала им испытания!..
— Теперь чуть вправо… Еще на пяток градусов… Так держать… А теперь влево. Можешь метров на двадцать снизиться, я тут каждый бугорок помню.
К удивлению Николая, болтанки почти не было, и ветер на высоте казался слабее. А тут еще и луна проглянула сквозь грязную толщу, обозначив черные контуры гор; правда, земли по-прежнему не было видно, но кое за что глаз уже мог зацепиться.
Пролетели минут пятнадцать, и Николай почувствовал, как устала правая нога — он жал ею до отказа, удерживая вертолет от сильного бокового ветра, а путевая скорость не превышала шестидесяти километров. Значит, лететь еще более получаса. А десантники, наверное, в трудном положении.
Он попытался связаться с радиостанцией наблюдательного пункта, но радиоволны не смогли пробить толщу гор, а подниматься выше было нецелесообразно — там и скорость ветра больше, и речку штурман мог потерять из виду.
Еще через десять минут полета Николай услышал в наушниках какие-то звуки, но разобрать что-либо из-за сильного треска было невозможно. И все-таки он надеялся, что душманам не удастся до их прилета завладеть пунктом наблюдения: укрепления там солдаты соорудили довольно надежные, но рука уже сама потянула рычаг «шаг-газ», а ручку управления — от себя, чтобы увеличить скорость…
— Командир, вижу впереди вспышки, — доложил штурман.
Николай на секунду оторвал взгляд от приборной доски и прямо по курсу увидел на Золотой горе мигание огоньков и пунктиры трасс, вспарывающих ночную темноту на уровне полета вертолета. Понять, кому принадлежат эти трассы, было невозможно. Значит, и поддерживать группу поста огнем с вертолета, как и предполагал Николай, экипаж не мог.
— Приготовиться к посадке! — подал он команду. — Штурман, следи за высотой, фары включим у самой земли.
— Понял, командир. Семьдесят… Шестьдесят… Пятьдесят…
Вертолет снижался медленно, словно на ощупь, и Николай с замиранием сердца прислушивался к рокоту двигателей, к вибрации обшивки, ожидая, что вот-вот по ней грохнет удар. До душманов было около километра, и поразить машину они могли не только «Стингером», но и из крупнокалиберного пулемета. Развернув вертолет против ветра, на юго-запад, в противоположную сторону от Золотой горы, Николай не видел, что творится позади, и ощущение было такое, словно за спиной кто-то притаился, выжидает момент, чтобы вонзить в спину нож; и повернуться, отвести опасность нельзя…
— Пора, командир, — напомнил штурман о фарах.
Да, пора. Земля — Николай каждой клеточкой своего тела и нерва чувствовал ее — была рядом; на ней — валуны, камни, ямы; чуть прозеваешь — и без снаряда попадешь в аварию. А свет… — это вызов огня на себя…
Два голубых пучка распороли темноту и выхватили мчавшуюся навстречу лавину, чудом сдерживаемую вертолетом; гигантский поток дробил, рассеивал свет, создавая зеркально-белые пятна, которые слепили глаза, мешали рассмотреть землю.
— Чуть вправо, командир, слева валуны! — крикнул штурман.
— Может, тебе задний ход включить? — пошутил Николай, удерживая вертолет от дальнейшего снижения.
— Задний не надо, душманы близко, — поддержал шутку Мальцев. — Еще чуть-чуть… Так. Можно садиться.
Теперь и Николай увидел бьющий бурунчиком о камень воздушный поток. Снова развернулся против ветра. Едва отпустил на миллиметр ручку управления, как переднее колесо толкнулось о землю. А за ним и основные.
Душманы то ли побоялись привлекать к себе внимание летчиков боевой машины, то ли вели бой, и им было не до вертолета, не сделали по нему ни одного выстрела.
Пока десантники изучали обстановку на месте и настраивали радиостанцию, Николай решил пройтись дальше по долине, привлечь к себе внимание дозорных с поста наблюдения и связаться с ними. Когда пролетал вдоль горы, по вертолету ударил «ДШК». Трасса прошла мимо, но стреляли почти с того места, где находился главный опорный пункт наблюдающих. Или Николаю показалось?.. Показалось или нет, но душманам удалось, видимо, забраться на террасу.
— Карагач, я — Беркут, вызываю на связь, — нажал на тангенту радиопередачи Николай. — Вызываю на связь Карагач, я — Беркут.
В ответ все тот же треск и отдаленные непонятные разговоры.
«Похоже, плохи дела дозорных», — подумал Николай.
— Беркут, я — Барс, как меня слышите? — включился в разговор радист из десантной группы.
— Отлично слышу, Барс, — радостно отозвался Николай. — С Карагачом — глухо. Будьте осторожны, там стреляют.
— Мы видели, Беркут. Ждем вас…
Да, надо везти подкрепление. Душманов могло оказаться больше, чем сообщили дозорные. Хотя стрельба ведется довольно жиденькая…
Николай уже взял обратный курс, когда в наушниках раздался слабый и прерывистый голос:
— Беркут, я — Карагач… У меня двое тяжелораненых. Прошу забрать. Двое тяжелораненых…
— Где вы? Где раненые? — Николай стал разворачивать вертолет. — Сообщите точку посадки.
Пауза показалась Николаю довольно длинной.
— На второй террасе. Поднимитесь, Беркут.
— Я не смогу там сесть, сильный ветер, — возразил Николай.
— Двое тяжело ранены, — стоял на своем радист. — Я тоже, но могу терпеть. А они, если не заберете…
— Но не могу я сесть у вас при таком ветре! — озлобляясь непонятно на кого, крикнул Николай. — Может, вниз можете спустить их, в долину?
— Нет, зависните над нами, сбросьте веревочную лестницу.
— Хорошо, Карагач, иду. Дайте ракету, где зависнуть.
Секунд через пять в небо взвилась красная ракета. Почему красная, а не зеленая? Хотя разве раненый будет искать патрон с зеленой ракетой; какой попался под руку, тем и выстрелил. И именно оттуда бил «ДШК». Или у страха глаза велики, всюду опасность, сомнения в голову лезут?
— Что ты надумал, командир? — удивленно уставился на него штурман.
— Дозорные отозвались, просят забрать двоих раненых.
— Но как это сделать?
— Передай борттехнику, пусть приготовит веревочную лестницу и веревку. Будем рисковать. Ты и бортмеханик — за пулеметы. Следите и бейте сразу.
— Понял. — Штурман включился в разговор с борттехником и бортовым механиком.
Золотая гора приближалась. Николай набирал высоту, бросая молниеносные взгляды за борт. К радости его, ни трасс, ни одиночных выстрелов, направленных в сторону вертолета, не виделось. Похоже было, что бой на земле затих — ни снизу, ни сверху не стреляли. Боятся ответного удара? Вполне вероятно. А десантники еще не подошли…
Слева снова взметнулась красная ракета. Николай стал подворачивать к ней, продолжая набирать высоту.
Он почти поднялся над точкой, откуда взлетела ракета, стал разворачиваться против ветра, и в это время по вертолету, в упор, ударили два крупнокалиберных пулемета.
Машина содрогнулась, будто раненое живое существо, двигатели закашляли, запахло керосином и гарью, и Николай толкнул ручку от себя, стараясь быстрее уйти вниз.
Справа полыхнуло пламя, и тут же загорелось табло «Пожар в отсеке правого двигателя».
Николай отработанным движением выключил автопилот и правый двигатель, закрыл пожарный кран, отключил генератор.
Загорелось табло: «Кран открыт», «Сработали баллоны автоматочереди», однако пожар не прекращался. Николай нажал кнопку «Пожар в отсеке правого двигателя». Пламя разгоралось все сильнее.
— К огнетушителям! — приказал Николай штурману. И крикнул борттехнику: — Сеня! Тушите вручную. Но ни борттехник, ни бортмеханики не отозвались. Не прошло и минуты, как штурман вернулся в пилотскую кабину, сбивая с себя остатки пламени.
— Быстрее на посадку, командир! — крикнул в самое ухо, чтобы перекричать стрекот двигателя, гул ветра и пламени, дробь пуль и осколков по дюрали. — Савочка и Мезенцев убиты. Пожар охватил всю правую часть, видимо, пробита топливная проводка…
Николай и сам понимал: если через минуту они не сядут, пламя подберется к основному топливному баку или к снарядам… Но и сесть здесь — либо разбиться о камни, либо попасть под пули душманов, потому он тянул, как мог, вел вертолет со скольжением над самым склоном, стараясь отойти подальше.
Что-то позади треснуло — то ли обломился один из шпангоутов, перебитый пулями, то ли еще что… Вертолет вот-вот может развалиться на части. Нет, должен еще минутку выдержать. Еще немного… Еще…
Ветер раздувал пламя, и впереди обозначились контуры деревьев, а в просветах между ними изгиб реки, отразивший отблеск пламени.
Едва Николай успел отвернуть вправо и взять на себя ручку управления, как машина ударилась колесами о землю. Летчиков кинуло на приборную доску, и, если бы не защитные шлемы, не бронежилеты, им пришлось бы худо…
Ручка управления уперлась в нагрудную пластину бронежилета Николая и так сильно сдавила грудь, что он не мог перевести дыхание. А тут еще Мальцев упал справа в проход. Он ударился головой обо что-то и никак не мог выйти из шокового состояния; мычал, стонал и не поднимался. А пламя уже гудело, било через перегородку, разделявшую пилотскую кабину с пассажирской.
Николай задыхался — и от упершейся в грудь и заклинившейся ручки управления, и от тяжести штурмана, и от дыма. Ни пошевелиться, ни вздохнуть; перед глазами мелькали бабочки, расплывались то черные, то оранжевые круги. Он понимал, что теряет сознание, и ничего не мог сделать. Неужели так на роду написано — сгореть заживо? В тридцать два года… А как Аленка, Наталья, отец, мать?.. Сколько горя они пережили!.. А этого не переживут…
Он собрал последние силы, втянул в себя воздух. И напрягся. Штурман снова замычал и приподнялся. Николаю чуть полегчало.
— Вставай! — крикнул он, но голоса не услышал. Штурман застонал, распрямился.
— Открой блистер! — кивком головы указал Николай в сдвижную форточку, через которую надо было выбираться.
Штурман соображал плохо, стонал, качался из стороны сторону, грозя снова придавить его.
Николай уперся ногами в пол и с большим трудом приподнялся, самую малость, из-под ручки управления. Попробовал левой рукой дотянуться до сдвижного блистера, но рука повиновалась плохо, и в левом плече вдруг больно кольнуло. Он повернул голову и увидел разорванную ткань куртки. Ранен…
Штурман наконец пришел в себя, понял, в какой они находятся ситуации, и схватился за ручку сдвижного блистера. Потянул назад. Она не стронулась с места.
— Заклинило! — крикнул он.
А пламя уже прожгло перегородку, и от жары становилось нестерпимо сидеть.
— Сбрось аварийно, — указал взглядом на красную ручку над блистером Николай.
Штурман схватил красный Т-образный рычажок и дернул вниз, блистер вылетел наружу. В проем рванулся ветер, облегчая дыхание.
— Помоги отжать ручку, — попросил Николай. Вдвоем к ней трудно было подступиться, да и оба были в таком состоянии, что сил хватило лишь на то, чтобы сдвинуть ручку лишь на миллиметр, и то в сторону. Но этого миллиметра оказалось достаточно, чтобы выбраться из капкана.
— Прыгай! — освободил Николай место штурману.
— Я за тобой, давай, — поторопил его Мальцев.
— Прекрати! Быстро!
И пока Николай отстегивал парашют, штурман прыгнул.
Очень мешал бронежилет — сковывал тело, отяжелял, — но сбросить его не было времени — пламя уже лизало одежду, и до взрыва, по прикидке Николая, оставались считаные секунды.
Он не ошибся в расчете: едва упал на землю и покатился от вертолета, как полыхнуло пламя. Его обдало огненными брызгами; ткань на бронежилете вспыхнула в двух местах, опалив лицо. Николай прижался грудью к земле.
Вокруг было светло как днем: невдалеке он увидел Мальцева, лежащего у камня и машущего ему, слева — редкие деревца, за которыми угадывался берег речки, впереди — большие валуны, за которыми можно укрыться от пуль душманов и от новых огненных всплесков вертолета. И Николай пополз туда. Боль в плече усиливалась, затрудняла дыхание, и он, чтобы не тревожить рану, лег на правый бок, стал передвигаться, опираясь на приклад автомата.
Пламя над остатками вертолета то клубами взлетало к небу — начали рваться снаряды, то заслонялось черным дымом — горело вытекающее из маслобака масло.
— Сюда, командир, сюда! — Мальцев сноровисто, словно ящерица, скользнул за валун. А Николай выбивался из последних сил — боль в плече становилась нестерпимой и при малейшем движении пронзала все тело.
Он до крови прикусил губу, остановился, сплюнул. Позади бабахало, гудело и трещало, и трудно было разобрать, стреляют ли это душманы, рвутся снаряды или гудит пламя, раздуваемое ошалелым ветром.
Мальцев показался из-за валуна, схватил Николая за руку и потащил.
— Они же стреляют, гады, — сказал, переводя дыхание. — И светло как днем. Надо уходить, командир.
Николай, сцепив зубы, еле сдерживал стон.
— Перевяжи, — проговорил он чуть слышно.
— Сейчас. Потерпи немного. Надо вон в тот закуток, — кивнул он влево, где виднелось целое нагромождение валунов.
— Не могу… Сними бронежилет.
Мальцев, положив автомат рядом, чтобы был под рукой, достал индивидуальный пакет, сунул за пазуху — он был уже без бронежилета — и стал стаскивать с командира хотя и неудобную, но не раз спасавшую одежду. Осмотрел рану, присвистнул. Но сказал ободряюще:
— Ничего страшного, командир. Сейчас мы ее… Куртку снимать не будем. Главное — кровь остановить. Кость, похоже, не задело…
Николай и сам надеялся, что кость не задета, но остановить кровь, вспомнил он прежние порезы, тоже будет нелегко.
— Потуже, — попросил Николай, когда штурман стал бинтовать плечо.
— Само собой… Только не так-то здесь просто — плечо… Вот так. Полегчало?
Николай кивнул, хотя боль нисколько не унималась.
— А теперь — за те камни, — командирским тоном приказал Мальцев. И, подхватив автомат, пополз вперед.
У Николая кружилась голова, боль, словно раскаленная магма, обдавала грудь, лишала его сил. Ползти было трудно, рука и ноги почти не повиновались, но ползти надо было, надо было добраться до более надежного укрытия.
Стрельба позади стала стихать, и пламя поубавилось — в том закутке, куда им удалось наконец добраться, было темно и почти безветренно; значит, можно переждать, пока пожар совсем потухнет, чтобы в темноте уйти отсюда еще дальше. Душманов здесь, видимо, не двадцать-тридцать, как передал радист, а намного больше, и в ближайшее вредя дозорным (если кто-то из них уцелел) и десантникам никто и ничем помочь не сможет. Надо ждать утра… Экипажи на аэродроме сидят, наверное, в полной боевой готовности и в полном неведении: Савочка и слова не успел произнести в эфир…
Как же все так получилось? Кто их так хитро выманил на пулеметы? Душманы, имевшие радиостанцию и переводчика, или радист с поста наблюдения попал к ним в плен и не выдержал пыток? Пытать душманы, рассказывали побывавшие в плену воины, умеют с иезуитской изощренностью. И страшная догадка, как вспышка молнии, обожгла дознание: «Ракета! Красная ракета!» Тот, кто просил по радио помощи, красной ракетой предупреждал: посадка запрещена, уходите! Как Николай не додумался раньше!..
— Вон в тот закуток, — указал в темноту Мальцев, помогая Николаю ползти. — Дай мне автомат.
— Не надо. И сам держи наготове.
— Здесь тихо. И можно подняться — вон какие камнищи. — Мальцев встал, ухватил Николая под руку. Голова закружилась еще сильнее, но боль в плече отпустила, и, переждав с полминуты, Николай потихоньку двинулся в темноту. Штурман поддерживал его.
— Абдулахаб! — вдруг донесся из темноты женский голос.
Мальцев вскинул автомат.
— Кто здесь? — спросил он, озадаченный нежным, зовущим голосом, совсем не вязавшимся с военной обстановкой.
Молчание.
— Выходите, иначе стрелять будем! — Мальцев передернул затвор автомата.
Из темноты показалась тонкая женская фигура с поднятыми руками. Приблизилась к ним. Вспыхнувшее над вертолетом пламя озарило на миг красивое лицо с большими черными глазами, спортивную одежду.
— Ты кто такая и с кем здесь? — спросил Мальцев.
Женщина молчала. Скользнула взглядом по Николаю и снова пытливо уставилась на штурмана, державшего автомат на изготовку.
«Не знает русский язык или не желает отвечать?» — мелькнула мысль у Николая.
Внезапно позади раздались шаги и чужая, незнакомая речь. К ним шли двое.
— Стоять! — крикнул Мальцев.
В ответ полоснула очередь. Падая, Николай и Мальцев нажали на спусковые крючки. Душманы тоже упали. Все произошло так стремительно и неожиданно, что Николай, оказавшись рядом с женщиной — она упала между ним и штурманом, — не понимал, откуда она взялась: он не читал и не слышал, чтобы в отрядах душманов были женщины; что означает произнесенное ею слово «Абдулахаб» — пароль или еще что-то? Если душманы шли к женщине, что наиболее вероятно, почему они открыли огонь? Не слышали ее голос?..
Эти мысли молнией пронеслись в голове Николая. Ответ на них тут же нашелся в блеснувшем пистолете в руке женщины. Николай ударил по руке, грохнул выстрел, и пистолет отлетел в темноту.
Там, где упали душманы, захрустели камни, Николай дал туда очередь; и все стихло, если не считать отдаленных выстрелов да свиста все еще беснующегося ветра.
Ему показалось, что штурман захрипел, и он позвал его:
— Гера, как ты?
И снова хрип, что-то булькающее.
Николай метнулся к штурману.
Мальцев лежал, привалившись на левый бок. Куртка на груди была пропитана кровью. Он уже не дышал, а только издавал последние предсмертные хрипы.
У Николая из глаз брызнули слезы. Горе и отчаяние разрывали сердце, он рыдал, как мальчишка, не в силах совладать с собою, забыв об опасности, о том, что за камнями душманы, а рядом женщина, тоже враг, пытавшаяся убить его.
Женщина зашевелилась — он, склонившись над телом штурмана, придавил ее. Николай вспомнил, кто она, кто повинен в гибели его лучшего друга. Злость хлынула в грудь и вытеснила все остальное — горе, отчаяние, боль. Николай встал, дал еще очередь за валуны, где с минуту назад слышался шорох, и приказал глухим, не своим голосом:
— Поднимайся, сука.
Женщина встала. В слабом отблеске он снова увидел ее большие миндалевидные глаза, отраженную в них вспышку. Но страха в них не было.
— Убей меня, — сказала она на чистом русском языке, Николай от удивления опустил автомат. — Мне надоела жизнь, и я вполне заслуживаю смерти.
— Ты русская?
Женщина отрицательно покачала головой:
— Я узбечка. Из Ташкента.
— Как ты оказалась здесь?
— Это длинная история и не интересная для тебя… Убей меня, — повторила она просительно.
— Но… Ты из Ташкента?
— Да. Там родилась и жила до восемьдесят пятого.
— Кто те двое? — кивнул Николай в сторону, куда стрелял.
— Мой муж, Абдулахаб, и его сослуживец моджахеддины, или, как у вас называют, душманы.
— Много их здесь?
Женщина пожала плечами:
— Отряд Масуда. Но самого Масуда здесь нет. Так сказал Абдулахаб.
— Сколько их?
— Не знаю. Я пришла одна.
— Зачем?
Она помолчала.
— Хотели с мужем уйти из отряда. Начать новую жизнь.
— Почему же он стрелял в нас?
— Он — моджахеддин. И новую — не значит вашу.
— Понятно. Идемте.
— Куда? Убейте меня здесь.
— Вы же знаете: советские воины безоружных не убивают. А если вы виноваты, ответите по советским законам.
— Разрешите мне проститься с мужем? — кивнула она в сторону, где упали душманы.
— Вы думаете?..
— Я видела, как он упал.
Николай не знал, что делать: отпустить — может убежать, пойти с ней — можно попасть под автоматную очередь. А живы те двое или погибли, знать хотелось.
— Хорошо, идите, — принял наконец он решение: убежит — не велика потеря; не убежит — прояснится картина, как отсюда выбираться.
Женщина пошла. Николай на всякий случай приподнял автомат, хотя уже принял решение — не стрелять, даже если она побежит.
Женщина нагнулась, походила между камней и вернулась.
— Они ушли. Но кто-то ранен, там кровь, — она показала ему руку, испачканную кровью. — Надо уходить.
Он и сам понимал, что каждую минуту здесь могут появиться душманы, которые могут если не пленить его, то убить. А плечо ныло нестерпимо, и во всем теле была страшная слабость.
Он склонился над Мальцевым, приложил руку к лицу — оно уже захолонуло. Захоронить бы, чтобы не растерзали звери, но не было ни сил, ни времени. Придется ждать до утра, пока не появятся наши. Звери не должны тронуть — выстрелы их далеко отогнали…
Николай забрал у штурмана документы, автомат, пистолет и, осторожно ступая, направился вдоль берега на запад. Женщина послушно пошла рядом. Ему было тяжело, она это видела и предложила:
— Дайте мне автомат, я понесу.
— С патронами? — усмехнулся он.
— Можно и без патронов, — тихо ответила она. Ее покорность вызывала сочувствие и раздражала: Николай немало слышал о коварстве восточных людей, а ему в его положении было не до того, чтобы разгадывать, что она задумала, когда по пятам следует муж с душманами.
Автоматы оттягивали плечо, затрудняли движение, и бросать жалко — все-таки наши, советские, его автомат и штурмана; отдать этой женщине — мало ли что у нее на уме? — и без патронов может огреть прикладом…
Отсоединил рожок у одного, выбросил патрон из патронника и швырнул автомат в реку. На всякий случай постарался запомнить место: невысокое деревцо на берегу с характерным изгибом у самого комля. Рожок отдал женщине.
Прошли молча около получаса. Выстрелы позади смолкли — то ли бой закончился, то ли ветер уносил их.
Если душманам удалось уничтожить пост наблюдения и отряд десантников, они обязательно предпримут поиски советского летчика, тем более что он увел жену одного из них. Не лучше ли ее отпустить?.. Вряд ли это облегчит положение. Да и женщина не просит…
— Как вас зовут? — спросил он.
— Земфира, — ответила женщина.
— Николай. — Он тут же осекся, усмехнувшись над собой: познакомились, называется. Ночь, луна, он и она. А вместо цветов — автомат с взведенным затвором…
Он уже еле передвигал ноги. А надо было уйти как можно дальше: чем дальше уйдут, тем труднее будет их искать. И сил больше нет, голова кружится, перед глазами все мелькает… Если придется стрелять, сумеет ли рука твердо держать автомат?..
Надо отдохнуть. Добраться бы до Двугорбой да залезть на вторую террасу — там и пещеры есть, и настоящие блиндажи из валунов. Но сколько туда идти?.. И вверх подниматься он не сможет. Рана, несмотря на тугую повязку, продолжала кровоточить.
Речка повернула вправо, и путь им преградил довольно густой и колючий кустарник. Здесь было относительное затишье — вот бы где передохнуть! Но в случае боя кустарник — плохая защита. И Николай повернул вправо. Споткнулся о камень и чуть не упал.
— Вам надо отдохнуть, — посоветовала женщина.
Он не ответил.
Почти сразу от реки начинался крутой отрог, и они пошли по нему вверх. Николай вынужден был останавливаться чуть ли не на каждом шагу.
Наконец, нашли большой валун и опустились за ним с подветренной стороны. Боль приутихла, и сразу захотелось спать. Многое отдал бы он сейчас хотя бы за пятиминутный сон! Но нельзя даже задремать, на секунду потерять бдительность.
— Скажите, Земфира, что заставило вас уйти к душманам? — спросил он, стараясь хоть чем-то разогнать сонливость.
— Когда я выходила замуж, Абдулахаб не был душманом, — ответила женщина с грустью в голосе.
— Кто же он был?
— Студент Ташкентского университета. Мы учились с ним вместе. Я любила его.
— А он?
— И он. Иначе зачем бы он повез меня к себе на родину?
— Давно вы поженились?
— В восемьдесят четвертом. А в Афганистан уехали в восемьдесят пятом, после окончания университета.
— И как же вы позволили уйти ему в душманы?
— Если восточная женщина противоречит мужу или не согласна с его решением, она недостойная жена и презираема всеми.
— И все-таки вам удалось уговорить его уйти из отряда?
— Нет. Ему самому надоела собачья жизнь, спать под кустами, в норах, есть черствые, холодные лепешки, выполнять волю злых и жестоких людей. Масуд много причинил нам зла, и Абдулахаб убил его.
— Кто такой Масуд?
— Сардар. Военный начальник, господин.
— Почему же вы не ушли к нашим? Не сдались?
Женщина помолчала.
— Поначалу мне удалось уговорить Абдулахаба уйти в Советский Союз. Но в последний момент муж передумал: у нас появились драгоценности, и он сказал, что в Советском Союзе их отберут. Потому решил перебираться в Арабские Эмираты. Мы поссорились…
— Да, невеселая история, — посочувствовал Николай. — И чего вам в Советском Союзе не хватало?
— Вы летчик? — спросила Земфира.
— Да.
— А чего вам на земле не хватало, что вы полезли в небо?
— О-о, — засмеялся Николай, — вы хотите сказать, что вас в чужую страну тоже позвала романтика?
— Нет — глупость, а не романтика. Вот вы чудом остались живы, а я… Мать не раз говорила мне, что значит жена мусульманина. Да и сама я знала, видела, как отец обращается с ней. А когда он оставил нас, мне казалось, что виноват материн строптивый характер. Хотелось доказать, что счастливую семью создают любовь, женская нежность и покорность. Ошиблась. Покорность — это унижение, рабство, это надругательство над собой. Лучше умереть, чем так жить…
Плечо ныло, и по телу разлилась такая слабость, что трудно было пошевелиться. А становилось холодно, не согревала и демисезонная куртка. Николай застегнул замок повыше, приподнял воротник — не помогло; его начала бить дрожь.
Женщина прислонила к его лбу ладонь.
— У вас жар, — сказала тоном медсестры, приставленной ухаживать за больным. — Вам надо сделать хорошую перевязку, продезинфицировать рану.
— В этих-то условиях? — усмехнулся Николай.
— У вас есть аптечка?
— Только индпакет.
— Давайте индпакет.
— До утра потерпим.
— Мне кажется, рана сочится, я чувствую запах крови.
— Ничего, вся не вытечет.
Он тоже чувствовал, что левая сторона куртки намокла еще больше и сильно отяжелела, но довериться жене душмана не решался: кто знает, что у нее на уме; стоит чуть надавить на рану, и он потеряет сознание. А возможно, где-то недалеко ее муж с единоверцами. Надо уходить как можно дальше.
Надо идти. Видимо, душманы организовали погоню… С такой болью в плече он плохой ходок. И здесь оставаться небезопасно — узкая горловина между рекой и горами, на них запросто могут наткнуться… И вертолету сесть трудно, особенно при таком ветре.
В том, что в полку уже что-то делается для оказания помощи десантникам и экипажу вертолета, Николай не сомневался. Но практически эта помощь может явиться не раньше утра: десантников выбросят на Золотую гору (душманы к тому времени могут и сами уйти), Николая обнаружат, когда он даст им сигнал. А ракетницу взять из вертолета не удалось, не до нее было. Значит, при любых ситуациях надо уходить отсюда, найти более подходящее место для посадки вертолета и спрятаться там…
Его тревога, видимо, передалась и женщине.
— Надо идти, — сказала она тоном, в котором Николай уловил искреннее желание помочь ему.
А ему трудно было подняться. Голова гудела от боли, и он боялся потерять сознание.
— Если Абдулахаба ранили, он пошлет за мной погоню, — заговорила она еще убедительнее. — И у меня драгоценности, с которыми он не захочет расстаться… Давайте я помогу вам подняться, — взяла она его под руку.
— Подождите. Душманы могут прятаться за камнями и увидят нас.
— Пока их здесь нет, но где-то недалеко. — Она еще раз выглянула за валуны и встала. — Видите, не стреляют. — Снова взяла его под руку.
Он с трудом поднялся и, поддерживаемый ею, медленно и осторожно стал спускаться вниз, где валунов было меньше и идти легче.
Ветер стихал, и Николай подумал, что вертолеты могут появиться раньше. Но как дать им знать о себе? Разжечь костер?.. Душманы ухлопают его раньше, чем вертолет решится на снижение.
А идти было очень тяжело. Каждый шаг отдавался по всему телу болью, голова кружилась, и ноги казались свинцовыми. Он обхватил здоровой рукой плечо женщины и, как ни стыдно было, почти висел на ней, чтобы не упасть. Она, к его удивлению, оказалась намного сильнее, чем предположил он, глядя на хрупкую и худую фигуру.
Они прошли еще минут сорок, и вдруг Николаю показалось, что за ними кто-то идет. Он обернулся. Ни светящихся глаз, ни какой-либо подозрительной тени не увидел. И все-таки проверить надо было.
У реки по-прежнему встречались редкие невысокие деревца или колючий кустарник. Он выбрал кустарник погуще, сразу за поворотом, и шепнул Земфире:
— Подождем.
Идти дальше не хотелось. И из-за усталости, и из-за того, что здесь было сравнительно тихо и площадка позволяла вертолету беспрепятственную посадку. И отсюда они первыми увидели бы преследователей…
Вот только собачий холод. Зубы снова начали выстукивать противную дробь. И боль — словно кто-то выкручивает руку.
— Наденьте мою куртку, — предложила Земфира и стала расстегиваться.
— Не выдумывайте, — остановил ее Николай. — Сами замерзнете.
— На мне свитер, теплый, из овечьей шерсти.
— А на мне — летная куртка, с ватином и подкладкой, — попытался шутить он. Но каждое слово отдавалось в плече болью.
— Тогда кладите вот сюда голову, вам будет удобнее и отдохнете быстрее.
— А если усну?
— Я буду сторожить. Или как у вас, военных: на страже… Все-таки, может, перевязать рану?
— Нет. Бинт присох.
Она почти силой положила его голову к себе на колени, наклонившись, старалась согреть своим телом.
Он был ей благодарен и почти верил. Как оказывается мало надо, чтобы понять человека, проникнуться к нему сочувствием и уважением. И Земфирины руки, прикрывшие полой куртки раненое плечо и придерживающие голову, были так нежны и ласковы…
— С матерью поддерживаете связь? — спросил он.
— Изредка, — вздохнула Земфира. — Если бы она знала всю правду, она не пережила бы… — Помолчала. — Как я соскучилась по ней, по своей уютной квартирке, по алой кроватке, по красивому Ташкенту. Вы были в Ташкенте?
— Да.
— Правда, красивый город? — Она снова помолчала, вздохнула. — Далеко нам еще идти?
— Если ваш муж с дружками не помешает, завтракать будем у наших.
— Он либо ранен, либо убит, иначе догнал бы.
— Жалко его?
— Было жалко… пока не узнала, что он изнасиловал двенадцатилетнюю девочку.
— А почему вы раньше не перешли на сторону народной власти?
— А вы видели эту народную власть?
— Разумеется, видел.
— А мы служили ей. Абдулахаб — в геологоразведочном управлении, я преподавала в школе-интернате русский язык. И если бы не ушли к моджахеддинам, нас уже не было бы в живых.
— Почему?
— Потому на словах они — за народную власть, а на деле…
— Но не все же! — возразил Николай.
— Не все, — согласилась Земфира. — Но их так мало, что приходится нашим, советским, воинам удерживать народную власть.
— А как же с выводом наших войск? Что будет после?
— Не знаю. Во всяком случае, мне кажется, руководителям легче будет договориться — не на кого будет кивать, что-де навязывают им чужую волю.
— Неужели они не понимают, не оценивают ту помощь, которую Советский Союз им оказывает?
— Они не верят в бескорыстие. К этому их приучили баи, которые за горсть риса семь шкур сдерут.
— Невеселая картина, — заключил Николай.
Внезапно слух его уловил далекий, то появляющийся, то исчезающий стрекот, похожий на шум работающих двигателей вертолета. Или это от боли в плече обманчивый шум в ушах?..
Нет, стрекот все явственнее, все четче.
Прислушалась и Земфира.
— Вертолет? — спросила она.
— Похоже. И, кажется, не один.
Да, это гул вертолетов. Они шли с запада вдоль долины, по маршруту, по которому часа два назад летел он, Николай. По меньшей мере — пара. Наверное, сам командир полка с кем-то. А возможно, и с Центрального успели прилететь: десантники из группы Штыркина сообщили о положении дел, и командование выслало подкрепление. Да и ветер заметно ослаб, так что берегитесь, душманы!
Николай приподнялся и готов был от радости кричать во все горло. «Возвращаться обратно, — мелькнула мысль. — Душманы, завидя такую силу, драпанут, несомненно».
— Надо туда, — сказал он и попытался встать. Но голова закружилась, и он упал бы, если бы Земфира не подхватила его.
— Лежите, — сказала она строго. — Еще неизвестно, куда эти вертолеты летят и с какой целью.
Он-то знал наверняка, куда и с какой целью, но спорить не стал. Да, дойти туда он не в силах, и не лучше ли дать сигнал, чтобы забрали их отсюда? Но не теперь, а когда будут возвращаться обратно.
Гул был все ближе и ближе. Вот вертолеты прошли над ними. Четыре вертолета! Из них, как определил Николай, три «Ми-8» и один «Ми-24». Это же сила!
— Послушайте, Земфира, — обратился он к женщине по имени в знак доверия. — Надо быстро набрать сушняка и разжечь костер. Минут через пятнадцать они будут возвращаться и должны увидеть нас.
— А моджахеддины?
— Им сейчас не до нас.
— Хорошо. Но на всякий случай дайте мне пистолет.
У него мелькнуло сомнение: будет ли она защищать его, если появится муж?.. И отказать не мог: после того как она тащила его, согревала своим телом, выразить недоверие значило оскорбить ее. Он вытащил пистолет из кармана и протянул ей.
— Патрон в патроннике. Стрелять умеете?
— Абдулахаб научил.
Она сунула пистолет за пазуху и пошла вдоль кустарника, собирая сухие ветки.
Ему казалось, что она слишком долго возится со сбором сушняка, и взглянуть на часы не мог — надо поднять руку, а это вызовет страшную боль.
— Пора зажигать, — поторопил он, когда Земфира вернулась с небольшой охапкой дров.
— Прошло всего восемь минут, — посмотрела она на часы. — И дров маловато.
— Они скоро прилетят.
— Я внимательно слушаю. Надо еще немного…
Когда она принесла вторую охапку, он уже обдумал, где разжечь костер: метрах в пятидесяти от них, почти в центре лужка — хорошо будет видно с вертолета, и удобное место для посадки.
— А может, здесь? — предложила Земфира. — И вы погреетесь, и ветер потише, не так быстро прогорят дрова.
— Здесь затеняет кустарник, могут не увидеть.
Она не без труда разожгла костер, и ветер, ее мучитель и противник, быстро раздул пламя, которое стало пожирать сухие палки с удивительным аппетитом.
— У вас, по-моему, есть большой нож? — спросила она.
Да, у него в кожаном чехле приторочен к поясному ремню нож десантника. Пришлось отстегнуть и его.
— Вы совсем меня обезоружили, — пошутил он.
— Да, теперь вы в моих руках, — ответила она весело и принялась рубить ветки кустарника.
Костер горел уже минут пять, а вертолеты не появлялись. Земфира подбрасывала в пламя по одной веточке, держа наготове сухую охапку, и прислушивалась к шуму ветра: стрекота вертолетов пока не доносилось.
Николай наблюдал за ней из своего укрытия и благодарил судьбу, пославшую ему такую прекрасную спасительницу — без нее душманы давно бы расправились с ним. Пламя осветило ее лицо, и оно показалось ему знакомым.
— Скажите, в Шопше мы с вами не встречались?
Ответить она не успела — рядом мелькнула вторая тень, и Николай увидел мужчину с черной бородой и злыми глазами. Душман!
Николай схватил автомат и нацелил на опасного пришельца. Но рука дрожала, держать автомат было тяжело и неловко. Из такого положения он либо промажет, либо убьет обоих.
Он попытался сесть. В плече дернуло так, что искры посыпались из глаз. Но ему удалось опереться о ветку и, подогнув ноги в коленях, положить на них автомат.
Душман что-то спросил, и Земфира ответила, как показалось Николаю, довольно спокойно и по-русски:
— Замерзла. Решила согреться.
— Ник айтен по-русски?
— Потому что соскучилась по русскому языку. Помнишь, когда в последний раз разговаривала? Когда учила детей в школе.
Понятно: по-русски она заговорила для Николая, чтобы он понял, о чем речь. И бородатый — не иначе Абдулахаб, ее муж. Значит, не убит, не ранен.
— Кайда шурави?
— Я здесь одна, никого со мной нет, — ответила Земфира.
Душман заорал на нее зло и угрожающе, стал тыкать в небо пальцем.
Николай расшифровал и это: не греешься, мол, а ждешь вертолеты.
Земфира ответила что-то по-узбекски или по-пуштунски, душман снова стал орать в показывать рукой в горы. Земфира отрицательно покачала головой:
— Нет, если хочешь, чтобы я тебя простила, идем в Советский Союз.
— Алтын белан ничек?
— Золото и драгоценности сдадим властям.
Снова истеричный крик, угрозы.
— Ты ничего другого теперь и не можешь, кроме как убивать, — сказала Земфира. — Уж коль двенадцатилетнюю девочку не пожалел…
Да, это был ее муж.
— А ты, шлюх, забиль Масуд, Азиз? — заорал душман, переходя на русский.
— Ты смеешь упрекать меня ими? Разве не ты оставил меня на растерзание этим бандитам?
— Я мстиль, — сбавил тон Абдулахаб.
— Ты отомстил, когда они надругались… И не за меня их прикончил, боялся, что золото тебе не достанется.
— Ты сталь гюрза, а не жена. Дай бриллиант!
Земфира развязала под курткой свернутый поясом платок и протянула мужу. Тот взял, сунул за пазуху.
— Пойдешь со мной, я мало-мало учить буду, какой у мусульман жена.
— Ни за что.
С востока донесся рокот двигателей вертолета. Земфира схватила охапку сухих дров и бросила в костер.
— Так воть кому ты жег костер?! — окончательно рассвирепел Абдулахаб и попытался схватить Земфиру за руку. Она отпрянула. — Идем!
— Нет.
Абдулахаб снял с плеча автомат.
Дальше ждать было нельзя. Николай дал очередь над головой душмана.
Он позавидовал реакции и натренированности Абдулахаба: тот сразу же упал и дал ответную очередь по кустарнику. Еще и еще. Автоматную очередь перекрыли два глухих одиночных выстрела. И все стихло.
Земфира стояла у костра, освещенная кровавыми бликами, опустив голову. Неужели с ней что-то? Жалость сдавила Николаю сердце.
Но вот Земфира распрямилась, шагнула туда, где лежал муж. Взяла у него автомат и направилась к Николаю.
Рокот вертолетов приближался.
3
Наталье снился длинный, тягостный сон, будто она с Николаем и Аленкой в Афганистане, в горах, и бегут они от преследующих их душманов. Ей очень тяжело и страшно: душманы настигают их, стреляют позади, а ноги непослушны, будто опутаны веревками. Вдруг Николай куда-то исчез — то ли сорвался в ущелье, то ли его схватили душманы. Она стала звать его: «Коля! Коля!» — и проснулась в холодном поту.
«Страшный, неприятный сон», — подумала она, и, хотя в сновидения не верила, тревога охватила ее: неужели что-то с Николаем? И как она себя ни успокаивала, заснуть больше не могла.
Она встала, включила лампу. Четвертый час. В квартире тихо и… — такого раньше она не испытывала — жутко. Снова подумала о Николае: где он, что с ним?
Беспокойство усиливалось, тяжелые мысли все неотвязнее обуревали ее, и, чтобы отогнать их, она взяла томик Зощенко. Но смешившие ранее рассказы показались легковесными и надуманными. Томик Василя Быкова, любимого писателя, тоже отложила — о войне читать не хотелось.
Неужели не все еще беды миновали ее? Столько она пережила, перетерпела. И как только у нее хватило сил, духу? И казалось, судьба смилостивилась — мучения сменились радостными, счастливыми днями: она полюбила Николая так, как и предположить не могла; он стал дороже отца и матери… А счастье оказалось немилосердно быстротечным: учеба в академии пролетела как один день, встреча здесь, в Тарбогане, и вовсе промелькнула сладким сном.
«Тебе ли жаловаться на судьбу? — сказала как-то ей жена Мальцева, когда Наталья посетовала на скучную жизнь в Кызыл-Буруне, на постоянную служебную занятость мужа. — Николай у тебя умница и душка, любит тебя; Аленка — здоровая, крепкая девочка. Чего тебе еще не хватает?»
«Человеку, наверное, всегда чего-то не хватает, — подумала теперь Наталья. — Три года были вместе — мало. К себе Николай забрал — снова нехорошо: быстро улетел. Избаловалась ты, подружка, — упрекнула она себя, — вот тебе всякие дурные мысли и лезут в голову».
Она успокоилась, сложила в стопку книги, выключила настольную лампу — уже начинало светать. Голова была тяжелая — не выспалась, — и Наталья юркнула под одеяло. «У меня все прекрасно, — сказала себе, как при аутотренинге, — замечательный муж и послушная дочурка. Живу в уютном городе, в благоустроенной квартире. Муж — летчик, я — медсестра; вот немного обживусь и пойду работать. А чего еще? Разве только птичьего молока нет. И то можно купить в магазине… Все хорошо, и все будет еще лучше…»
Мысли стали обрываться, туманиться. И вдруг — пулеметная очередь прямо в дверь. Пули свистят со звоном, не давая ей подняться и убежать.
— Мамочка, мамочка! — закричала откуда-то Аленка. — Там звонят.
Наталья с трудом проснулась и услышала, как надрывается звонок в прихожей.
— Минутку, сейчас открою, — отозвалась она, торопливо надевая халат.
Прошлепала к двери, протирая глаза ладонью. Щелкнула ключом. В дверях стоял капитан Марусин, штурман Сташенкова, с которым Николай познакомил в день приезда.
— Здравствуйте, Наталья Николаевна, — виновато произнес капитан. — Простите, что потревожил вас.
— Что-нибудь с Колей?! — вырвалось у нее.
— Ничего страшного, — стал успокаивать Марусин. — Легкое ранение. Николая отправили в госпиталь, в Ташкент. Если хотите к нему, через два часа туда летит наш самолет.
— Да, да, я сейчас. — Наталья кинулась в комнату, сама не зная зачем. Слезы заливали глаза.
4
Небо было черным, исполосованным непонятными серо-белыми и желтыми следами — то ли перистыми облаками, как называли их метеорологи, предвестниками теплого фронта, то ли трассами снарядов крупнокалиберных пулеметов, а возможно, и «Стингеров», — все это стремительно проносилось мимо, снизу вверх; ветер звенел в ушах, сдавливал все тело, особенно правую сторону, и Николай никак не мог дотянуться до вытяжного кольца парашюта.
Скорость возрастала, до земли оставалось не так уж много, и если он в ближайшие секунды не раскроет парашют — конец.
Он сделал еще попытку. Ему было очень тяжело и больно, но Николай все-таки дотянулся до кольца и дернул. Его привычно тряхнуло, правда, значительно слабее, как при тренировочных прыжках с парашютом. «Неужели лопнул купол? — предположил он. — Или купол перехлестнуло стропами?» Больно и тяжело было пошевелить головой, что-то мешало — ну конечно же ЗШ — защитный шлем. Николай сдвинул его левой рукой, посмотрел вверх; ни купола, ни строп не увидел. А вот трассы — да, это были трассы крупнокалиберных снарядов, и они проносились все ближе. И ему от них не уйти. Зря он поспешил раскрыть парашют, теперь душманам легче целиться.
Только так он подумал, как пуля впилась в плечо. Боль причинила, правда, небольшую — так, комариный укус, — но он-то понимал — эта рана смертельна, у него же гемофилия, плохая свертываемость крови…
Небо посветлело, трассы исчезли. И… он уже не падал, а лежал где-то в очень удобном и тихом месте под белым пологом, на мягкой постели. Нет, это не полог, а потолок… стены, кровати рядом. На них люди…
— Вот и отлично, — склонился над ним пожилой мужчина в очках, в белом колпаке и белом халате. — Как себя чувствуем, герой?
Слово «герой» Николаю не понравилось, и тон игриво-взбадривающий, каким утешают мальчишек; он-то понимает, в каком положении находится, и сладкие пилюли не помогут. Хотел ответить: «Вы же сами сказали — отлично», но это оказалось не под силу, и он лишь выдавил:
— Прекрасно, доктор.
Но доктор иронию не понял, отечески задержал руку на плече.
— Вот и чудесно! Потерпи еще немного, герой. Потерпи. Теперь все страхи позади.
— Он много потерял крови, Евгений Петрович, дважды терял сознание, — сказала стоявшая по другую сторону кровати девушка с красным крестиком на белой косынке. — Его надо срочно на операцию.
— Занимайся своим делом, Татьяна, и не паникуй, — недовольно посоветовал девушке доктор. — Ты же видишь, мы не бездельничаем. Закончим с тяжелыми, возьмем и его.
— Он много потерял крови, — стояла на своем медицинская сестра.
— Это не самое страшное. Тем более к нему жена прилетела. Как считаешь, заставить ее ждать, пока мы операцию сделаем, или сейчас свидание разрешить?
«Наталья! — удивился и обрадовался Николай. — Как она узнала и как могла так быстро оказаться здесь? И с кем оставила Аленку?» — Он глянул на свою бледную и исхудавшую за одну ночь руку. Не хотелось, чтобы Наталья видела его слабым и беспомощным, а губы невольно прошептали:
— Пропустите ее…
Наталья… Наташа… Милая, дорогая жена! Черные глаза, несмотря на застилающие их слезы, излучают необычный свет и тепло; а на бледном лице следы бессонницы и переживаний. Значит, любит… Значит, и его муки не напрасны — испытание ревностью и знойным солнцем Кызыл-Буруна, немилосердными горами Памира и беспощадным огнем душманских снарядов; возможно, и эта боль легкой, но, как он понял со слов медицинской сестры, опасной раны — за любовь?.. Что ж, Наталья заслуживает того. И что бы с ним ни случилось, он благодарен ей и ни о чем не жалеет…
Наталья подошла к нему, хотела улыбнуться, но из глаз полились слезы, и она, наклонившись, смахнула их и стала целовать его обросшее за сутки щетиной лицо.
— Не надо, — попросил он. — Рана пустяковая, только что был врач… — То ли приход ее, то ли укол, который он сквозь забытье почувствовал комариным укусом, уняли нестерпимую боль и прибавили ему сил. Ныло только плечо, а сердце гулко и учащенно стучало. Для убедительности высвободил из-под простыни здоровую руку и ласково провел по лицу Натальи. — Успокойся, все хорошо.
— Ты очень бледный, — сказала Наталья, коснувшись пальцами его щеки. — И похудел…
— Это за неделю-то? — улыбнулся Николай. — Значит, о вас сильно скучал. Как там Аленка, с кем ты ее оставила?
— С соседями. Не волнуйся, все будет хорошо. Как чувствуешь себя?
Он предпочел обойти вопрос молчанием: если Наталья узнает, что у него гемофилия, панически перепугается. Вот врачу или сестре надо было открыться: крови действительно потеряно много, самочувствие отвратительное, перед глазами все плывет и кружится, словно он потерял в полете пространственное положение и падает беспорядочно… Нет, не надо: еще подумают, что он заботится только о себе. И он спросил об Аленке:
— Как ей школа? Не обижают?
— Нет. Она довольна. Я привезла тебе фруктов, меда, соков. Может, покушаешь?
— Только попить.
Жажда мучила его еще там, в горах, вскоре после ранения, но он терпел, понимая, что ту воду, которая рядом, даже из речки пить нельзя, можно подхватить гепатит, а в его положении незначительная инфекция приведет к самому худшему.
Он выпил стакан виноградного сока, но сладость только усилила жажду, и он попросил простой воды.
Медицинская сестра, которая спорила с врачом, принесла несладкого чая и предупредила, что больше пить нельзя.
— И на том спасибо, — пошутил Николай и похвалил: — Не чай, а живительная вода. Вы воскресили меня, сестричка. Теперь можно и обождать с операцией.
— Ему будут делать операцию? — всполошилась Наталья, вопросительно уставившись на сестру.
— Обязательно. Рану только обработали.
— Когда тебя ранили? — Тревога не исчезла из голоса Натальи.
— Когда? — переспросил Николай, прикидывая, сколько же он был без сознания. Той ночью или прошлой? — А где я, в Тарбогане?
— Вы в Ташкенте, в хорошем госпитале, — охотно пояснила сестра. — И заминка с вашей операцией — ненадолго.
Значит, ранило прошлой ночью, где-то около двенадцати. Не прошло еще и суток, а он уже в Ташкенте, и жена успела прилететь… Ему казалось, прошла вечность.
— Сегодня ночью, — попытался он успокоить жену. — Ты не волнуйся, все будет хорошо.
— Еще ночью? — встревожилась Наталья. — Почему же до сих пор? У него же плохая свертываемость крови, возможно, гемофилия.
— Что же вы молчали раньше? — посмотрела сестра на Николая с укором и встала. — Я сейчас.
— Не надо, — остановил ее Николай. — Пусть занимаются тяжелоранеными, я потерплю. Только сделай, сестричка, еще укол, чтобы я заснул.
Действия живительного сока и чая оказались непродолжительными, плечо снова стало гореть, будто жгли его раскаленным железом; и кровь, закипая, разливается по жилам, ошпаривая всю сторону, доставая до сердца. Наталья вытерла ему лоб платком и спросила у сестры:
— А кто у вас начальник хирургического отделения?
— Полковник Воронцов Анатолий Сергеевич.
— А где он сейчас?
— Здесь, в госпитале.
— Можно его попросить?
— Если он не на операции. — И сестра ушла. Николай не переносил женских слез, видеть же муки и страдание жены было и вовсе нестерпимо. Он попросил:
— Тебе надо отдохнуть. А я пока посплю.
— Нет, нет, — категорично запротестовала Наталья. — Спи, я просто посижу. Я нисколько не устала.
Ему не хотелось огорчать ее. А боль жгла все сильнее, добралась и до головы — трудно было говорить, в глазах снова замелькали огненные бабочки, сознание начало туманиться; если сестра не сделает обезболивающий укол, он потеряет сознание в третий раз. Нет, Наталья не должна видеть его в таком состоянии. И он повторил через силу:
— Я тебя очень прошу.
У Натальи снова побежали из глаз слезы.
— Почему ты… отсылаешь меня? — спросила тихо, сквозь всхлипывания. — Ты не можешь простить и потому напросился?..
Как ему было тяжело и нежелательно говорить на эту тему. Объяснять то, что он любит ее больше прежнего, было неуместным и противоестественным — кто говорит в его положении о любви? Об Афганистане она тоже не поймет, он и сам толком не мог объяснить, что позвало его туда: чувство интернационального долга — слишком выспренне и банально, желание испытать себя, на что способен — нескромно, жажда славы — и вовсе неубедительно. И все-таки надо было как-то объяснить Наталье, успокоить ее.
— А я больше вспоминаю нашу жизнь в Москве, отпуск на юге, — сказал он с укором. — Разве я дал повод усомниться в моей искренности?
— Нет, нет, прости. — Наталья взяла его почти беспомощную исхудало-жесткую руку. — Но не гони меня. — Слезы капнули на кисть, и она быстрым движением вытерла пальцы платком.
— Хорошо, — согласился Николай. — И об Афганистане. Да, я попросился туда. Почему? Считай это профессиональным долгом… И не казни себя, я тоже во многом виноват перед тобой…
Он очень устал. Голова тяжелела, туманилась, нить мыслей рвалась, и трудно было собрать слова во фразы; боль жгла теперь все тело — ни пошевелиться, ни кашлянуть. В горле начало точить, воздух будто с силой рвался наружу, а что-то его не пускало. И сестра куда-то пропала…
Воздух все-таки нашел щелку — Николай кашлянул, и все тело словно пронизало электрическим разрядом, из глаз посыпались искры.
— Ты еще и простыл, — Наталья растерянно и беспомощно стала шарить взглядом по тумбочке, по своей сумке, видимо, отыскивая лекарства.
— Пить, — еле выговорил Николай, борясь с очередным комком, застрявшим в горле.
Она открыла бутылку, но не решалась налить в стакан.
— Надо бы теплой…
— Ничего. — Он протянул руку, и она не в силах была отказать ему, хотя опасалась, что прохладный напиток может вызвать новый приступ кашля.
Николай выпил с жадностью, чувствуя, как спадает внутри жар. Но лишь на мгновение, словно на костер плеснули малой толикой воды, которая только раздразнила пламя, дала трещину в обуглившейся поверхности, и огонь забушевал еще остервенелее.
— Еще, — попросил Николай.
На лице Натальи было такое сострадание, словно ей больнее, чем ему, и вместе с жалостью к Николаю вернулись досада и злость — ее упрямство только усиливает боль и причиняет обоим душевные муки.
Наконец вернулась сестра.
— Сейчас Анатолий Сергеевич придет.
А пламя внутри разгоралось все сильнее, легкие вздымались, как мехи, плохо подающие воздух. И едва Николай делал вдох, тело сотрясал кашель.
Сестра побежала за чаем, а Наталья, налив в стакан соку, грела его руками, ожидая, когда кончится приступ и можно напоить мужа.
Вошел врач.
— Анестезин, быстро! — крикнул он вошедшей сестре. — И каталку!
«Значит, плохи твои дела, — подумал о себе Николай. — Неужели конец? Из-за такой пустяковой раны… Не паникуй, ты в хорошем госпитале, у хороших врачей. Наталью только зря вызвали…»
Куда они везут его?.. Эка, непонятливый — конечно же, в операционную… Но зачем давят на сердце — ранен-то он в плечо?..
А это совсем лишнее — на глаза разноцветные повязки… Теперь на рот… Ему и без того дышать трудно. «Что вы делаете?!» — хотел возмутиться он, но язык не повиновался.
Наталья сорвала повязку с глаз — он отчетливо увидел ее заплаканное лицо, — потом со рта. Он жадно глотнул воздух, но пожилой мужчина с большими, страшными руками снова накинул повязку. Где-то заиграла музыка. Что, реквием Моцарта или похоронный марш Шопена? Заснул он или начал бредить?.. Вот теперь музыки нет, только приглушенные мужские и женские голоса… Ну да, доктора и сестры. И еще чьи-то… Они знают свое дело, боли же почти не чувствуется. Вот только сердце зря они так сдавили и дышать ему почти не дают… Почему Наталья плачет?.. И Аленку, Аленку зря сюда привели — она напугаться может… Все-таки он бредит… Боли-то почти нет. И сердце успокаивается, затихает. Кажется, остановилось совсем… И пусть отдохнет. Главное, чтоб не болело…
— Кислород! Кислород! — кричит доктор. — Крови… Еще… Кодеин…
И пусть кричат себе. А ему спокойно, хорошо. Боль отпустила, голова прояснилась. Вот только волны тумана набегают… Но это не страшно… Ах, какое голубое небо! Просто прелесть! И солнце, большое, огненно-красное… Откуда туман?.. Или дым?.. И снова музыка, то звенящая, то траурная… Непонятные голоса: «Массаж…», «Шприц…». Где-то что-то жужжит, кусает в самое сердце, слабо, еле слышно. А сердце молчит. Трепыхается и затихает, как заглохший в небе двигатель…
Не чувствуется ни рук, ни ног. И вообще… Только голова… Туман сгущается, плотнеет, куда-то все плывет, подхватывает его и несет, несет…
5
Николая похоронили в Тарбогане, на краю аэродрома, на небольшом кладбище летчиков в одной могиле с Мальцевым — вместе летали, вместе погибли и вместе спать им вечным, непробудным сном. Ранними утрами их могила оглушается громовыми раскатами. Железные птицы, взмывая ввысь, делают здесь первый разворот, словно приветствуют героев поклоном.
На похороны приезжали родители Николая, и Наталью поразило, как мгновенно состарило и согнуло их горе. Они почти не плакали, видно, выплакали слезы, когда получили телеграмму и пока ехали; отец все время сморкался в платочек, словно простуженный, а мать, придерживаясь за его руку, постанывала и беззвучно шевелила губами. Прилетели из Кызыл-Буруна и Валентин с Мариной, летчики из отряда, служившие с Николаем, и те, которых он учил. Многие не сдерживали слез. А Наталья словно задеревенела. Поначалу она не верила в происшедшее, успокаивала себя, что это кошмарный сон и она скоро проснется. Но сон не проходил, и Николай к ней не возвращался.
Потом был панический страх: как быть без Николая, что делать, мысли о своей вине перед ним; потом сетования на судьбу, на людей, пославших мужа на смерть, не защитивших его, не спасших от пустяковой раны. И наконец, ею овладело безразличие ко всему, словно нет никого и ничего вокруг живого. И сама она не живая, одна видимость, непонятно зачем существующая. И движения людей, их действия, разговоры — все это мираж, воображение, нереальное бытие, которое должно вот-вот кончиться. Она слушала всех, отвечала, тоже что-то делала; ела, пила, когда принуждали ее к этому, у самой же ни желаний, ни аппетита не было.
Аленку забрали дед с бабкой, уговаривали и ее поехать с ними; наверное, она согласилась бы, если бы не Марина.
— Надо оформить пенсию на Аленку, — напомнила подруга, — и самой решить, как дальше жить…
Марина осталась на несколько дней и ухаживала за ней, как за ребенком: кормила, возила в военкомат, к нотариусу, а вечером втолковывала, что жизнь есть жизнь и опускать руки нельзя, что надо подумать об Аленке, решить, где жить и работать.
Да, жизнь есть жизнь. Деньги стали быстро иссякать — их было немного, ни Николай, ни она особенно экономить не умели, вперед не заглядывали, — и надо было подумать о хлебе насущном.
Марина через две недели уехала, пришлось за все браться самой. Постепенно Наталья стала отходить. Правда, временами наваливалась такая тоска, что руки опускались. Хорошо, что у Николая было много друзей. Они словно чувствовали, когда ей тяжело, и приходили, рассказывали о делах в полку — летчики вернулись в Тарбоган, — о том, что делается для увековечения памяти Николая.
Однажды Марусин принес ей окружную газету, где был напечатан очерк о подвиге Николая, с портретом и отзывами о нем сослуживцев. Наталью до слез тронула забота однополчан. Но окончательно к жизни ее вернул приезд Тамары Воронцовой, с которой она познакомилась, когда они отдыхали с Николаем на юге. В Ташкенте после смерти Николая они виделись мельком и почти не разговаривали — было не до разговоров, — а теперь подруга приехала сюда по настоянию мужа Анатолия и с предложением перебраться в Ташкент и поступить на работу в госпиталь.
Наталья заколебалась.
— Анатолий уже и место тебе зарезервировал, — убеждала Тамара. — И Ташкент, согласись, не Тарбоган — столица Узбекистана. Николай одобрил бы такое решение.
«Одобрил ли бы?..» Ему после окончания академии дано было право выбора места службы, а он выбрал… Афганистан… «Считай это профессиональным долгом»… А ее долг? И ее озарило.
— Я хочу попроситься в Афганистан.
— Ты с ума сошла! — воскликнула Тамара. — Зачем?
— Медицинские сестры там очень нужны.
— У нас они тоже нужны. И не забывай — у тебя дочь.
— Я была плохой матерью и… женой.
— Не мели чепухи. Поедем к нам. Анатолий поможет с квартирой.
— Нет, я решила.
— Там — война! Кому нужно твое самопожертвование?!
— Людям… Считай это профессиональным долгом, — повторила она слова Николая.
notes
