25
Эта девушка – настоящее сокровище, не правда ли? Я видел, как вы смотрели на нее, и заметил, что вас посещают те же мысли. Но в тот самый момент вы поняли, как и я, кем она является. Я видел это по вашим глазам.
О, да. Я стоял тогда всего в нескольких ярдах от вас. Вас, Ардженти и, разумеется, блистательного Томаса Колби, прибывшего из Лондона. На протяжении долгих четырех лет вы и Колби изучаете меня. Вы уже должны знать меня лучше, чем членов своей семьи. Должны узнавать меня на расстоянии, значительно большем, нежели несколько ярдов. Но у вас никогда не было собственной семьи, не так ли? И теперь, после смерти тетки, всю вашу семью составляет один лишь Лоуренс.
Если Колби приехал ради меня, полагаю, я должен чувствовать себя польщенным. Но этот вечер, определенно, был не самым удачным в вашей жизни: три человека, занимающихся расследованием данного дела и, как принято считать, являющихся опытными сыщиками, собрались в одном месте, и ни один из вас не почувствовал, что я тоже нахожусь там. Если вы не способны поймать меня даже тогда, когда я убиваю девушку прямо у вас под носом, какие шансы у вас имеются вообще? Прессе будет что обсудить.
Мне следует поблагодарить вас за выбор, который вы сделали для меня. Если бы вы не смотрели так на эту девушку, я мог бы и не обратить на нее внимания. Это вы убили ее. Своим взглядом. Но нет особого смысла казнить себя за это. Не она, так другая. Я лишь могу посоветовать вам на будущее быть более сдержанным в проявлении своих чувств.
* * *
В день публикации письма в «Нью-Йорк таймс» в театре Эббис на Бродвее была созвана пресс-конференция. Любители оперы и служащие театра пополнили ряды озабоченных местных бизнесменов, официальных лиц из Таммани-холл и репортеров. Ардженти отметил, что теперь, когда убийство произошло в центре города, среди публики было больше цилиндров и фраков.
Джозеф сидел за стоявшим на сцене длинным столом рядом Джеймсоном, Колби, мэром Джорджем Уоткинсом и комиссаром полиции Бартоломью Лэтамом.
– Насколько я понимаю, у вас раньше был подозреваемый, некий Джек Тейлор. Он все еще подозреваемый? – прозвучал из зала первый вопрос.
– Нет, – ответил Ардженти.
– А другие подозреваемые у вас есть?
– У нас есть несколько новых версий, которые мы сейчас отрабатываем. Но конкретные подозреваемые пока отсутствуют.
– Но сколько еще времени это будет продолжаться? Сколько еще красивых девушек погибнет, прежде чем вы схватите его?
По залу прокатился одобрительный гул. Если первые вопросы были адресованы Джозефу журналистами из «Нью-Йорк таймс» и «Геральд трибьюн», то последний задал ему бизнесмен в цилиндре и фраке, сидевший в средних рядах. Детектив подумал, что если бы речь шла об убийстве девушек с Ист-Риверсайд, таких как Камилла Грин и Лаура Данн, слово «красивая» вряд ли прозвучало бы в этом зале.
– Мы уверены, что идем в верном направлении, – сказал он. – Но, как видно из писем убийцы, он внимательно следит за ходом расследования. Поэтому нам нельзя раскрывать все наши карты, чтобы он не воспользовался этим в своих целях. И мы ближе к цели, нежели вы могли бы подумать.
– Да, всего в нескольких ярдах от края сцены, – язвительно ответил ему один из журналистов.
Среди публики послышались смешки.
– Я рад, что некоторые из вас все еще способны находить смешное в страшной гибели этих девушек, – парировал Ардженти. Он устремил взгляд на репортера «Геральд трибьюн», автора последней реплики, и жестко продолжил: – Но вам не приходилось сообщать их родителям о смерти дочерей, как приходилось делать это мне.
Смех сразу стих, и в зале установилась гробовая тишина. Сотрудник «Геральд трибьюн» опустил голову, делая вид, будто все его внимание поглощено записями. Тем временем журналист из «Нью-Йорк пост», сидевший в первом ряду, поднял вверх ручку:
– Насколько мне известно, вы установили, что имя жертвы – Оливия де Врис?
– Да. Оливия Даниэлла де Врис. Друзья называли ее Оландра. Возраст – двадцать пять лет.
Оливия была вторым ребенком в семье де Врис, и у ее родителей, кроме нее, имелись еще две дочери и сын. Жили они в скромном, но весьма приличном доме в стиле эпохи королевы Анны в районе Вашингтон Хайтс. Отец погибшей девушки работал бухгалтером на кожевенном заводе, мать была домохозяйкой. Ардженти вспомнилась сцена, последовавшая за тем, как он сообщил им о ее смерти. Ни звука: тиканье дедовских часов в прихожей казалось оглушительно громким. Он спросил, не желают ли они присутствовать на пресс-конференции. Теперь, видя, в какой балаган она превратилась, он был рад, что они отказались.
Этим балаганом наслаждался инспектор Маккласки, сидевший в первом ряду. Покерное выражение лица скрывало его ликование по поводу того, что Потрошитель столь ловко водит за нос Ардженти и его партнеров, подогреваемое комментариями журналистов. Так Уоткинсу и надо – нечего было отстранять его от расследования!
– Подтвердилось ли то, что девушка являлась дамой полусвета? И не кажется ли вам странным, что на сей раз местом преступления был выбран Бродвей?
Джозеф отыскал взглядом человека в третьем ряду, задавшего этот вопрос. Вероятно, это был владелец одного из местных театров, обеспокоенный тем, что убийство произошло так близко от его вотчины. «Потрошитель наносит удар по Бродвею» – так звучал заголовок на первой странице сегодняшней «Нью-Йорк таймс».
– Ее статус пока еще полностью не подтвержден. И, несмотря на столь странный выбор места, это преступление имеет те же характерные признаки, что и три предыдущих убийства, – ответил детектив.
– Стало быть, вы считаете, что это дело рук Потрошителя? – настаивал репортер «Нью-Йорк таймс».
Ардженти повернул голову в сторону Джеймсона и Колби. Слово взял Финли:
– По способу убийства и причиненным ранам это преступление очень похоже на три предыдущих, совершенных в Нью-Йорке, и по меньшей мере пять, произошедших ранее в Лондоне.
Джеймсон бросил взгляд на Томаса, и тот кивнул в знак согласия.
– И, разумеется, подтверждением служит его письмо. Так что мы действительно считаем, что это сделал Потрошитель, – закончил ученик сэра Колби.
По залу пронесся глухой ропот. Репортер «Геральд трибьюн», очевидно, оправившийся от смущения, поднял вверх блокнот:
– По поводу вашей политики отказа открывать все свои карты. Не поэтому ли не были преданы огласке подробности взаимоотношений мисс де Врис и ее спутника, с которым она была в тот вечер, известного промышленника?
– Вовсе нет, – ответил мэр Уоткинс, слегка покраснев. – Это всего лишь ни на чем не основанные слухи.
– Как уже говорил детектив Ардженти, – вмешался Джеймсон, – это связано с тем, что если детали расследования будут преданы огласке, убийца может понять, как близко мы к нему подобрались.
– Вы имеете в виду метки на телах некоторых жертв? – не отставал корреспондент.
Колби снисходительно улыбнулся:
– Если я так или иначе отвечу на данный вопрос, это явится препятствием на пути достижения вышеозначенной цели, разве нет?
Репортер наморщил лоб, пытаясь понять смысл его слов.
– А была ли найдена метка на теле этой последней жертвы? – спросил он наконец.
Финли не сразу осознал, что учитель смотрит на него, и поспешно произнес:
– Да… была. Метка была обнаружена на ее поджелудочной железе.
Будучи ограниченным во времени, Потрошитель извлек поджелудочную железу, чтобы пометить ее позже. Она была доставлена в редакцию «Нью-Йорк таймс» вместе с письмом.
Журналист поинтересовался характером метки, и Джеймсон ответил, что это «служебная тайна», о чем уже говорил его коллега доктор Колби.
Когда один из бизнесменов спросил, какие дополнительные меры будут приняты в целях обеспечения безопасности театралов на Бродвее, стало ясно, что пресс-конференция близится к концу. Журналисты, сидевшие в первом ряду, начали проявлять признаки нетерпения. Они уже видели перед собой сочные передовицы своих газет, посвященные Потрошителю, и их мало интересовала озабоченность владельцев театров проблемой возможного снижения доходов.
Спустя несколько минут пресс-конференция закончилась. Финли наблюдал за тем, как люди потянулись к выходу, взволнованно переговариваясь.
– Всё в порядке? – спросил его Ардженти.
Он и прежде не раз замечал, что Джеймсон отрешенно смотрит прямо перед собой – очевидно, витая мыслями где-то совсем в другом месте.
– Да, если учитывать обстоятельства. – Молодой человек поморщился и принялся укладывать бумаги. – Я просто подумал… Помните, вы спрашивали, как все было в Лондоне? Что такое «Одержимость Потрошителем»? И я тогда сказал вам, что здесь ничего подобного еще нет. Пока нет.
– Да, помню.
– Так вот, теперь это появилось и здесь.
Причиной прострации, в которую во время пресс-конференции впал Джеймсон, была внезапно поразившая его мысль, что Потрошитель может и теперь присутствовать в зале. «Я стоял тогда всего в нескольких ярдах от вас…» И точно так же, как в опере, англичанин стал пристально всматриваться в публику в поисках лица, которое могло бы показаться подозрительным.
Эта мысль не давала ему покоя все время, пока Лоуренс вез его домой в кебе. Колби и Ардженти отправились восвояси, каждый своей дорогой. У Томаса это был последний день в Нью-Йорке, и они с Эмилией договорились пройтись по магазинам. У Джозефа были свои дела.
«Это вы убили ее». Сознание того, что он несет ответственность за гибель девушки, тяжелым камнем лежало на душе Финли. Его глаза задержались на рубине в диадеме девушки на секунду дольше, чем нужно, и в тот самый момент престуник проследил за его взглядом и заметил это. Парадокс, но, подумав, что она могла бы привлечь внимание Потрошителя в качестве потенциальной жертвы, он решил ее судьбу.
Прочитав письмо, Джеймсон, Ардженти и Колби принялись лихорадочно вспоминать, кто находился рядом и мог наблюдать за ними, но не смогли никого вспомнить. Финли пожалел, что в опере и на пресс-конференции не было Лоуренса – тот непременно узнал бы среди публики человека, присутствовавшего тогда в фойе театра.
Разговор за ужином не клеился. Чувствуя, что Джеймсон чем-то озабочен, Биделл предпочел оставить его наедине с собственными мыслями.
– Я в своей комнате, если вдруг понадоблюсь вам, – сказал он и вышел.
– Да-да… конечно.
Как ни странно, хотя многие считали Лоуренса душевнобольным, он отличался поразительной чувствительностью в отношении душевного состояния других.
Экономке Элис, не обладавшей столь тонкой интуицией и к тому же вынужденной находиться в пределах слышимости, пришлось взять на себя основную тяжесть раздражения хозяина дома. Сначала он выразил неудовольствие по поводу того, что она слишком шумно убирает со стола посуду. Затем крикнул, спрашивая, куда делись его бумаги, – не она ли задвинула их куда-нибудь?
В смятении женщина прибежала с кухни и качнула головой в сторону его письменного стола, на котором в беспорядке валялись бумаги.
– Я ничего не трогала там, мистер Джеймсон. Когда я видела их в последний раз, они лежали тремя аккуратными стопками. Я вытерла пыль вокруг них, не прикасаясь к ним.
Спустя некоторое время Финли поинтересовался, где его чай:
– Я просил приготовить его сто лет назад!
Элис с раскрасневшимся лицом вновь появилась в дверях и указала на серебряный поднос, стоявший на боковом столике.
– Я принесла его еще минут двадцать назад, сэр.
Джеймсон смотрел на поднос так, будто увидел привидение. Он даже не заметил, как экономка принесла его. Неужели он так глубоко погрузился в размышления?
– Да… Прошу прощения. Благодарю вас, – пробормотал он виновато.
Затем криминалист потрогал чашку. Она уже была холодной. Вероятно, у него случился еще один провал в сознании, как в опере. Сколько же минут он потерял? Провалы становились все продолжительнее, и Джеймсон не знал, с кем можно было бы поговорить о них. Единственным близким для него человеком был Лоуренс, но он не хотел напоминать помощнику о его собственном душевном расстройстве. Бывшего врача тетки Финли знал недостаточно хорошо, чтобы довериться ему. А если бы он рассказал об этом Колби, тот мог бы сделать слишком поспешные выводы.
Молодой англичанин вспомнил одного врача из больницы Святого Томаса, который жаловался на провалы в памяти своим коллегам. Те порекомендовали ему отдохнуть. Когда он вернулся через два месяца на работу, они сказали, что он выглядит все еще не очень хорошо, и отправили его в отпуск по болезни на год. Отпуск затянулся на два года, затем на три. Они могли бы сказать ему сразу, что он никогда не выздоровеет и не сможет работать.
Джеймсон взглянул на разбросанные на столе бумаги. Его не покидало смутное ощущение, будто там чего-то недостает, какой-то маленькой, но чрезвычайно важной детали, которая погребена в груде бумаг. С одной стороны лежали сделанные им рукописные копии писем Потрошителя. Какое фиаско они потерпели! Все их попытки добраться до него, проникнуть в его сознание закончились тем, что они сами стали объектами наблюдения… «не забывайте, я слежу за вами». Потрошитель мог приближаться к ним, когда ему было угодно, на расстояние в несколько ярдов и все же оставался для них не более чем тенью – таким же недосягаемым, как и в начале.
Неожиданно Финли испытал приступ клаустрофобии. Ему вдруг стало не хватать воздуха. Схватив пальто и трость, он крикнул Лоуренсу и Элис, что скоро вернется.
Дом ответил ему молчанием.
Прогулка придала Джеймсону силы и улучшила его настроение, но когда он, пройдя несколько кварталов, вышел на оживленную Четырнадцатую стрит, у него возникло ощущение, будто его мысли и чувства оказались выставленными на всеобщее обозрение.
На перекрестке с Пятой авеню он увидел электрический трамвай и решил прокатиться на нем. Эти трамваи все еще были новинкой, и Финли до сих пор не доводилось ими пользоваться.
– Вам куда, сэр? – спросил кондуктор.
– О, Центральный вокзал, пожалуйста.
Он был уверен, что именно туда и намеревался отправиться, когда садился в трамвай.
– Двенадцать центов. Благодарю вас.
Когда вагон тронулся, Джеймсон испытал странное ощущение. Его движение напоминало плавное скольжение, сильно отличавшееся от дергания кеба на конной и поезда на паровой тяге. В вагоне, кроме Финли, находились всего пять человек. Очень скоро он расслабился и начал испытывать удовольствие от езды.
Время близилось к десяти вечера, но на улицах все еще было многолюдно. Центр города освещался гораздо лучше, чем окраины, – такие, как, например, Четвертый округ. «Хотя порой это можно было бы воспринимать и как недостаток», – подумал Джеймсон, когда на пересечении с Бродвеем ему бросились в глаза кричащие рекламные щиты. Лили Лэнгтри в прозрачном платье, призывающая покупать мыло новой марки, яркостью своих красок соперничала с рекламой цирка Барнума и Бэйли.
Электрические трамваи ездили по нью-йоркским улицам меньше года, но люди в большинстве своем уже привыкли к ним и почти не обращали на них внимания. Эта поездка более чем устраивала Финли. Находясь в относительном уединении, он мог быть отстраненным свидетелем и не чувствовать себя объектом внимания… «не забывайте: я слежу за вами».
Правда, на некоторых затемненных участках уличные электрические фонари на короткое время освещали прохожих, и они поворачивали головы в сторону трамвая, застигнутые врасплох его появлением. Джеймсон поймал себя на том, что пристально всматривается в лица проходивших мимо мужчин среднего возраста, пытаясь выявить хотя бы одну маленькую деталь, которая могла бы выделить преступника в толпе. Но спустя несколько минут лица и одежды мужчин слились в единое пятно.
Финли вспомнилось дерзкое преступление в Сент-Луисе, о котором он недавно прочел в газете. Трое мужчин в черных костюмах и цилиндрах ограбили банк на одной из главных улиц города средь бела дня. Они не убежали и не укатили на лошадях, а просто ушли, смешавшись с уличной толпой. Когда спустя несколько секунд из здания банка выбежали кассир и менеджер, они увидели перед собой море одинаковых черных костюмов и цилиндров, выявить грабителей в котором не представлялось возможным.
На каждой остановке количество пассажиров в трамвае увеличивалось, и на перекрестке с Тридцать четвертой стрит в него сели сразу девять человек. В вагоне неожиданно стало многолюдно. Теперь люди сидели по обе стороны Джеймсона и напротив него, и он перестал чувствовать себя комфортно. К нему вернулось ощущение, будто за ним наблюдают. Когда взгляд сидевшего напротив человека задержался на криминалисте чуть дольше обычного, он поднялся и направился к дверям, чтобы выйти на ближайшей остановке.
Джеймсон не собирался посещать Лина, но, пройдя бесцельно два квартала, понял, что продолжает испытывать все то же внутреннее беспокойство. Это был трудный день, и, возможно, сеанс массажа Сули и трубка помогли бы ему снять напряжение, сконцентрировавшееся в задней части шеи.
Финли остановил кеб и отправился к Лину, где сначала сделал массаж, а затем расположился в общей комнате, чтобы выкурить трубку. Постепенно он успокоился и впервые со дня убийства в опере почувствовал себя лучше. Его беспокоило не только то, что столь ужасное преступление произошло рядом с ними, и не очередной из серии провалов в сознании, давно вызывавших у него тревогу, но и то, что этот особый для Элли вечер оказался безнадежно испорченным.
У Джеймсона не выходили из головы слова Ардженти, сказанные перед началом пресс-конференции:
– Я думаю, последнее убийство, совершенное так близко, как и убийство Люси Бонина, всего в сотне ярдов от нас, – это уже не просто насмешка. Он пытается что-то доказать нам.
– Что именно? – спросил тогда Финли.
– Мне кажется, он хочет сказать: если вы не можете поймать меня, когда я убиваю девушку у вас под носом, вам никогда не удастся поймать меня!
Так близко. Всего в сотне ярдов. Прямо у них под носом.
Джеймсон отвлекся от своих мыслей, заметив, что сидевший напротив мужчина лет сорока пяти с густой темной бородой неотрывно смотрит на него. Он находился в компании двух других мужчин и, как и Джеймсон, потягивал трубку.
Финли отвел взгляд в сторону, но, взглянув на этого мужчину спустя некоторое время, увидел, что тот продолжает изучать его, и почувствовал необходимость нарушить молчание.
– Могу я спросить, сэр, что во мне привлекает ваше столь пристальное внимание? – поинтересовался англичанин.
Мужчина еще внимательнее посмотрел на Джеймсона, как будто только что заметил его или пытался сфокусировать взгляд сквозь облако опиумного дыма.
– Извините. Мне на мгновение показалось, что я где-то видел вас прежде, а потом мои мысли унесли меня прочь. Я не осознавал, что все еще смотрю на вас, – объяснил он.
– Понимаю.
Но Финли не был уверен, что дело обстояло именно так. Да, его фотография несколько раз появлялась в газетах – но что, если это последний тест Потрошителя? Может быть, от наблюдения он переходит к стадии прямой конфронтации?
Однако Джеймсон быстро отогнал от себя эту мысль: слишком смело и грубо. По всей вероятности, в этом и состояла тактика Потрошителя: дразнить своих противников, сообщая им о том, что он находится совсем рядом и наблюдает за ними, чтобы они начали принимать за него каждого встречного, и тем самым довести их до состояния, близкого к безумию.
Тем не менее, мысль о том, что кто-нибудь здесь может узнать его по фотографиям в газетах, сама по себе была весьма неприятной. А если эти люди расскажут журналистам, что видели одного из следователей, занимающихся делом Потрошителя, в низкопробном опиумном притоне, и они явятся сюда с вопросами?
Перед уходом Джеймсон отвел Лина в сторону и сказал ему, что если кто-нибудь придет и будет спрашивать о нем, то он здесь никогда не был.
– Кто бы ни спрашивал. Ты меня понял? – повторил он несколько раз.
– Понял, – ответил Лин, медленно усваивая, что от него требовалось. – Если кто-нибудь придет и будет спрашивать о вас – вы здесь никогда не были.
Из своей комнаты Лоуренс слышал голос Джеймсона, кричавшего на Элис, – верный признак того, что он все еще пребывал в дурном расположении духа. По опыту помощник Финли знал, что гроза будет продолжаться несколько часов.
В такие моменты Лоуренс находил утешение в своем любимом чтении. Он мог прочесть книгу за пять-шесть часов. Однажды Джеймсон попросил его прочитать две главы в справочнике и, увидев, что он переворачивает страницу через каждые семь секунд, удивленно поднял брови. Когда спустя несколько минут Лоуренс закончил, он сказал:
– Нет, я имел в виду прочитать внимательно, а не пробежать глазами.
– Я прочитал внимательно, – возразил его друг.
– Ладно. Давайте посмотрим.
Финли задал несколько вопросов по содержанию этих двух глав и на каждый из них получил правильный ответ. Лоуренса всегда удивляло недоверие Джеймсона. Разве другие люди не обладают такими же способностями к чтению и запоминанию?
Поэтому, когда его товарища охватывало раздражение, Лоуренс с головой погружался в приключения Гулливера, Монте-Кристо, Моби Дика и других литературных героев.
Правда, сегодня вечером все было несколько иначе. И когда Финли крикнул во второй раз, Лоуренс оторвался от книги. Он вспомнил, как была расстроена Элис после прошлой вспышки Джеймсона. Она просто не понимала, как у человека может так часто меняться настроение.
Когда крик хозяина дома донесся до его слуха в третий раз, Биделл закрыл глаза и пробормотал: «Пожалуйста, прекратите… Пожалуйста, ради бога прекратите». Спустя полчаса Лоуренс услышал, как Джеймсон крикнул, что уходит, а затем хлопнула входная дверь – тогда он спустился, чтобы снова утешить Элис. На сей раз он рассказал ей оставшуюся часть истории своего друга.
Это был трудный разговор, и Лоуренс помог экономке приготовить чай, прежде чем рассказал, как мать Джеймсона попала в лондонский «Бедлам», вследствие чего его и отправили жить к тетке в Америку.
– Там он и познакомился со мной, – объяснил Биделл.
Он заметил, что Элис смотрит на него скорее с любопытством, чем с беспокойством.
– Не волнуйтесь. Сейчас я не представляю ни для кого опасности. И, вероятно, никогда не представлял, – заверил он женщину.
Рассказывая о том, какие усилия приложил Джеймсон, чтобы вытащить его из «Бедлама» и получить разрешение на опекунство, Лоуренс вдруг осознал, что впервые говорит об этом с кем-либо.
– Если бы не он, я до сих пор находился бы там, – сказал он под конец.
Выслушав его, Элис помолчала некоторое время, а потом подняла на него глаза.
– И вы думаете, именно поэтому Джеймсон пожалел вас? Потому, что это случилось с его матерью? – спросила она.
– Да. И, вероятно, поэтому я многое прощаю ему.
Экономка задумалась, и по выражению ее лица Биделл увидел, что она поняла, почему у Финли происходят подобные срывы. Теперь, по крайней мере, она будет реагировать на них не столь болезненно и более терпимо. Он был рад, что наконец поделился этим с посторонним человеком.
Однако Лоуренс не рассказал – и, наверное, не рассказал бы никогда ни ей, ни кому-либо еще – о том, что роднило их с Джеймсоном. О том, что временами Финли тоже впадал в состояние умопомрачения, хотя в отличие от Лоуренса никогда не признавал этого и, вероятно, уже никогда не признает.
