31

– Возможно, вы помните, я говорил вам, что с юного возраста жил с теткой и дядей? Дом на Гринвич-стрит достался мне в наследство от них, и шесть месяцев назад я приехал в Нью-Йорк, поскольку моя тетка находилась при смерти, – начал рассказывать Финли.

– Да, я помню, как вы говорили об этом.

– На протяжении двух последних десятилетий я рассказываю всем эту историю – о том, как переехал жить к тетке Клэрис и дяде Грегори в возрасте девяти лет, когда умерли мои родители.

По тому, как Ардженти кивнул, Джеймсон понял, что тот внимательно его слушает. Он перевел дух.

– Я действительно приехал к ним, когда мне было девять лет. Но мой отец был тогда жив. И, очевидно, моя мать тоже.

Ардженти удивленно поднял брови:

– Очевидно?

– Да. Мать исчезла из дома, а отец говорил мне, что она уехала и оставила нас. Будто бы она оборвала все связи и больше не хотела нас видеть.

– Вы говорите так, словно сомневались в словах отца.

– Да. Очень сильно сомневался. Мне было девять лет, и я просто не хотел мириться с мыслью, что мать бросила меня. Но я мог ее понять – с учетом того, как издевался над ней отец.

– Каким образом? Словесно или же он бил ее?

– И то и другое, – Джеймсона передернуло. – Поначалу это были, главным образом, слова. Побои стали приобретать серьезный характер, когда мне было года четыре. Постепенно ситуация усугублялась. Моя мать была хрупкой женщиной – ее рост едва достигал пяти футов – и с каждым избиением все больше чахла. Казалось, отец черпал дополнительную силу в ее слабости и поэтому бил ее все больше и больше.

– А чем ваш отец объяснял свое поведение, если вообще объяснял?

Джозефу было хорошо известно, что большинство людей всегда пытаются оправдать любые свои действия, какими бы безрассудными они ни были.

– Он говорил, что мать безумна и провоцирует его, хотя я ничего подобного не замечал. Я видел перед собой лишь запуганную, морально и физически сломленную женщину, находившуюся на грани отчаяния.

Подозреваемый сделал паузу. Было видно, что эти воспоминания все еще мучительны для него.

– Я все чаще вставал на сторону матери, и со временем отец возненавидел меня за это. Между нами образовалась пропасть, – он с тяжелым вздохом провел ладонью по волосам. – Именно по этой причине всего через два месяца после исчезновения матери отец выпроводил меня из дома. Он сказал, что я постоянно говорю о матери, а это причиняет ему боль. Вероятно, отец был прав – я винил его в ее уходе, и он видел это в моих глазах. Разумеется, он не говорил об этом моим тете и дяде, когда просил их приютить меня. Отец сказал, что мне необходима настоящая семейная атмосфера, которую сам он, находясь в состоянии душевного разлада, не в состоянии обеспечить.

Финли замолчал.

– Вы хотите сказать, что ваш отец совершал насильственные действия потому, что был психически неуравновешенным и, возможно, страдал душевным расстройством? – уточнил Джозеф.

– Нет, я хочу сказать, что в действительности душевным расстройством страдала моя мать и что отец, вероятно, был прав. Но об этом я узнал лишь много лет спустя.

Джеймсон отпил из бокала глоток воды. Он видел, что Ардженти силится понять смысл его слов. Лоб детектива избороздили морщины.

– Когда мать исчезла, первой моей мыслью было, что она умерла, – снова заговорил заключенный. – И что отец говорит неправду, щадя меня или пытаясь заглушить чувство вины, поскольку он осознает свою ответственность за ее смерть. Правда открылась мне только после его смерти.

Финли вспомнилось, как холодно было в доме в то утро, когда он вошел внутрь в сопровождении отцовского нотариуса. Огонь там не зажигали в течение пяти дней, но, возможно, холодно ему было в большей степени из-за безрадостных воспоминаний. Он не был в этом доме с момента отъезда в Америку, и на протяжении всего времени пребывания там его неотступно преследовал образ отца, избивающего мать. Казалось, ее испуганные крики витали в пустых коридорах над покрытой толстым слоем пыли мебелью.

– Из бумаг, найденных на письменном столе отца, выяснилось, что он отправил мать в «Бедлам» в тот роковой день, когда она исчезла, и я тут же поехал туда повидаться с ней.

«Бедлам», где царила страшная духота и невыносимая жара, был переполнен непрерывно бормочущими и кричащими людьми и напоминал самый настоящий ад.

– Мне было тогда двадцать три года, я учился на втором курсе медицинского колледжа и не видел мать четырнадцать лет.

Серая сутулая женщина, еще ниже ростом, чем он ее помнил, с похожей на фарфоровую кожей и отстраненным, потухшим взглядом.

– Она была тенью той женщины, которая осталась в моей памяти. Стыдно признаться, но я не узнал ее.

Однако вопреки всему в ее глазах вспыхнули огоньки, и она протянула к нему костлявую руку.

– Но, казалось, она узнала меня, несмотря на прошедшие годы и испытания, выпавшие на ее долю.

Джеймсон вздрогнул, как будто вновь ощутил прикосновение материнских пальцев к своей щеке.

– Одному богу известно, как она пережила все это. – Он окинул комнату взглядом. – Я нахожусь здесь всего две ночи и уже чувствую, что на пределе. А она провела в «Бедламе» долгие четырнадцать лет – под аккомпанемент криков и стенаний, не стихающих ни днем ни ночью. – Он покачал головой. – Если она и не была душевнобольной, когда отец определил ее туда, то за эти годы наверняка стала ею.

Сказав это, Финли вытер выступившие на глазах слезы и еще раз глубоко вздохнул.

– Я перевел ее в более спокойный и комфортабельный дом призрения, но было уже поздно, – заговорил он снова после очередной паузы. – Всего через четыре месяца она умерла. Наверное, это были самые счастливые месяцы в моей жизни. Месяцы, проведенные с человеком, который любил меня больше всех на свете и которого точно так же любил я.

Вновь последовало молчание. Ардженти молча кивнул. В такой момент любой комментарий был бы неуместным. Теперь он понял, почему его напарник так настаивал на приватной беседе без протокола. Это действительно была очень личная история, лишь отчасти связанная с проводившимся расследованием. Джеймсон между тем продолжил свой рассказ:

– И именно в «Бедламе» я впервые увидел Лоуренса и заметил, что он далеко не сумасшедший. Я добился его перевода в то же самое заведение и оформил опекунство над ним, – он криво усмехнулся. – Наверное, мне тогда пришла мысль: если я не могу спасти мать, то спасу хотя бы этого несчастного человека. – Финли махнул рукой. – Это еще одна причина, почему я требовал, чтобы беседа была приватной. Официально Лоуренс все еще считается душевнобольным и может оставаться на свободе только при условии, если я продолжаю являться его опекуном. Если об этом станет известно властям, его снова упрячут в какую-нибудь богадельню вроде «Бедлама». Я никогда не прощу себе, если случится подобное.

– Понимаю, – Джозеф связал воедино все оставшиеся нити. – Следовательно, вас больше всего тревожит в связи с этой историей то, что вы могли унаследовать болезнь своей матери? Ее душевное расстройство?

Джеймсон покачал головой:

– Дело в том, что я ничего толком не знаю. В ее документах в «Бедламе» упоминались провалы в сознании. С ней, очевидно, случались приступы безумия, о которых она потом не помнила.

– И в такие моменты она была буйной?

– По всей видимости, нет. Она впадала в состояние ступора; порой кричала, порой у нее пропадала речь и возникали судороги. Это одна из причин, почему я не считаю, что провалы в сознании имеют значения в моем деле: она не была буйной. Я не упоминал о них не потому, что боялся выдать себя, а потому, что мне неприятны воспоминания о несчастье моей матери.

Ардженти кивнул. Но вдруг ему пришла в голову еще одна мысль:

– А что, если вы унаследовали у своего отца склонность к насилию? Материнское безумие плюс отцовский садизм – весьма взрывоопасное сочетание!

На лице Финли тут же появилась понимающая улыбка – словно он ожидал услышать что-нибудь подобное.

– Исключено, – ответил он уверенно. – Я ненавидел отца и никогда и ни в чем не стал бы подражать ему.

– А если это скрыто у вас в подсознании или свойственно вашему второму «я» и вы не осознаете этого? Контролировать такие импульсы чрезвычайно трудно, если вообще возможно.

На мгновение лицо заключенного помрачнело, как будто ему напомнили о чем-то крайне для него неприятном. Проведя ладонью по лбу, он тяжело вздохнул:

– Проблема в том, Джозеф, что я не могу знать это наверняка. Но если провалы в сознании имеют отношение к делу и в одних случаях они происходили со мной одновременно с убийствами, совершенными Потрошителем, а в других – когда я находился у Лина, что могут подтвердить свидетели, – это снимает с меня подозрение.

– Это почему же?

– Потому что одно нам известно точно – от Колби и всех тех, кто когда-либо занимался расследованием этого дела, – все эти убийства совершил один и тот же человек.

Когда лошадь тронулась и полицейский фургон двинулся по Уокер-стрит, Джон Уэлан принялся зачитывать сделанные им записи протокола:

– Подозреваемый признает, что у него происходили короткие провалы в сознании, совпадающие по времени с убийствами Люси Бонина и Оливии де Вирс, и что он в эти моменты находился неподалеку от мест их совершения. Однако медицинская история этих провалов касается в большей степени семьи подозреваемого и не имеет отношения к расследуемому делу. По этой причине данная история не нашла отражения в протоколе.

Джон оторвался от записей и поднял глаза на Ардженти:

– Это точно передает суть показаний Джеймсона?

– Да, думаю, вполне.

Джозеф сказал Финли, что всю информацию, касающуюся расследуемого дела, следует внести в протокол, и в конце допроса они согласовали его содержание.

– Больше ничего? – спросил Уэлан. – Вы оставались с ним наедине довольно продолжительное время.

– История, которую он мне рассказал, затрагивает не только семью Джеймсона, но и его помощника Лоуренса. Она не имеет никакого отношения к делу, – объяснил детектив.

Джон кивнул и убрал блокнот.

Ардженти задумчиво смотрел в окно на проносившуюся мимо улицу. Рядом с демонстрационным залом с несколькими фортепьяно располагалась витрина, в которой были выставлены арфы. На углу стояли в очереди мужчины, искавшие работу в недавно открывшемся литейном цехе. На смену цилиндрам и фракам пришли шляпы «дерби» и матерчатые кепки.

– Кроме Лоуренса, вы единственный, кому я когда-либо рассказывал о своей матери, – сказал ему Джеймсон при расставании.

Джозеф вдруг подумал, что сам он никогда никому не рассказывал о случившемся с его сестрой. Теперь ему стало понятно, почему напарник взял под крыло Лоуренса и занимался с Элли Каллен, откуда взялось у него стремление помогать людям, оказавшимся в тяжелом положении. Финли не смог спасти свою мать и по возможности пытался компенсировать это.

Но Ардженти все еще не покидало сомнение – не хитроумная ли это уловка с целью завести его в тупик? Джеймсон не помнил, где он находился во время совершения двух убийств, и какое-либо алиби в этих случаях у него отсутствовало. Однако у него имелись алиби на время других преступлений Потрошителя, и тот факт, что все убийства являются делом рук одного человека, снимал с него подозрение.

А что, если Финли, присоединившись к группе Томаса Колби во время расследования первых убийств Потрошителя, сам совершил несколько убийств под этим прикрытием? Или, может быть, за эти убийства ответственно его второе «я», активизировавшееся в результате проводимого им анализа личности Потрошителя, тогда как он сам не осознает этого? Кто мог бы лучше, чем опытный патологоанатом и криминалист, расследующий дело Потрошителя, скопировать эти убийства?

Далее письма. И опять – все они написаны одной рукой, следовательно, их авторство принадлежит одному человеку. Но что, если реальный Потрошитель никогда не писал никаких писем, и все они являются творениями Джеймсона? Он – его второе «я» – знает, как лучше уязвить Колби и самого себя. И если бы он совершил те другие убийства под прикрытием Потрошителя, письма только подкрепили бы версию одного убийцы.

Ход мыслей Ардженти нарушил Уэлан, обратившийся к кучеру:

– Мы почти приехали. Следующий поворот направо.

Они проехали под парапетом двухэтажного поезда, тянувшимся вдоль Бауэри. Возница начал отслеживать нумерацию домов. Заведение Лина втиснулось между лавкой галантерейщика и винным погребком, и его легко можно было пропустить.

Джозеф и его помощник постучали дверным молотком, и прошла целая минута, прежде чем дверь слегка приоткрылась и появившийся в узкой щели пожилой китаец окинул их внимательным взглядом. Кучер фургона был в униформе, а Ардженти держал перед собой свой значок. Китаец снял цепочку, распахнул дверь и пригласил их войти.

Уэлан сказал, что они хотели бы поговорить с хозяином заведения, «неким Хуаном Лином».

Китаец кивнул:

– Это я. Чем могу помочь вам, джентльмены?

Лину было около семидесяти, и он слегка сутулился. Он бросил озабоченный взгляд поверх плеч неожиданных посетителей, словно ожидал, что за ними стоят другие полицейские. Джозеф заметил, что от узкого вестибюля помещение постепенно расширяется. В углу стояли несколько стульев и диван, а возле окна с матовым стеклом – пальма в кадке. Из задней комнаты вышла молодая симпатичная китаянка. Она кивнула им с вежливой улыбкой, но осталась стоять за спиной Лина.

– Мы разыскиваем вот этого человека, – Джозеф вынул из папки с материалами, которые он собрал на Гринвич-стрит днем ранее, фотографию; на ней Джеймсон и Лоуренс стояли с гордым видом на ступеньках крыльца дома. – Тот, что слева, в жилете. Вы случайно не видели его?

Сощурившись, Лин рассматривал снимок в течение нескольких секунд, а затем покачал головой:

– Нет, извините. Здесь я его не видел.

Требование Финли никому не говорить о его визитах твердо запечатлелось в памяти старика, и свою помощницу он тоже проинструктировал должным образом.

– Сули, ты видела этого человека? Может быть, в мое отсутствие? – повернулся Лин к девушке.

Та сделала шаг вперед, взглянула на фотографию и покачала головой, пожав плечами:

– Нет, я никогда его не видела.