Глава восьмая

В тот вечер мы с Юлией ушли вместе. Лиза проводила нас глазами до двери, но ничего не сказала. Дональд не согласился менять решение, и вскоре после чая уехал на Западную Гарь. Дедушку жара утомляла больше, чем он показывал, и он рано отправился в кровать. Кон больше не появлялся, несомненно, намеревался вернуться затемно к позднему ужину. Трактор шумел до самой ночи.

Хотя было бы совершенно естественно предложить ей совершить паломничество к кобыле, с меня уже хватило этих лугов. Мы отправились в другую сторону — через сад к воротам, а потом вдоль реки по тропе к Западной Сторожке. Сумерки, тяжелый запах цветов. Стрижи выбрались на охоту высоко в небо, вскрикивали высокими возбужденными голосами и приводили в хорошее настроение. Такой эффект часто производят звуки, которые почти чувствуешь, а не слышишь — пение серого котика, вскрики летучих мышей и стон подземных вод ночью на берегу моря.

Хоть мы и оказались вдвоем, тем для разговора не обнаружилось. Юлия абсолютно права — о самом главном говорить совсем не обязательно. Очевидно, возвращение боготворимой кузины было как раз такой темой. Ни словом, ни взглядом она не выразила понимания того, что мое появление может изменить ее будущее. Может, ей это и не приходило в голову… но скоро придет, должно. А если не ей, то Дональду.

Мы заполняли словами восьмилетний разрыв. Я рассказывала чистую правду о жизни в Канаде, а Юлия живо и в полном отрыве от действительности (хотелось бы верить) описывала год в отделе драмы на радиостанции, «…нет, честно, Аннабел, это евангельская правда!»

«Не верю. Или ты имеешь какое-то странное представление о Евангелии».

«Хорошие сказки».

«Бог ты мой!»

«Я нарочно тебя шокирую», — заявила Юлия самодовольно.

«Полагаю, этому ты тоже научилась у Дональда?»

«Всеми своими достоинствами я обязана… Да, пожалуй», — голос ее неожиданно потерял веселость.

«Он очень хороший», — сказала я испытующе.

«Да, знаю», — ответила она без энтузиазма, подняла сухую ветку и принялась раскачивать ею цветы вдоль дорожки.

«Не стоит обращать внимания на Бетси. Свадьбы и похороны — главное в ее жизни».

«Знаю. Не обращаю. В общем-то, я дала поводы для умозаключений».

«Граница. Дальше пойдем?»

«Нет. Давай сядем куда-нибудь».

«Ступеньки через стену, по-моему, подойдут. Совершенно сухие. — Мы поднялись и сели рядом на широкий брус спиной к дому. Был очень тихий вечер, неподвижные деревья отражались в воде. — Знаешь, боюсь, я тоже сделала массу умозаключений относительно Дональда. Надеюсь, правильных».

«Неужели?»

Я засмеялась. «Врезалась в твоего Дональда со страшной силой».

Ее лицо на минуту осветилось. «Обычный случай. Со мной случилось то же самое. Он такая… душечка. Даже если я немножко плохо с ним обращаюсь, как сегодня, например, он все равно такой же. Он… Он такой… безопасный! — Она закончила неопределенным тоном, больше всего похожим на уныние: — И я его обожаю, правда».

«Тогда что не так?»

«Не знаю. — Я ждала продолжения, она вытянула ногу и рассматривала ее. — Это правда, я хочу выйти за него замуж. И большую часть времени не хочу ничего больше, чем сделать это как можно скорее. А потом что-то вдруг… И притом он меня не просил».

Я улыбнулась. «Ну, в твоем распоряжении три недели».

«Да. — Она поежилась, вздохнула. — Ох, Аннабел, это такой ад, да? Если бы только можно было сказать! Вот именно так, как в книжках, но когда дело доходит до действительности, все совершенно другое. В смысле…»

«Я бы не сказала, что тебе уж так нужно беспокоиться. У тебя вагон времени, в конце концов. Тебе всего девятнадцать».

«Знаю». Еще один вздох и унылая тишина.

Я сказала через минуту: «Может, поговорим о чем-нибудь еще? Совсем не обязательно рассказывать мне то, чего не хочешь».

«О-о-у, но я хочу. Это в общем-то одна из причин, почему я так мечтала встретить тебя снова. Я думала ты поймешь, увидишь…»

«Дорогая моя», — ответила я беспомощно.

«О-о-у, я знаю, что ты его не знаешь, но когда узнаешь…»

«Да я не об этом. Не могу понять, какого дьявола ты вообразила, что я могу как-то помочь? Я… из своей-то жизни устроила ужасную путаницу».

Я почти ожидала рутинного автоматического ответа, потока доброжелательных возражений, но этого не последовало. Она ответила: «Именно поэтому. Люди, у которых все происходило, как им хотелось, не понимают судьбы. И у них нет времени думать о том, что жизнь творит с кем-то еще. Но если человеку самому было больно, он уже способен понять. Он делается живым. Это единственная польза от боли, которую я смогла придумать. Весь треп, как надо приветствовать страдания потому, что они возвышают душу — это вздор. Люди должны избегать боли, как болезни, если получается… Но если приходится ее выносить, она может сделать их добрее. Выть добрым — главное, да?»

«Понятия не имею. Сама не разобралась. И в дождливый день я верю совсем не в то, во что в солнечный. Но, может, ты права. Жестокость — самая плохая вещь на свете, доброта вполне может быть лучшей. Если подумать, она охватывает почти все. Собственный долг по отношению к ближним».

«А долг ближних?»

«Дорогая, даже не буду притворяться — не ведаю, какой у них долг. Придется обойтись моим долгом по отношению к ним. Может, мне это зачтется».

Она лениво протянула руку и сорвала маленькую веточку цветущего боярышника. Молочные головки еще живых цветов опустились, я чувствовала их густой, усыпляющий запах. Она вертела цветок между пальцев, он раскачивался и кружился, как крохотная карусель. Юлия казалась очень молодой и неуверенной, колебалась на пороге какого-то признания. Я заговорила взволнованно: «Юлия».

«М-м?» Она, казалось, полностью сосредоточилась на цветке.

«Юлия… Не спрашивай сейчас, но… Ну, просто помолчи немного о состоянии дел между тобой и Дональдом, ладно? Я имею в виду, если людям хочется делать преждевременные выводы, как Бетси, то пусть себе».

Цветы прекратили вращение. Она повернула голову, глаза удивленно расширились. «Бог мой, почему?»

«Извини. Не могу объяснить. Но если ты действительно решила принять предложение Дональда, когда он попросит… и если можешь заставить его сделать это за три недели, я умываю руки, но… Ругайся, если хочешь, с ним наедине, но пусть никто не видит, что у тебя есть сомнения».

«Солнце мое! — К моему облегчению, она развеселилась. — Это — Совет Тетушки Агаты Юным Девицам, или ты кого-то конкретно имеешь в виду, когда говоришь «никто»?»

Я задумалась. В тот момент я чуть не изложила Юлии всю историю, но вместо этого просто сказала: «Ну, например, дедушку. Удар весьма его напугал, и он переживает по поводу будущего. Нашего будущего».

Она посмотрела взросло и мудро. «Ты имеешь в виду мое будущее теперь, когда вернулась домой ты?»

«Да. Ты знаешь мужчин его поколения, они думают, что ничего, кроме брака… Знаю, ты еще очень молода, но… Он бы очень хотел, чтобы ты была устроена с кем-то вроде Дональда. Уверена, он ему тоже понравился. Поэтому… Не раскачивай лодку слишком сильно и, в любом случае, не делай этого здесь».

«Лодку? Мистер Исаакс и прочая компания? — Она неожиданно засмеялась. — Я так и думала, что чем-то тут попахивает! Не волнуйся, Аннабел, ради Бога! Все, что я хочу — прожить собственную жизнь так, как хочется, и думаю, именно думаю, что это включает Дональда! — Она уронила руку на мою. — Но ты больше никогда не уходи, обещаешь? — Я не ответила, она приняла это за согласие, мягко пожала мне руку и отпустила. Потом добавила жизнерадостно: — Хорошо, не буду раскачивать никакие лодки. И все шторма моей любовной жизни разобьются, перельются, расплещутся… о римский лагерь».

«Крепость».

«О Господи, да. Я должна научиться точности относительно самых важных вещей в жизни. Крепость. Смотри, конь мистера Форреста, вон там, как тень. Выглядит ужасно тихим. Тебе понравилось, как все качают головой и говорят: «Его будет трудно учить»?»

«Да, весьма. Но думаю, это правда. У потомков Блонди всегда такая репутация».

«Серьезно?»

“Ты не знала? И дедушка говорит, что этот — от Эвереста».

«От Эвереста? А, поняла, это имя отца?»

«Да. Не помнишь его? С ним тоже было трудно управиться, как со всеми потомками Горного». Я рассматривала ее с любопытством. Похоже, Кон прав, ей это не интересно. Она демонстрировала то же жизнерадостное невежество в гостиной за чаем, когда разговор перешел на Вайтскар. Дедушка и Кон заметили, я видела, как они смотрели на нее. А теперь она сделала очевидным, что понимает — мое возвращение лишает ее места тут, но ей все равно. Она не пыталась облегчить мою жизнь, уверена, она говорила правду. Для Юлии это — место для отпуска, не больше. Я почувствовала искренний прилив облегчения не только потому, что успокоилась моя совесть, но и потому, что Кону, значит, ничего не надо предпринимать по ее поводу. Что бы он сделал, какие бы формы это приняло, я пока не позволяла себе даже догадываться.

Юлия держала цветок близко к лицу, рассматривая Рябинового с некритическим восторгом полного невежества. «Он красавчик, правда? — сказала она мечтательно. — Как из книжки. И на поле пахнет, как в раю. Пегас в Елисейских полях. У него должна быть кормушка из халцедонов и жемчужная уздечка».

«Ты имеешь хоть малейшее представление о том, что такое халцедоны?»

«Не имею. Но звучит прекрасно. А ты? Мне кажется, это должно выглядеть, как мрамор с прожилками из золота и серебра. А на самом деле?»

«Немножко похоже на банное мыло. Разочаровывает не меньше яшмы. Из нее сделаны врата Рая, согласно Откровению, но в действительности, это самый…»

«Не говори! Пусть мои врата из яшмы останутся такими, какими я их всегда представляла! Все это с тобой сделал Новый Свет? Поимей сердце, а? И признай, что ему нужна кормушка из огня, золота, кедрового дерева и, как минимум, бирюзы!»

«О да. Я бы ему такую дала».

Конь спокойно ел траву у изгороди, где из боярышника вырывался высокий куст калины. Он прикасался загривком к бледным блюдцам цветов, лунный свет трогал его через листья, играл на подвижных мускулах. Рябиновый поднял голову и сверкнул глазом.

Я услышала, как он приветствует нас тихим фырканьем. Посмотрел неопределенно, думая, не подойти ли, потом снова опустил голову к траве. «Я думала, он подойдет! — прошептала Юлия. — Они всегда все к тебе подходили, правда? Поможешь его учить? Джонни Радд говорит, что он самый настоящий дьявол, никого к себе не подпускает в конюшне, и его почти невозможно поймать в поле».

«По описанию очень полезное животное», — сухо сказала я.

Она засмеялась. «Как так можно говорить о Пегасе! Ты не можешь отрицать, что он красавец».

«Нет, с ним все в порядке. Какого он днем цвета?»

«Гнедой, почти красный, со светлыми гривой и хвостом. Его зовут Рябиновый. Ты не собираешься с ним поговорить?»

«Нет. В эту ночь я не готова очаровывать диких скакунов».

«Ужасно жаль, что пришлось расстаться со всеми лошадьми. Должно быть, это жуткий удар для мистера Форреста, хотя полагаю, это просто последний штрих, учитывая все, что случилось раньше».

«Да».

Наступила тишина. Потом Юлия сказала со странной мягкой грубостью, так и не отводя глаз от коня: «Знаешь, не обязательно передо мной притворяться. Я все знаю. — Деревья, боярышник, призрачный конь закружились вокруг. Я молчала. — Я… Я просто хотела дать тебе понять, что я знаю. Я все время знала. А ты… Ты с ним еще не говорила?»

Путаница в моей голове не прекратилась, а начала принимать новые формы. Я спросила: «Я еще… Что ты имеешь в виду? С кем?»

«С мистером Форрестом, конечно».

Опять тишина. Я не смогла бы заговорить, если бы и попыталась. Прежде, чем я нашла слова, она взглянула на меня снова искоса, и сказала, как милый ребенок, который признается в достойном наказания поступке: «Извини. Но я хотела сказать, что знала это все время. Я знала, что вы с мистером Форрестом — любовники».

«О Господи, Боже ной дорогой…»

«Извини. — Она повторяла это слово уже с оттенком отчаяния. — Может, я не должна этого говорить. Но я хотела, чтобы ты звала. Если были трудности и… и что угодно. Понимаешь. Я на твоей стороне. И всегда была».

«Юлия…»

«Я не шпионила, не думай. Но я видела вас иногда вместе, а люди не всегда замечают, как вокруг болтается одиннадцатилетний ребенок. Я всегда находилась поблизости, весной и летом, во время каникул, и я знала, что вы оставляете письма в заросшем девичьим виноградом дубе у ворот Холла. Я думала, что это ужасно романтично. Но теперь я понимаю, что это кошмарно. Я имею в виду, для тебя. Ты была моложе, чем я сейчас».

Мои руки с силой прижимались с двух сторон к перекладине лестницы. «Юлия… ты… мы… Я не…»

«Ой, ну знаю, вы не могли делать ничего неправильного. В смысле, действительно неправильного…»

Пусть говорит, думала я, пусть расскажет, что видела, что знает. В худшем случае, она помнит собственный дрейф вокруг и по обочине любовной истории. Любовной истории? Адам Форрест? Кон? Два имени горели передо мной, будто сделанные из раскаленных стальных прутьев. «Ты не могла ничего поделать. Никто не может выбирать, кого полюбит. — Юлия предлагала это обветшалое клише будто панацею, все еще девственно упакованную в полиэтилен. — Важно то, что человек делает по этому поводу. Вот что я имела в виду, когда сказала, что у тебя было плохое время. Ведь если любишь женатого мужчину, то ничего нельзя сделать, да?» Казалось, что для Юлии любовь — нечто предопределенное и контролируемое волей ничуть не в большей мере, чем эпидемическое заболевание. Что наступает момент, когда воля отступает перед желанием, настолько несвойственным и чужеродным, что, если бы она не отступила, желание повернуло бы куда-то еще, и жизнь постепенно вернулась бы в свою колею.

«Остается только уйти, — сказала Юлия. — Больше ничего не поделаешь. Я знала, почему ты исчезла, и думала, что это просто великолепно с твоей стороны. Знаешь, я часто плакала по этому поводу…»

Я произнесла сухо и мрачно: «Не стоило этого делать». Она коротко засмеялась. «Но мне это совсем не казалось трагедией. Это было печально, да, но и красиво, как волшебная сказка. Я обычно пыталась придумать сама для себя счастливые окончания, когда ложилась спать, во как-то не получалось, потому что приходилось думать, что ей, его жене, придется умереть. И даже если она этого заслуживала, в сказке как-то это дешево — убивать героя, который препятствует счастливому концу. Полагаю, я это рассматривала именно как историю, а не как что-то реально происходящее со знакомыми мне людьми. Это правда было так жутко тогда?» «Да».

«Я иногда с того времени размышляю, а может жизнь для нас для всех немножко чересчур? Иногда думаешь… Впрочем, неважно. Не сердишься, что я тебе сказала? Мне очень хотелось, чтобы ты знала, что я знала. Вот и все. Больше не будем про это говорить, если не хочешь». «Это неважно. Все закончилось».

Она выглядела почти шокированной. «Закончилось?» «Боже мой, Юлия, а чего ты ожидала? Нельзя проделать огромную дыру в полотне своей жизни и думать, что ничего не изменится, пока кто-то не придет и все не закончит. Нельзя вернуться четко на то же место, с которого ушел. Никто и не хочет. Конечно, все закончилось!» «Но я думала…»

Я заговорила и почувствовала, как нервное напряжение изменило мой голос. «Ты серьезно думаешь, что я бы мечтала сюда вернуться, если бы знала, что он все еще здесь?»

«Ты не знала?»

«Конечно, нет! Я уверилась в том, что его нет, иначе никогда бы не появилась. Ну, может, на минуточку залетела бы повидать дедушку, утрясти кое-какие дела. Но приехать насовсем… Нет».

«Но… — Ее голос звучал искренним детским разочарованием, — но сейчас же все совсем по-другому, правда? В смысле, раз ты вернулась, и он здесь, и…» Фраза оборвалась.

“Ты хочешь сказать про то, что Кристал Форрест умерла?»

Она испуганно вдохнула. «Ну… да».

Я засмеялась. «Бедная Юлия. Наконец-то твой счастливый конец наступил. Извини…»

«Аннабел…»

«Забудь, дорогая. Сделай такую милость. И напомни когда-нибудь, чтобы я поблагодарила тебя за то, что ты все забыла для Кона и других. Не нужно им это знать. У Кона есть… собственные теории по поводу моего ухода».

Ее голос неожиданно стал взрослым и любопытным. «Тебе не нравится Кон. Почему?»

«Бог его знает. И «не нравится» — не то слово. Скажем, я ему не доверяю. Юлия…»

«М-м-м?»

«А что в точности ты знала про меня и… про нас с Адамом?»

“Только то, что сказала. Что вы встречались, писали друг другу регулярно и засовывали письма в дупло под девичий виноград. И думаю, я знала, что это… безнадежная страсть. Ты над чем смеешься?»

«Извини. Над подбором выражений. Продолжай, это была безнадежная страсть…»

«Хорошо, — сказала она без малейшей обиды. — Полагаю, я читаю совершенно нелепые книги. Но ты говоришь об этом неправильно. Я верю, что тебе правда теперь наплевать. Ну, хорошо. — Почти разочарованный вздох. — Надеялась, что в конце концов все сложится как надо. Понимаешь, все знали, что он и его жена несчастны. Невозможно было сказать, о чем думает он, но она не слишком старалась притворяться, правда? В смысле, ужасно было на них смотреть, когда они ходили куда-то вместе. Даже я заметила, хотя была всего лишь ребенком. Это правда, да?»

«Да».

«Но не было даже разговора о том, чтобы они расстались. Все. говорили, что им нужно развестись, но он не сделает этого из-за денег».

«Ясно, говорили».

«Да. И, конечно, я думала, что он должен был влюбиться в тебя. Кто угодно влюбился бы».

«Юлия, моя любовь, мы с тобой очень осторожно должны делать комплименты друг другу».

Она улыбнулась. «Да, ты права. Между нами говоря, все равно ты была просто потрясающая в девятнадцать. Ну, согласись».

Она смеялась надо мной при свете поднимающейся луны. Я оценивающе посмотрела на нее. «Начинаю верить, что должна была быть».

«Ты хорошая, правда? — сказала она наивно. — Ну… Я не могу избавиться от ощущения, что не должна говорить об этом, чтобы не сделать тебя несчастной, но все равно… С тех пор я все время думала, деньги или нет, почему же он все-таки не развелся? Она не католичка, так что дело не в этом. Неужели правда дело в деньгах, Аннабел? Я не гадости говорю, в конце концов, он даже не мог содержать Форрест…»

«Сомневаюсь, чтобы для него был так важен Форрест». Только заговорив, я поняла, как странно выражаюсь, но она не заметила.

«Тогда почему? Почему они оставались вместе? Почему она так безобразно с ним обращалась, будто он сделал что-то ужасное? Это не из-за тебя, потому что началось за много лет до этого. Почему?»

«Как я могу знать? Он… никогда об этом не говорил. — И вдруг из ниоткуда пришла уверенная догадка: — У нее не было ребенка».

«Я… понимаю, — сказала Юлия медленно. — И он?..»

«Некоторые мужчины воспринимают жизнь как ответственность. Может, в этом дело. Может, он воспринимал ее несчастье, как свое. Как он мог ее оставить? Нельзя оставить человека, у которого больше Ничего нет».

«Знаешь, ты говоришь об этом, как о чем-то далеком. Будто это история про кого-то другого».

«Так я это и ощущаю. Послушай, почему бы нам не отправиться в дом? Пойдем, ты зеваешь, как маленькая. У тебя сегодня было длинное путешествие, ты, должно быть, устала. Еще масса времени для разговоров. Дональд завтра приедет?»

«Жду».

«С удовольствием увижу его снова. Расскажешь завтра о нем? Сегодня нас занимали мои проблемы, но мы про них забудем прямо сейчас, давай?»

«Если ты этого хочешь».

«Да, я так хочу».

«О’кей. — Она снова зевнула, неожиданно и бесстыдно, как дитя или зверь. — О Господи, как я хочу спать. Не придется пить мандрагору, чтобы проспать огромный отрезок времени, пока мой Дональд далеко. — Она засмеялась. — Очень смешно, что он совершенно не влезает ни в одну романтическую схему».

«Может, для тебя это безопаснее, учитывая то, что ты читаешь».

«Может быть. 0-о-у, Аннабел, как хорошо, что ты здесь. Я тебе говорила?»

«Да. Спасибо, Юлия. Спокойного сна».

«Ой, как я засну! Но эта жуткая тишина просто угнетает после Лондона, и если еще эта проклятая сова начнет кричать, я ее просто застрелю. Честное слово, клянусь, даже если она — мать семерых голодающих птенчиков в девичьем винограде».

«У таких сов бывают тройни».

Она открыла ворота сада. «Ты всегда про все знала».

«Ой, нет, Юлия! Ты говоришь про меня, как про ненормальную натуралистку, воркующую с совами, очаровывающую диких коней и блуждающую ночами по лесам …» Я замолчала.

Если Юлия и заметила, она не подала виду. «Заходишь?»

«Нет пока. Красивая ночь, и я не устала. Натуралистка отправляется блуждать. Спокойной ночи».

«Спокойной ночи», — сказала Юлия.