4. Золотой цветочек
Геспер, возвращающий все, что рассеяла сияющая Эос,
Ты возвращаешь овец, ты возвращаешь коз,
Ты возвращаешь дитя матери.
Сапфо
Но я так и не отправила письма. Вернувшись в Сиракузы, я каждое утро и каждый вечер думала об Алкее. Мысленно я написала ему множество писем, но так и не смогла заставить себя отправить то, что нацарапала на папирусе. Я не знала почему. Я хотела связаться с ним, но не могла. Может быть, я боялась, что мое письмо попадет в руки недруга? В доме было полно потенциальных шпионов. Может быть, я боялась, что мое письмо никогда не попадет к нему? Может быть, моя беременность была таким важным событием, что о нем можно было сообщить только на ухо? Что, если Керкил обнаружит, что я ношу не его ребенка? Страхи переполняли меня. Словно я шла по краю бездонной пропасти. Вдали от дома, оторванная от всего, в чем была уверена, я, как и все сиракузцы, весьма суеверный народ, стала слушать прорицателей.
Но нельзя объяснить мое новое увлечение лишь той атмосферой, которая царила в Сиракузах. Когда наступают трудные времена, мы все спрашиваем совета у предсказателей. Беременность относится именно к таким временам. Умрешь или останешься жива? Выживет ли ребенок? Изменится ли раз и навсегда твоя жизнь? (Понятно, что изменится, но так не хочется в это верить!) Мы спешим к прорицателям, потому что непостоянные боги получают удовольствие, не торопясь со своими дарами, и дают нам слишком мало ответов. Магия притягивает, когда наша хрупкая человеческая оболочка кажется особенно непрочной.
Недостатка в магии сиракузцы не испытывали. В городе было полно пророков и оракулов. И откровенных шарлатанов, и тех, кто устраивал удивительные представления с птицами, растениями, благовониями, красными шнурами, человеческими фигурками из свинца, котлами зеленого и багряного пламени.
Как-то раз я оказалась в скромном жилище некой Кратеиды. Она сидела на земляном полу у огня, среди множества свинцовых человечков с огромными фаллосами. Эти фигурки, посвященные Приапу, символизировали возлюбленных ее клиенток.
Три жировика подрагивали на отвислом подбородке Кратеиды, у нее были черные глаза, смоляные волосы и длинные ногти, выкрашенные хной. Она монотонно бормотала: «Где мои магические заклинания? Где мои амулеты? Оплети золотую чашу алой шерстью, чтобы я могла приворожить возлюбленного! Дай мне огненные заклинания, чтобы вызвать его! Дай мне сотворить свинцового человечка с прекрасным фаллосом, который будет становиться твердым только со мной! Пусть он никнет при виде мальчика или другой женщины! Привет тебе, мрачная Геката, будь всегда со мной рядом! Пусть мое любовное зелье действует так же наверняка, как снадобья Цирцеи или Медеи! Пусть он ощущает аромат моего устья даже в той далекой стране, где он сейчас!»
Таким было любовное заклинание, сочиненное Кратеидой, чтобы утишить страхи клиенток. Ее богиней была неуловимая Геката — существо, сотворенное из тумана и магии, которая радовалась, когда ей приносили в жертву щенков. Кратеида повторяла свое заклинание, а ее когтеподобные ногти разрезали воздух. Она была очень стара и уродлива и требовала, чтобы ей платили золотыми оболами. Она продала мне свинцового человечка с громадным воздетым фаллосом, на котором нацарапала имя — Алкей.
Я завернула его в чистую холстину и спрятала под хитоном. Выучила заклинание наизусть и отправилась домой, повторяя его снова и снова. Я обмотала золотую чашу красным шнуром. Я зажгла в ней огонь и насыпала минералов, чтобы пламя было зеленым или багряным. Я положила свинцового человечка в огонь, чтобы фаллос Алкея раскалялся только для меня. И стала ждать.
Не прошло и недели, как я получила еще одно письмо от Алкея! Начиналось оно такими стихами:
Коварная Киприда,
Верни мне мою фиалкокудрую.
Ее я люблю больше, чем всех лидийских юношей.
Но мои ноги опутаны канатами страха,
И бури Эроса усмиряю я
Без той, которую люблю!
Сапфо, любовь моя!
Когда я вспоминаю прекрасный зеленый Лесбос, он появляется перед моим мысленным взором вместе с фиалкокудрой Сапфо, или Псапфо, как ты называешь себя на нашем прекрасном эолийском диалекте. Мои мысли возвращаются к тому изгнанию в Пирру, когда ты была со мной, цеплялась к каждому сказанному мной слову, восхищалась мной, а я восхищался тобой. Я тоскую по тебе… или я тоскую по твоему восхищению? Я чувствую ответственность за тебя. Я помню состязание в красоте на Лесбосе — каллистею, где юные девы раскачивались, как живые кариатиды, завернутые в куски белого льна.
Лесбосские девы в стелющихся одеяниях
Ходят туда-сюда, демонстрируя свою красоту.
Вокруг них женщины поют гимн Афродите…
Ах, Лесбос, хоть ты и выращиваешь виноград и оливки,
Всходят на твоей земле красавицы.
Мягкие звуки сотрясают серебристые оливковые листья,
Когда ветер шепчет:
«Сапфо, Сапфо, Сапфо…»
У тебя есть кое-что более прекрасное, чем красота. Ты живая. Я вспоминаю твою улыбку, твою находчивость, твою способность ответить собственной строкой на мою. И еще я вспоминаю, как мы любили друг друга, твое чувствилище, которое оживает, когда я вхожу в него, твою пульсирующую влагу, твою песнь между ног.
Треклятая Афродита! Я не хочу попасться в тенета женских волос. С мальчиками проще. Получаешь удовольствие и уходишь. Где моя Сапфо? Почему ты мне не отвечаешь? Алкей умирает от любви к тебе. Должен ли он приехать за тобой
О да! Приезжай и забери меня, думала я. Спаси меня из этого ужасного изгнания. Возьми меня с собой, куда бы ты ни направлялся. Мои чувства к Алкею были жарче, чем тот раскаленный бог с огнем во чреве. Я любила Алкея. Я томилась по нему, но его умышленные упоминания о красивых мальчиках, пусть и вкрапленные в страстное любовное послание, задевали мое самолюбие. Я всегда жила в приливных волнах переменчивых эмоций, а беременность только обострила их. Когда ребенок покачивался в море моего чрева, я покачивалась в море бурных эмоций. Слезы легко появлялись на моих глазах. Смех легко срывался с моих губ. Я прошла весь город в поисках прорицателей и колдуний, которые могли бы предсказать судьбу моего ребенка. Я побывала у всех. А потом вернулась к Кратеиде, чтобы спросить, почему мне не хватает мужества написать Алкею. Я не могла понять, что мешает мне это сделать. Что удерживает?
— Должна ли я сообщить отцу о ребенке? — спросила я у мерзкой старухи.
— Ответ на этот вопрос будет стоить тебе еще три золотых обола, — сказала она.
— Сверх того, что я уже заплатила?
— Да!
— У меня есть только один обол.
— Тогда я ничем не могу тебе помочь, — отрезала старая карга.
Я отправила Праксиною домой за оболами. Мы ждали ее молча, глядя на разноцветные языки пламени. Получив оболы, Кратеида принялась гладить их своими красными когтями, а потом дала ответ — двусмысленный, как и все предсказания.
Отец ли я того дитя, что она носит
У себя под сердцем? —
Так спросил воин.
И ветер прошептал — нет,
Но листья прошуршали — да.
А голуби проворковали — может быть.
А бронзовый котел зазвонил,
Как похоронный колокол.
— Что это значит? — в панике спросила я. — Что мой ребенок умрет? Да или нет? Я должна ему сказать или это повредит ребенку?
Кратеида уставилась на меня слезящимися глазами.
— Это все, что сказал мне дух. Толковать услышанное тебе.
— Скажи мне! — воскликнула я.
— Я бы сказала, если б могла, — ухмыльнулась Кратеида.
— Верни оболы моей хозяйке! — прикрикнула на нее Праксиноя.
— Возвращенные оболы несут на себе проклятие, — предостерегла хитроумная Кратеида. — Я тебе только одно могу сказать: обрати внимание на листья деревьев в твоем саду. Они все скажут.
В ту ночь мы с Праксиноей сидели при свете полной луны во дворе нашего дома и слушали шелест листьев на ветру. Поначалу они, как нам казалось, говорили «да», потом «нет», потом снова «да». Как мы могли что-нибудь понять?
Я попросила принести мне тростинку и папирус и написала письмо Алкею, чтобы отправить его ко двору Алиатта в Сардах.
Моя любовь!
Почему мне было так трудно сообщить тебе, что ребенок, которого я ношу, твой? Отяжеленная плодом нашей любви, я понимаю жизнь иначе, чем в те времена, когда мы были вместе. Я чувствую, как ребенок ударяет ножкой, и это воспоминание о твоей любви ударяет мне в сердце…
Какое дурацкое письмо! Мне нужно было сочинить песню, чтобы выразить то, что я на самом деле чувствую, а потому я сожгла папирус и сломала тростинку!
Но письмо к Алкею было не единственной трудностью, которую я пыталась преодолеть. Чем ближе было разрешение от бремени, тем сильнее одолевали меня страхи. Кладбища Сиракуз были набиты костями женщин, умерших во время родов. Роды были опаснее сражения. Ах, как я тосковала теперь по моей девственности — словно по родному дому! Как могла я раздвинуть ноги — не говоря о том, чтобы раскрыть сердце, — перед Алкеем? Мысль о смерти повергала меня в ужас. Если я умру, что станется с песнями, которые я не успела написать? Я стала понимать богинь-девственниц — Артемиду и Афину, стала понимать женщин, отказавшихся от плотских утех. Почему я попала в эту ловушку — влюбилась в мужчину? Почему мне было мало моей милой Праксинои? Я совершила ужасную ошибку, последовав за Алкеем. Может быть, поэтому и не могла заставить себя написать ему. За моим восторгом скрывался гнев: ему ничто не грозило, а что предстояло мне! Я хотела, чтобы и ему стало страшно. Пусть он тоже будет несчастен, как несчастна я!
Мы с Праксиноей ежедневно подносили дары богиням, отвечающим за деторождение, — Артемиде и Илифии. Вспоминали мы и Асклепия, бога врачевания. Мы бы принесли жертву и Ваалу, если б верили, что от этого будет какая-то польза. Вот какой страх одолевал нас.
Жирные окорока, редкие птицы, красивые одеяния, сотканные нашими руками, — вот только некоторые из наших жертв богам. В Сиракузах не бросали младенцев в огонь, но наверняка и тут кто-то приносил в жертву Гекате щенков на перекрестках дорог. А у рожениц не было другого выбора — оставалось терпеть мучения и благополучно разрешаться от бремени, если на то есть воля богов.
Керкил казался совсем ручным — его утихомирила не только моя беременность, но и мое путешествие в Мотию. Он так обрадовался, когда я вернулась, что распростерся по земле, обхватил мои колени и целовал мне ноги.
— У меня есть предчувствие, что скоро мы украсим дверь нашего дома оливковым венком, — сказал он тоном напыщенного дурака, каким и был на самом деле.
Оливковый венок символизировал сына, а пучок шерсти — девочку и всю ее женскую судьбу, неотделимую от ткацкого станка.
— Я предпочла бы пучок шерсти, — сказала я.
Керкил рассмеялся, решив, что это шутка.
Беременность может сопровождаться тревожными сновидениями. Не миновали они и меня. Плавание в Мотию явно не пошло мне на пользу. Пророчество Кратеиды тоже не давало покоя. Мне снова и снова снился младенец, передаваемый в объятия бога, раскаленного докрасна, и пожираемый огнем. Я не могла прогнать этот образ из своих мыслей.
Последние месяцы беременности, наверное, легче всего стираются из памяти. Роды — это смертельная борьба между двумя сцепившимися душами. Мы разъединяемся, чтобы можно было снова сойтись. Если бы девственницы знали, чего стоят роды, они бы навсегда отреклись от любви.
Когда пришло мое время, у меня начался приступ обжорства. Я помню, что в ту ночь, когда у меня отошли воды, я успела съесть целого цыпленка, запеченного в меду.
Как только начались схватки, Праксиноя позвала повивальную бабку. Потом схватки прекратились, и Праксиноя имела глупость ее отпустить. И конечно, когда бабка мне снова понадобилась, оказалось, она принимает другого младенца.
На женской половине дома было полно бесполезных помощников: рабов, нянек, уборщиков, поваров. Но повивальной бабки среди них не было. Зато у каждого было свое мнение о родах. Сама я понятия не имела, что нужно делать, и мой первый опыт материнства представляет собой хаос противоречивых советов.
Когда наконец повивальная бабка вернулась, мне дали травы для облегчения боли, а это опять приостановило роды. Потом боли опять начались всерьез, и я перенеслась в иной мир. Одиссей в царстве Аида среди теней не был в такой прострации, как я во время родов. Я орала, пока не начало саднить горло. Я не могла поверить, что боль может быть такой сильной! Я была уверена, что встречу своего собственного призрака среди толпы воющих женщин, умерших в родах.
Каждая мать прошла через это, хотя ни одна не запомнила. Забывчивость — это дар богов. Я все же помню, что в конце две помощницы ухватили меня за плечи, а две — за ноги, как будто собирались вытрясти из меня дитя! Никакого толку. Тогда меня посадили на родильный стул и сказали, чтобы я тужилась изо всех сил.
«Будь ты проклята, Артемида! — орала я. — А ты, Афродита, еще больше!»
Когда наконец у меня между ног появилась головка младенца, женщины стали издавать ритуальные крики радости, но ребенок как будто застрял там! Может быть, крики радости до завершения родов — плохая примета? Или я была обречена? Вместе с ребенком? К тому времени мне было уже почти все равно — лишь бы прекратились страдания. Еще одна волна невыносимой боли затмила мой разум. И вдруг неожиданно, словно чудом, я вытолкнула из себя младенца!
Повивальная бабка приготовила козьи шкуры, чтобы принять на них новорожденное дитя. По обычаю шкуры наполняли теплой водой, а потом прокалывали, чтобы вода уходила из них понемногу. Так шкуры медленно проминались под ребенком, и послед стаскивался за пуповину. Но у меня пуповина обмоталась вокруг шеи младенца! Когда ее перерезали, в козьих шкурах уже не было нужды. Повивальной бабке пришлось вытаскивать послед своими окровавленными руками.
Ребенок, весь в крови, был больше похож на послед, чем на младенца, когда его положили мне на руки. Это была маленькая девочка! Ее мутные небесно-голубые глазки искали мои. Ее маленький женский орган был похож на бледно-розовую раковину. Ее красные морщинистые ножки молотили воздух. Повивальная бабка почему-то хранила молчание.
Потом я услышала, как старуха прошептала Праксиноя:
— Не позволяй ей слишком привязываться к ребенку — возможно, отец не захочет ее растить.
— Прочь! — крикнула я. — Этот ребенок вырастет, что бы ни говорил этот идиот!
«Я обещаю тебе жизнь», — прошептала я самому красивому существу, какое когда-либо видели мои глаза.
Я подумала о новорожденных девочках, которых оставляют на вершине скалы, и заплакала.
«Никто не принесет тебя в жертву за твой пол, маленькая незнакомая девочка, — пообещала я, рыдая. — Я назову тебя Клеидой, как ту, которая дала жизнь мне».
И тут я затосковала по моей матери, как не тосковала никогда прежде.
— Прикрепи клок шерсти к дверям дома, — приказала я повивальной бабке.
— А твой муж? — спросила она.
— Мой муж не имеет к этому никакого отношения.
Вошел Керкил, чтобы преклонить колени перед моим троном.
— Она похожа на меня! — воскликнул он. — Прекрасная малютка.
«Мозгов у нее будет побольше, чем у тебя», — подумала я.
Как только силы вернулись ко мне, мы с Пракеиноей отправились благодарить Артемиду за то, что она сохранила жизнь мне и девочке. Мы оставили богине прекрасный багряный хитон и багряный плащ с волнистой голубой оторочкой, напоминающей морскую волну.
В храме Артемиды я видела мать женщины, умершей в родах, — она посвящала богине целый сундук сокровищ. Она что — сумасшедшая? Боги забрали ее дочь, а ока все еще пыталась ублажить их!
— Роды — как война, кровь льется ведрами, — сказала эта женщина. — По крайней мере, богиня пощадила мою внучку.
Как женщины отдают своего ребенка повивальной бабке, чтобы та унесла его на вершину скалы? Я этого никогда не пойму, как и варварские обычаи поклоняющихся Ваалу. Мы притворяемся цивилизованными, но только кровавые жертвы могут унять в нас жажду убийства.
И скажите мне, с какой это радости Артемида, которая ни разу не позволила Эросу раздвинуть ей ноги, стала богиней деторождения? Она, девственница, развлекающаяся охотой на вершинах безлюдных гор, держит в своих руках судьбы всех беременных женщин. Разве это справедливо? Разве это правильно? Зевс-громовержец, управляющий мирозданием, у меня накопилось к тебе много вопросов.
ЗЕВС: Богохульство!
АФРОДИТА: Философия! Одно нельзя отделить от другого!
Меня поразило то чувство любви, которое вызвала у меня моя девочка. Этот маленький комочек плоти с мутными голубыми глазками и розовыми ноготками, напоминающими прозрачные раковинки подводных существ, изменил мой взгляд на мир. Я стала меньше по сравнению с тем, что была прежде, — теперь всего лишь мать — и больше, гораздо больше: творцом этого чуда. Я знала теперь, что чувствовали боги, сотворив жизнь.
У меня есть доченька-красавица,
Похожая на золотой цветочек. Я не променяю
Ее на всю Лидию и даже
На весь прекрасный остров Лесбос.
Глядя на мою дочь, на ее розовые пальчики, похожие на зарю, на ее прозрачную кожу, на створки ее женского естества, я чувствовала, что снова начинаю любить жизнь. Я даже готова ради нее забыть мои песни. Она была моим лучшим творением.
В те времена, когда Клеида была маленькой девочкой, я изображала из себя Пенелопу, сидела за ткацким станком, но плела только козни. Младенец лежал в корзине у моих ног. Когда появлялся Керкил, я являла собой образ заботливой жены. Конечно, я не кормила сама. Этим поочередно занимались две кормилицы — днем и вечером. И число моих домашних рабов возросло.
Керкил был в восторге от ребенка. Он уже начал собирать ей приданое и планировать свадьбу. Но виноторговля, которую он вел на паях с моим братом Хараксом, все больше требовала его присутствия в Египте. Они целыми месяцами оставались в Навкратисе, где греческие торговцы могли поклоняться своим богам и, купаясь в египетской роскоши, предаваться утехам с египетскими проститутками. Счастливое избавление! Я была счастлива оставаться полновластной хозяйкой в моих владениях.
Поскольку Керкил был довольно стар, родители его уже умерли, и у меня не было надоедливых свекрови и свекра, присутствие которых должны выносить большинство молодых жен. Это был еще один дар богов.
До рождения Клеиды я была очень нетерпима с матерью. Но теперь мое отношение к ней изменилось. То, что прежде казалось мне упрямством, теперь стало видеться материнской заботой. Ни одна женщина не может понять свою мать, пока сама не станет матерью. Я бы все отдала, чтобы увидеть ее теперь.
Я постоянно отправляла ей послания через торговцев, которые бороздили моря между Сиракузами и Лесбосом. Она присылала мне приветы, а еще от нее привезли великолепный, украшенный золотом плащ цвета морской волны для малютки Клеиды. Конечно, он был бы велик и для пятилетней девочки, но я завернула в него малютку в ее люльке и сказала: «Твоя бабка соткала это для тебя своими прекрасными пальцами, похожими на твои».
А потом появилась моя мать. Она приплыла на корабле с рабами и прислужницами. Оказалось, не только Харакс отправился с Керкилом торговать в Египет, но к ним, несмотря на молодость, присоединился и Ларих. Мой младший брат Эвригий умер. Лихорадка, завезенная кем-то с Большой земли, унесла его. Потеряв собственного ребенка, моя мать явилась, чтобы предъявить права на моего.
Мы были так рады видеть друг друга, что разрыдались. Потом она побежала к малютке Клеиде — которой было уже четыре месяца — и залила ее личико слезами. Она смотрела и смотрела на девочку, словно вот-вот должна была ослепнуть и хотела получше запомнить это мгновение.
— Как странно, — сказала она. — Я не чувствовала ничего такого с того дня, когда увидела тебя. Будто это мой ребенок. Кровь от крови, плоть от плоти моей.
Воссоединение было теплым, радостным и бурным. Но прошло несколько дней, и между нами начались ссоры.
У моей матери были глупые старомодные представления о детях, она навязывала их нянькам, которые в ответ дулись и ворчали. Она возражала, когда к молоку добавляли твердую пищу. Она хотела, чтобы ребенку перед сном давали ячменную настойку с медом, утверждая, что так девочка будет лучше спать. Она переоборудовала на свой вкус женскую половину. Она критиковала каждый мой шаг. В конечном счете я страшно на нее разозлилась и обвинила в том, что она выдала меня замуж за старого пьяницу, чтобы упрочить собственное финансовое положение.
— Я сделала это только для того, чтобы спасти твою жизнь, Сапфо. Я принесла себя в жертву Питтаку, а тебя выдала замуж за его приятеля Керкила. Ты такой ребенок, ты так наивна в вопросах политики, настолько не осведомлена о том, как женщины становятся жертвами. Неужели ты думаешь, я позволила бы тебе уехать в Сиракузы, если бы была другая возможность? Неужели я отпустила бы свою единственную дочь? Как ты можешь говорить такое? Как ты можешь быть такой слепой? Питтак знал о твоем участии в заговоре Алкея. И он не собирался быть милосердным, пока я не вмешалась. Ты думаешь, мне доставляло удовольствие ложиться в постель с этой жирной свиньей? Неужели ты можешь считать, что его красная рожа и жирное брюхо вызывали у меня желание? Или ты полагаешь, что эта толстозадая скотина напоминала мне атлетическую фигуру твоего отца? Как ты можешь обвинять меня в том, что я спасла твою жизнь единственным способом, каким это можно было сделать?
— Значит, ты просто позволила Керкилу взять меня силой!
— Не думаю, чтобы этот пьяница смог взять тебя силой. Уж лучше насильник с мизерным членом, чем сатир с тараном между ног. И потом — мир основан на насилии! Европу изнасиловали. Фетиду изнасиловали. Даже Лето, мать Аполлона, и ту изнасиловали. А ведь она была дочерью Титана! Только Пентесилею, предводительницу амазонок, убили, а не изнасиловали. Но она была бы счастлива, если б ее только изнасиловали. Повзрослей уже, Сапфо. И оглянись вокруг. Этот мир был сотворен не для женщин. Когда-то на Лесбосе жили амазонки. А посмотри на Лесбос теперь — под властью Питтака! Уж лучше иметь старого, немощного, покладистого мужа-пьяницу, чем никакого! Бессловесный муж вечно в разъездах — это как раз то, что тебе нужно. И ты его имеешь! Я не собираюсь тебе сочувствовать, Сапфо.
— У тебя, по крайней мере, был муж, которого ты любила!
— Да, я его любила. Да, он околдовал меня своей страстью. Да, я не могла отвести глаз от его стройных ног, его груди, надежной, как щит Ахилла, его блестящих зеленых глаз. И я родила ему четверых детей, а еще сорок — рабыни и наложницы. И он никогда не упускал случая покрыть себя славой в битве, пока не вернулся домой в урне, оставив меня на милость своих родителей… и Питтака… Ты бы видела, сколько статуй этот человек поставил самому себе в Митилене! Он заказывает скульпторам собственные портреты в образе Зевса или Посейдона. Длинная борода, взгляд мудреца, улыбка философа. Он хочет быть не просто тираном — он хочет быть мудрецом! И поэтом! Для него этот молокосос Ферекид Сироеский сочиняет песни, афоризмы и философские трактаты, а Питтак подписывает их своим именем! Ему не достаточно быть единовластным правителем — он хочет быть поэтом и философом! А разве все они не хотят этого?! Мне тоже досталась моя доля страданий, Сапфо, маленький вихрь… Ах!.. Каждый раз, когда я вспоминаю твоего отца, мне хочется плакать. А еще — рвать и метать! Плакать и рвать и метать! Афродита прокляла меня. Страсть — это проклятие, и отсутствие страсти — тоже проклятие! Не думай, что ты единственная, кому знакома переменчивость Афродиты и ее злокозненного сыночка с отравленными стрелами!
— Может быть, жизнь будет лучше для малютки? Может быть, она все-таки будет лучше для Клеиды? — спросила я у матери, плача.
— У меня на этот счет большие сомнения, — сказала она. — Женщины не понимают своих интересов. Если бы мы объединились, как амазонки в старину, то, возможно, нашли бы выход. Но мы красимся и улыбаемся, расхаживаем в золотых сандалиях и самодовольно улыбаемся, позволяем покупать себя за ожерелья и серьги, рабов и дома. Печальна наша судьба — мы всегда соперничаем между собой, чтобы заслужить похвалу мужчин. Но если мы так легко расставляем ноги, нас легко победить. Артемида и Афина правы: вечная девственность! После того как Алкей взял твою девственность, ты была обречена!
Я была поражена. Откуда ей это известно?
— Мама!
— Ты не хочешь знать правду, Сапфо. Изнасилование — вот наша судьба. Но изнасилование лучше, чем убийство. Амазонки всегда мирились с изнасилованием, если это могло спасти от гибели. Они оставляли себе девочек, а мальчиков отдавали — тем самым насильникам, как правило. Амазонки были практичны. Они воспитывали юных дев сильными и выносливыми. Они были мудры. У тебя, по крайней мере, есть золотой цветочек — твоя малютка, как когда-то у меня была ты.
Она наклонилась к моей дочке и осторожно, словно хрустальное яйцо, бесконечно хрупкое, бесконечно драгоценное, взяла ее из колыбели.
— Я думаю обо всех дочерях, умерших в родах, обо всех внучках, которые погибли, пробиваясь в этот мир тьмы и света, и радуюсь за тебя, несмотря на все муки, которые приносит жизнь, несмотря на предательство мужчин… Он не так уж плох — этот дар богов. Как и во всех дарах, в нем есть радость и боль, сладость и горечь, но какое-то время он наш, чтобы мы могли им наслаждаться.
Она подняла свою крошечную тезку и улыбнулась счастливой улыбкой.
