— Я хочу, чтоб сегодня ты вела себя кротко и прилично, а не так, как ведешь себя обычно, — говорил Алкивиад, таща меня за руку.

Я с трудом поспевала за ним, так как на мне были сандалии на котурнах, в которых я не могла идти быстрым шагом.

— Если Перикл увидит, какая ты есть, он сразу же отвергнет всякую просьбу о помощи нам.

— Помедленнее, пожалуйста! Ты ведешь меня к нему так, будто рабыню на рынок тащишь! — запротестовала я.

Стояло раннее утро, но вся рыночная площадь была уже запружена народом. Торговцы устанавливали свои прилавки, а присланные за покупками служанки громко торговались с ними. Одна из женщин, принюхавшись к связке колбас, швырнула ее торговцу чуть не в лицо.

— Все знают, что ты смешиваешь коровью требуху с собачьим мясом и потом пытаешься выдать эту отраву за первоклассный товар! — визжала она на весь рынок. — Да мой хозяин в рот не возьмет твою тухлятину! Ему подавай самый лучший товар.

Торговец, заметив, что я пристально смотрю на него и прислушиваюсь к перебранке, бессильно покачал головой.

Неподалеку расхаживал быстрыми шагами софист, на ходу задавая вопросы ученикам, которые поспешали следом за ним, отвечая: «Да, учитель» или «Нет, учитель». Темный плащ и широкие рукава, которые то и дело взлетали в воздух от его жестов, делали философа похожим на рассерженную летучую мышь. Я чуть замедлила шаги, прислушиваясь к уроку, но Алкивиад дернул меня и повел прочь от места занятий перипатетиков. Мы пересекли площадь, где под цветными навесами расположились менялы, занимавшиеся своими ежедневными делами, и теснились продавцы разнообразных товаров.

Алкивиад двигался удивительно проворно для такого дородного мужчины, побуждаемый к тому же скаредностью и желанием поскорей избавить от меня свой дом. Как могла моя сестра иметь дело с таким отвратительным типом, оставалось для меня загадкой. Я знала, насколько она ему покорна, так как, проводя ночи в комнатке, смежной с их спальней, часто слышала его натужное кряхтенье, сопровождаемое вздохами облегчения, за которыми следовала блаженная тишина. Сейчас его толстое брюхо колыхалось из стороны в сторону, пока мы спешили вперед, пересекая западный конец Агоры, где находился ареопаг и многие другие здания городских властей. Сотни людей толпились в тени их колоннад.

— Эй, Алкивиад! Куда ты тащишь эту красотку? Она ведь не твоя нынешняя жена.

Я услыхала шум, который подняла компания приятелей моего зятя, даже раньше, чем увидела, обернувшись, самодовольные лица и обвисшие животы его сверстников. Мужчины стояли около судейских скамей — любимое место дневного времяпрепровождения любопытствующих стариков, которым делать больше нечего, как злословить о своих согражданах, афинянах. Перикл ввел закон, требовавший оплаты услуг судейских заседателей, и теперь все старичье города устремилось сюда в надежде на эту привилегию.

— Это моя сноха, да будет вам известно, — отвечал Алкивиад. — Веду ее к Периклу, хочу узнать, не поможет ли он мне сбагрить ее с рук.

— Я тебе в этом и сам помогу, — закричал один из них.

Я шла, не поднимая глаз, не потому, что была так уж застенчива, а потому, что хотела сдержаться и не выбранить старца вслух.

— Я тоже люблю подержать в руках хорошенькую молодку вроде этой, — вмешался другой. — Да и новая жена мне не помешала б. Моя старуха совсем износилась, того и гляди помрет подо мной.

Эти слова вызвали новый взрыв хохота.

— Она сирота, и у нее нет приданого, — сказал Алкивиад.

— А-а, ну в таком случае не так уж она и красива, — отвечал мужчина.

— Она метек, и тебе все равно не удалось бы на ней жениться, — огрызнулся мой зять, проходя мимо. — Доброго вам дня, почтенные. Не будем заставлять великого человека ждать.

Он произнес это неохотно, как бы давая понять, что любое подхалимство, на которое он готов пойти перед Периклом, чистой воды притворство. Все старики заухмылялись, будто разделяли его чувства, и мы отправились дальше.

С Периклом нам предстояло встретиться в Цветной стое, одной из многих колоннад на Агоре, защищавших площадь от безжалостного летнего солнца. Я кинула взгляд на храм Гефеста: лучи солнца отражались от его могучих мраморных колонн, затем на Акрополь, где уже работали люди внутри храма Афины Парфенос. Этот храм пока представлял собой всего лишь остов мраморных колонн, и ему еще предстояло стать самым величественным зданием в Афинах. Я вздрогнула при мысли, что сейчас окажусь перед глазами того самого человека, по повелению которого возводится этот грандиозный монумент.

Каллиопа, моя сестра, вплела ленты в мои светло-каштановые волосы, а сама я чуть припудрила лицо, чтобы казаться красивей, и надела мамино ожерелье золотой чеканки, а к нему такие же серьги с мелкими переливающимися камешками бирюзы. И еще я одолжила на это утро у сестры сандалии на котурнах. Я знала, что Перикл высокого роста, и мне хотелось показаться ему скорее внушительной, чем незначительной коротышкой. Я не надеялась, что он влюбится в меня, — и мысли такой не было. Самым большим моим желанием было внушить ему, что женщина, которую он видит перед собой, слишком порядочна, чтобы отправлять ее в бордель.

— Держи голову красиво склоненной набок, а глаза опусти, — наставлял меня зять. — Не вздумай таращиться Периклу прямо в лицо, это неприлично. Женщине полагается быть скромной, и я не хочу, чтоб он сразу понял, до чего ты наглая.

Моя сестра встретила Алкивиада, когда он приехал в Милет, наш родной город, который находился в Ионии, к югу от огромного Эфеса, за который так долго сражались греки и персы. Алкивиад был выслан из Афин по политическим мотивам и нетерпеливо ожидал позволения вернуться. Афины — центр мира, как он любил говорить, остальные города всего лишь приложение к нему. Зять всегда жаловался на мой аппетит и к еде, и к умным разговорам и мечтал о том, как освободится от меня, передав мужу, какому-нибудь крестьянину из Аттики, который наконец-то сумеет «заткнуть ей рот». Во время переезда на корабле, когда мы расстались с Милетом и со всем, что нам было знакомо, Алкивиад все убеждал меня вести себя смирно, разговаривать вполголоса, а уж он сыщет мне подходящего мужа. И при этом беспокоился, что я «много знаю», а для женщины знания — совершенно лишнее.

— Ни один мужчина, — внушал он мне, — не хочет хлопот со своей женской родней, особенно если это, например, такая женщина, как ты, не пригодная ни к одному из домашних дел и считающая простую работу не достойным для себя занятием. Зачем ты нужна в моем доме? Не сомневаюсь, что ты станешь поганой женой и такой же поганой хозяйкой. И мне просто жаль того парня, кого я улещу жениться на таком отродье.

Никакие упрашивания Каллиопы не могли заставить его относиться ко мне сердечно. Он терпеть не мог таких женщин, как я. После смерти нашей матери моя сестра, носящая имя музы поэзии, но не обладающая ни одним из ее качеств, взяла на себя домашние обязанности, и, как следствие этого, я выросла без строгого материнского присмотра. Отца забавляла моя склонность к ученым беседам, и он позволил мне ходить на рыночную площадь слушать лекции мудреца Фалеса. О нем было известно, что его познания в астрономии превосходят всех, он даже умел вычислять время солнечных затмений. Науку о звездах он постиг у ученых жрецов Египта, которые научили его формулам, по которым такие вещи можно предсказывать. От этого он стал скорее похожим на кудесника, чем на ученого. Фалес учил нас геометрическим уравнениям, он говорил, что самое важное на свете — это понимать пространство, ибо оно содержит в себе все. Он научил нас измерять высоту предметов по длине тени, которую они отбрасывают. Учил, что боги находятся везде и являются той необъяснимой разумной силой, которая оживляет все сущее, как живые существа, так и природу. Он проводил долгие часы, объясняя нам, что между жизнью и смертью нет разницы, — утверждение, которое в тринадцать лет я понять не могла. Да и до сих пор не могу понять ни с точки зрения практической, ни опираясь на доводы разума. От Фалеса я узнала, как лучше приводить доводы в споре, как прокладывать мысль через непостижимое и абстрактное, задавая осторожные и настойчивые вопросы так, чтобы истина обнаружила себя сама. Это происходит медленно, подобно тому, как цветок открывается солнцу. Мне повезло, что удалось прослушать его лекции: они оказались последними, ибо в те дни он был уже очень старым. Фалес умер — мне тогда исполнилось четырнадцать — в год пятьдесят восьмой Олимпиады, сидя в кресле и наблюдая за соревнованием атлетов.

— Напрасно твой отец позволял тебе бегать на рыночную площадь, — ворчал Алкивиад, когда наш корабль пересекал море, направляясь к Афинам, — кому ты такая будешь нужна? К счастью, ты имеешь смазливую внешность, но, чувствую, мне предстоит много хлопот, пока удастся сбыть тебя с рук. И это время может показаться слишком долгим и для моего кошелька, и для моего терпения.

Но когда мы прибыли в Афины, то узнали, что Перикл в попытке ограничить афинское гражданство издал закон, запретивший браки между афинянами и метеками. Алкивиад пришел в бешенство, решив, что теперь ему от меня не избавиться.

— Ладно, в конце концов, это не так важно, — вздохнул он. — Я всегда смогу выгнать тебя на улицу или отдать кому-нибудь в содержанки.

Сестра пролила море слез, умоляя его отказаться от выполнения этой угрозы.

— Прошу тебя, дорогой муж, пожалей меня. Жить не смогу, если моя сестра пойдет по такой дорожке, — рыдала она.

— Тогда попробуй убедить ее поменьше болтать и вести себя как полагается, — отвечал он Каллиопе.

Но в ее отсутствие постоянно пугал меня тем, что заставит заниматься проституцией. Если бы ему удалось доказать, что я потеряла невинность — Алкивиад даже угрожал изнасиловать меня! — то по афинским законам он мог бы продать меня в бордель и выручить немалую сумму.

Сестра продолжала упрашивать его подыскать для меня более приемлемое положение, поэтому он решился обратиться к Периклу, чей закон погубил его планы выдать меня за афинянина и который только что развелся с женой. Он уверил Алкивиада, что не станет менять новое законоположение ради спасения одной судьбы, но согласился «взглянуть» на девушку и попытаться сделать что-либо для нее.

— Помни, Аспасия, у тебя нет ни отца, ни приданого. И, что гораздо хуже, ты от природы ненасытна, а от учения стала ненасытной еще и к разговорам. Ты просто полная противоположность тому, что требуется от женщины.

Алкивиад произносил эти слова, когда мы уже подходили к портику Цветной Стои.

— Когда увидишь Перикла, постарайся вести себя сносно, хотя бы ради себя самой.

Фалес утверждал, что мужчины лучше женщин, а греки лучше всех остальных народов. Афиняне пошли еще дальше, они были уверены, что жители Афин лучше остальных греков. Перикл же, хоть и член демократической партии, был прирожденным аристократом и, как говорили, имел более надменные замашки, чем кто-либо из его оппонентов-консерваторов. Меня страшила встреча с ним. Его статуи и бюсты появились в общественных парках и зданиях по всему городу. Он сумел подчинить себе правительство авторитетом своей личности, широтой мировоззрения, данными превосходного оратора, несмотря на то что был всего лишь стратегом, то есть главнокомандующим. Рожденный в знатной семье, он изменил городские законы так, чтобы простой человек тоже мог занять высокий пост. Его считали и аристократом, и сторонником равенства. В частной жизни он был настолько скуп, что сочинители комедий высмеивали дешевизну товаров, которые приобретались для него на рынках, но общественные фонды он умел расходовать с блеском. Это был загадочный, совершенно необъяснимый человек с парадоксальным складом ума. И мне предстояло оказаться в полной его власти.

Под портиком Цветной Стои, гигантского здания, расписанного фресками с изображением битв между греками и их противниками, я увидела поверх толпы мужчин курчавую темноволосую голову. Человек, которому она принадлежала, стоял на фоне изображения Марафонского сражения с таким спокойствием, будто был персонажем этой фрески, а не собеседником людей, боровшихся сейчас за его внимание. Казалось, он сосредоточенно слушал их, но сохранял вид полного бесстрастия. Люди перебивали друг друга, жестикулировали, приводили аргументы или высказывали просьбы, он же всего лишь равнодушно переводил взгляд с одного на другого. Алкивиад помахал Периклу, тот заметил его, и в этот момент наши глаза встретились. Несколько мгновений он смотрел на меня не отрываясь, но выражение лица его оставалось непроницаемым. Перикл отмахнулся от обступивших его мужчин, сошел по ступенькам и направился к нам. Он был на голову выше меня, даже несмотря на мои сандалии на котурнах. Довольно длинное лицо, глубоко посаженные внимательные глаза показались мне карими, а нос был такой правильной формы, что его можно было бы нарисовать с помощью линейки. Походку Перикл имел целеустремленную; бороду, темную и курчавую, стриг коротко. Комедиографы прозвали его луковицеголовым, насмехаясь над его длинным лицом и большой головой, сильно преувеличивая последнее. Я решила, что он красивый и очень представительный.

Сохраняя полнейшую невозмутимость, Перикл едва глянул на Алкивиада.

— Ты привел с собой женщину, о которой мы говорили.

— Ну да. Сестра моей жены, Аспасия. Они из Милета, исключительно по доброте душевной я привез ее с собой в Афины, когда возвращался из изгнания. Она находится под моей опекой.

Я понимала, как мучительно ему притворяться, изображая участливость, но Алкивиад боялся, что если он обнаружит перед Периклом свое отвращение ко мне, тот не станет помогать ему от меня избавиться. Стратег промолчал, но продолжал смотреть на меня не отрывая глаз, а я, в противоположность инструкциям зятя, так же пристально смотрела на него.

Алкивиад нервно продолжал:

— Я надеялся найти ей достойного мужа, но из-за того закона, что ты издал, ни один афинский гражданин не сможет на ней жениться.

— Да. Это так.

Перикл говорил так равнодушно, будто речь шла о погоде. Потом, по-прежнему не глядя на Алкивиада, взял меня за руку и повел прочь. Я не оглянулась, но про себя улыбнулась, догадавшись, какой сейчас вид у смотревшего нам вслед Алкивиада. В следующую же минуту мне пришло в голову, что меня уводит самый могущественный в Афинах человек и не следует ли мне бояться того, что он надумает со мной сделать. Но мне вовсе не было страшно и казалось — без всяких на то причин, — что он взял меня под свою защиту.

В течение некоторого времени мы шли, не обмениваясь ни единым словом, но почему-то это молчание совсем меня не тяготило. Затем Перикл обернулся ко мне и произнес:

— Вчера я чуть было не лишился одного из преданных друзей.

— Он обидел тебя каким-то образом?

Я сама удивилась тому, каким естественным кажется мой голос. Он звучал так, будто беседовать со знаменитыми стратегами было для меня самым обычным делом на свете. Я не могла объяснить почему, но с первых мгновений между мной и Периклом образовалась какая-то внутренняя связь.

— Нет, ни в коей мере. Это был великий человек, прекрасный учитель. Он мог погибнуть из-за моего небрежения. Мне следовало б подумать о его нужде и послать ему денег. К тому времени, когда я спохватился, он был очень болен.

— Это человек преклонных лет?

— Да, можно так сказать.

Большие карие глаза Перикла смотрели прямо на меня.

— В таком случае, может, он заболел по старости, а не потому, что ты о нем не заботился?

— Но он упрекнул меня. Я пошел к нему и попросил не умирать, сказал, что не смогу управлять без его мудрых советов. Тогда он ответил: «Перикл, тому, кто имеет надобность в лампе, следует заправлять ее маслом».

— Ты был для него единственным источником средств существования?

Я так спросила потому, что мне показалось невозможным, чтобы о человеке, которого так высоко ставит Перикл, было некому позаботиться.

— Это, как я уже сказал, великий учитель. В отличие от софистов он предпочитает не брать денег за свои труды и теперь зависит от моих забот. Его жалкое положение — пятно на моей репутации.

— Но почему он так важен для тебя? Он старший в твоей семье?

— Имя его Анаксагор. Он учил меня размышлять и задавать вопросы. Миру нужны такие люди, как он. Я не хотел бы нести ответственность за то, что его не стало. Он разъяснил мне — и многим другим тоже, — что тайны мира имеют логичное объяснение и что, если много думать над ними, каждый сумеет их разгадать.

— Он так говорил? Меня тоже интересует способ познания мира через вопросы. Ты не мог бы привести какой-нибудь пример его мыслей?

Когда он сверху вниз глянул на меня, его лицо выражало явный скептицизм.

— Он утверждал, что солнце — это вовсе не божество, а очень горячий раскаленный камень, больше, чем весь Пелопоннес. И что Вселенная не повинуется повелениям богов, но управляется чистым разумом, который наполняет все вещи на свете.

— Думаю, что он находился под влиянием моего учителя, Фалеса Милетского, — сказала я в ответ. — По моему мнению, тот первым высказал такую теорию.

— Ты хочешь заставить меня поверить, что ты обучалась у Фалеса из Милета?

— Я не хочу заставлять тебя во что-то поверить. Это софисты пытаются убеждать, философы просто задают вопросы. Я же констатировала факт, в который ты можешь верить или не верить по своему желанию. Но твоя вера, господин, не сделает ни истинным, ни ложным сказанное мною.

Он ничего не отвечал, продолжая молча шагать рядом. Я понятия не имела о том, куда он меня ведет, и спрашивать мне не хотелось. Взобравшись на холм, мы оказались у дверей довольно скромного дома. Он был не больше того, в котором выросла я.

— Это мой дом, — сказал Перикл.

Я была поражена, ибо думала, что вождь афинского народа живет в роскошном дворце.

— Сейчас слуги принесут нам поднос с едой и немного вина. Пойдем со мной.

Мы прошли через двор и по лестнице поднялись к дверям спальни. Я могла заметить, что убранство в доме было самым простым.

— Эта комната станет твоей. Мне кажется, тебе будет здесь удобно. Проси, если тебе что понадобится.

Мы вместе поели фиников, потом немного сыра с хлебом. За едой Перикл задал мне несколько вопросов о Фалесе и о моей жизни в Милете. Затем он удалился, а я стала думать, чем мне теперь заняться. Прислуга в доме разговаривала со мной неохотно. Я побродила по дому в поисках женских покоев, чтобы найти какую-нибудь старушку или родственницу, которые наставили бы меня в правилах, принятых в этом доме, но не обнаружила ни одной женщины. Я вспомнила, что Перикл не так давно развелся с женой, и решила, что, наверное, она увела с собой отсюда всех женщин. Я вернулась в помещение, которое он назвал моим, и стала ожидать своей дальнейшей участи. Возможно, он решит предложить меня кому-нибудь из своих друзей или выдаст замуж за слугу. Наконец спустились сумерки, царившую кругом тишину ничто не нарушало, я лежала на кровати и незаметно заснула.

Поздно ночью я услышала, как в комнату поднялся Перикл.

— Почему не зажжены лампы? — спросил он, останавливаясь подле моего ложа.

— Потому что я не сплю при свете.

— Почему ты не приготовила их для меня?

— Потому что ты не поделился со мной своими планами на вечер.

Он откинул с моего тела простыню, и я осталась перед ним обнаженной. Глаза Перикла смотрели на меня вполне безучастно, рука его спокойно скользнула по моему бедру. Я отпрянула к стенке, схватила простыню и прикрыла ею наготу.

Затем обхватила себя руками и сжалась, ожидая его гнева, но Перикл казался скорее озадаченным, чем оскорбленным.

— Ты не соблюдаешь условий нашего с Алкивиадом соглашения.

— Каких условий?

— Мы с ним договорились, что, если ты мне понравишься, я возьму тебя в наложницы.

— В наложницы?

Я поплотнее закуталась в простыню и беспомощно огляделась в поисках спасения. Это была неумная реакция, но все, чего я хотела, это бежать отсюда.

— Алкивиад уверил меня в том, что ты сведуща в искусстве куртизанки. Сказал, что ты доставляла ему много радости.

— Ему? Мужу моей сестры? Это же нечестиво!

Перикл равнодушно пожал плечами.

— Я не раз слыхал о подобном.

— Господин, я так же девственна, как сама богиня наша Афина. Меня даже рука мужчины не касалась никогда, уж не говоря о том, чтоб я участвовала в любовных делах.

— Не сомневаюсь, что ты лжешь.

Он отодвинулся, но взгляда от моего лица не отрывал, чтоб не упустить следа смущения.

— Должен сказать тебе, что Алкивиад уже получил плату за тебя, за пищу, что ты съела со времени смерти твоего отца, и за те два платья, что пошила тебе сестра, одно льняное, другое из шерсти хорошего качества.

Он, похоже, уже обо всем осведомился. Каллиопа действительно однажды наскребла немного денег из тех жалких сумм, что выдавал ей Алкивиад на хозяйство, и купила ткани, чтобы чуть приодеть меня.

Пока я размышляла над сказанным, лицо Перикла хранило выражение удивления, чувство, которое я ценила и которое мне импонировало. В конце концов, он мог сделать со мной все, что счел бы возможным: овладеть мной против моей воли, в бешенстве вернуть меня зятю, который уж сумел бы наказать меня за то, что не угодила всемогущему Периклу, мог отправить в бордель или поколотить и выбросить в ночь на улицу.

— Алкивиад уверял меня, что ты опытна в любовных затеях, — повторил Перикл, явно доискиваясь смысла происходящего. — Припоминаю, что именно так он и выразился.

Я быстро прикинула возможности выбора, предоставленные мне. Этот человек не собирается, по крайней мере в настоящий момент, использовать свою власть, чтобы мучить меня. С того времени, как умер мой отец, я с такими людьми еще не встречалась. Даже мудрый Фалес любил выказать свое превосходство передо мной, считая, что я должна быть безмерно благодарна за позволение слушать его речи. Я мельком взглянула на ладони Перикла: они были на удивление изящны, с длинными тонкими пальцами и квадратными вычищенными ногтями. Для главнокомандующего такие руки были даже утонченны, и я решила, что вполне могу представить, как они ласкают мое тело.

— Я не солгала тебе. И никогда прежде не занималась ничем подобным. Но, кажется, согласна узнать, что это такое.

Едва все кончилось, я расплакалась.

— Я причинил тебе боль? — спросил Перикл.

Нет, он не сделал мне больно. В тот момент, когда он вошел в меня, я задохнулась не столько от боли, сколько от того, что вдруг поняла, какие изменения несет в мою жизнь это вторжение.

— Я плачу потому, что моя девственность утрачена и моя судьба решилась. Никогда мне не стать невинной невестой. Никогда жених не поднимет покрывала с моего лица, а я не взгляну на него так, чтоб он понял: я готова принять его.

Мысленно же я продолжала: никогда я не предложу своему жениху левую руку, чтоб он обхватил запястье в знак моего подчинения ему. Никогда моя родня с материнской стороны не принесет мне свадебных даров. Не то чтобы я мечтала или думала о таких вещах, но какой-то инстинкт заставлял томиться по ним. Традиционный мирок женщин, с его ритуалами и будничными трудами, которые вселяли в меня отвращение, стал запретным. Более того, теперь для меня заказан путь в респектабельное общество Афин. А если эта дверь закрыта передо мной, то какую я смогу открыть?

— Отец мой — пусть боги хранят его в царстве теней — никогда бы не позволил мне вступить в незаконное сожительство с мужчиной. Он бы не разрешил этого, чтоб будущие дети не несли печати незаконного рождения, — проливала я слезы над моими нерожденными детьми.

— Думаю, ты права. Но ты ведь не похожа на других женщин. И ты сама только что по собственной воле отдалась мне.

Так состоялось наше соглашение. В первые ночи интимные отношения были для меня лишь актом покорности. Но с течением времени, по мере того как Перикл стал каждый вечер приходить ко мне, я попросила его научить меня доставлять ему большее удовольствие. Он так и сделал: научил использовать различные масла и притирания, применение которых особенно нравилось ему, и в свою очередь поинтересовался, какие из способов интимных сношений мне более приятны и помогают быстрей достичь наслаждения. Скоро я научилась получать такое же наслаждение от наших ночных часов, как и от дневных бесед, а он, я надеюсь, стал наслаждаться нашими беседами не меньше, чем интимной близостью. С каждым днем Перикл становился все более откровенным со мной.

Но стоило мне оставить уединенность спальни, которую я делила с возлюбленным, как на меня начинали сыпаться оскорбления. Я слышала, как бормочут их себе под нос слуги, но при Перикле никогда ничего подобного не было, и я не могла ему пожаловаться. Наложница. Шлюха. Девка. Дрянь. Это были самые приличные из их слов. Сначала даже бальзам его доброты не мог смягчить моей обиды. Позже, когда и в доме, и в обществе я обрела большую власть вследствие его привязанности ко мне, оскорбительные слова прекратились, но лишь до поры. Однажды на меня опять излился поток оскорблений, но это случилось уже не в обстановке дома, а прилюдно.

Довольно скоро я поняла, что подобное унизительное отношение означает лишь мою независимость. Теперь я могла сколько угодно бродить по рынку — свобода, которой я лишилась уже в четырнадцать лет. Я была освобождена от затворнической жизни замужней афинянки, всегда вынужденной находиться в сумраке женских покоев, расположенных в задней части дома. Я была освобождена от тирании Алкивиада и находилась под защитой мужчины, который захотел поселить меня в своем доме. Он решился на это из-за наговоров, что возвел на меня мой зять, хотя любого другого мужчину они могли бы только оттолкнуть.

Лишь спустя несколько недель после того, как я оказалась в доме Перикла, мне стало известно, что первейшая из обязанностей куртизанки, отличающая ее от замужней женщины, это обязанность развлекать мужчин за обедом и во время ночных пирушек. И поняла, что именно она и станет проверкой моей пригодности к новому положению. Я понятия не имела о том, как начать подготовку праздничного пира. Догадывалась, что, возможно, окажусь на нем единственной женщиной, поскольку их очень редко, если такое вообще случалось, приглашали присутствовать на торжественных обедах. Даже если Перикл надумает позвать кого-либо из них, ни одна замужняя женщина или женщина из приличной семьи не согласится посетить пирушку, а тем более войти в дом, в котором хозяйничает куртизанка, даже если этот дом принадлежит самому высокопоставленному человеку в Афинах. Моя сестра разбиралась в тонкостях хозяйства почти так же плохо, как я, но, поскольку Алкивиад был разборчив в кушаньях и мнил себя великим гастрономом, она научилась заказывать слугам тонкие блюда и заботиться об их приготовлении. Я обратилась к Каллиопе с просьбой сходить со мной на рынок и помочь выбрать лучшее для стола. Сестра согласилась, но ей пришлось отправиться тайком от мужа, поскольку уважаемые жены афинян посылали на рынок своих слуг, а не ходили туда сами. Я же не хотела дать прислуге шанс опозорить меня при таком важном событии.

Перикл в те дни предпринимал попытки убедить богатых иноземцев, расположенных вложить свои средства в какое-либо предприятие, начать дело в Афинах. Тем вечером пир был устроен в честь одного зажиточного оружейника, недавно в сопровождении трех десятков рабов прибывшего с Кипра, чтобы взяться за строительство фабрики в нашем городе.

— Кого еще ты пригласил? — спросила я, так как хотела послать слуг на рынок для сбора сплетен о гостях и их вкусах.

— А, разные болтуны, хлыщи да политики, — отмахнулся он. — Напомни домоправителю позвать побольше женщин легкого поведения и музыкантов. Мужчины захотят развлечься.

Он определенно был не в настроении помогать мне подсказками, и я даже подумала, не решил ли он, что мой провал окажется ему полезным и поможет избавиться от меня. Поэтому больше расспрашивать ни о чем не стала, а постаралась приготовить все как можно лучше. Когда же гости собрались, я стала разыгрывать из себя утонченную и гостеприимную хозяйку, хоть понятия не имела, как мне следует себя вести. Домашние невольники рассказали о порядках, принятых в доме Перикла во время приема гостей, но я не была уверена в том, что они ничего от меня не утаили. Я была наряжена, надушена и рассылала во все стороны улыбки, но от страха у меня болел живот, а в голове царила полная сумятица.

Пиршество оказалось удачным, гости расхваливали угощения: дорогие страусовые яйца, привезенные в тот день на рынок с африканского побережья, угрей, поданных в листьях свеклы, и прожаренное с пряностями брюшко тунца. Должна признаться, что и сама я никогда не пробовала таких вкусных вещей. В доме Алкивиада женщинам не подавали тех блюд, что ели мужчины, они довольствовались более простой едой.

Некоторые из наших гостей привели с собой профессиональных куртизанок — дочерей и внучек тех образованных женщин, которых содержали самые богатые и наиболее требовательные из членов афинского общества. Эти женщины носили дорогие одежды из шелка и слишком крупные золотые украшения. Они грациозно потягивали вино и задавали мужчинам заученные вопросы. Тем это нравилось, поскольку позволяло блеснуть красноречием и выказать знание давно известного предмета, а значит, показаться более умными, чем они были на самом деле. Мы не беседовали друг с другом, как обычно делают женщины, оказавшиеся в одном доме. Вместо этого улыбались шуткам мужчин, время от времени позволяя себе прокомментировать их высказывания. Одна из женщин продекламировала поэму под аккомпанемент флейты, другая танцевала. Я не умела делать ничего такого и стала думать, не следует ли мне постараться обрести такие навыки. Приглашенных же публичных женщин оставили дожидаться в соседней комнате, где были поданы самая простая еда и плохие вина. Они появились в обеденной зале только тогда, когда блюда были убраны со столов.

Поведение этих особ меня ужаснуло — они ввалились, нагло хохоча, с бесстыдно открытыми грудями, плюхались мужчинам на колени, широко разводя ноги и обнажая бедра.

«Не станут ли тут происходить прямо у нас на глазах разные непотребности?» — испугалась я, поскольку не думала, что смогу вынести такое зрелище.

И не выберет ли Перикл для себя одну из этих женщин, пока я буду сидеть, разыгрывая хозяйку и наблюдая за происходящим? А может, от меня ожидают, что я усядусь к нему на колени с такой же вульгарностью, как они, или, что еще хуже, к кому-нибудь из приглашенных? Что случится, если я откажусь это делать? Я не могла поверить, что тот деликатный человек, под чьей кровлей я живу, способен сделать из меня приманку для своих гостей, но жизнь в Афинах преподносит порой сюрпризы. С облегчением я увидела, что мужчины, приведшие с собой куртизанок, продолжают сидеть с ними за столами, а те, кому приглянулась та или иная шлюха, норовят исчезнуть, чтобы заняться развратом в укромном месте. Перикл, казалось, не обращал внимания на эти маневры. Но точно так же он игнорировал и меня, погруженный в деловую беседу с оружейником Кефалосом.

Надвигалась ночь. Я сидела в одиночестве, стараясь удерживать улыбку на лице. Самой мне казалось, что она уже примерзла к нему и теперь больше походит на перевернутый ледяной полумесяц. Неожиданно довольно немолодой мужчина сел рядом со мной, резким жестом перебросив полу своей туники из дорогого отбеленного льна через спинку скамьи.

— Тебе так же скучно, как мне, кажется? — поинтересовался он и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Не могу понять, почему Перикл настаивает, чтобы я присутствовал на этих скучных сборищах, в то время как я мог бы работать. Разве я похож на человека, которого занимают развлечения торговцев?

— Вовсе не похож, — отвечала я.

Выглядел он очень достойно. Густая борода аккуратно подстрижена и надушена, волны каштановых волос обрамляют лысоватую макушку, высокий лоб был испещрен морщинами. Но главным в этом лице были глаза. Высказывался же он с такой уверенностью, что возражать ему было трудно.

— У нас достаточно забот со строительством и его финансированием, и если мы позволим себе хоть тень промедления, нам придется держать ответ пред всей Аттикой. Ведь эти идиоты, кажется, думают, что мы затеяли акропольский проект лишь для собственного обогащения!

Из этих слов я поняла, что передо мной Фидий, архитектор и исполнитель самого амбициозного из планов Перикла — перестройки холма Акрополя. Фидия считали лучшим скульптором в мире. Я продолжала улыбаться, храня молчание, так как думала, что он говорит скорее для самого себя, как делали весь вечер другие мужчины.

— Понимаешь, о чем я? — нетерпеливо спросил он вдруг.

Я набрала в грудь побольше воздуха, прежде чем заговорить.

— Это строительство горячо обсуждается не только в Афинах, но и за пределами полиса. Города-государства, отдавшие свою безопасность в руки Афин, не очень рады таким расходам из их общих фондов. Я родом из Милета и слышала много разговоров на эту тему на рыночной площади. Вот что я могу сказать в ответ на твой вопрос. Что же касается деталей вашего плана и его экономической стороны, то, должна признаться, мне об этом ничего не известно.

— Что за красноречие у молодой девушки! К тому ж у тебя такое необычное лицо.

Я, конечно, знала о том, что хорошенькая, но никогда не считала свое лицо таким уж необычным. Черты его были приятны и пропорциональны, но ничем не лучше многих и многих. Возможно, глаза у меня больше, чем у некоторых других женщин, а губы полнее и ярче. Когда отец был жив, он, бывало, говаривал мне, что я вырасту красавицей на горе мужчинам, но после его смерти все, что я слышала о себе, это жалобы Алкивиада на то, до чего я неженственна.

— Благодарю за добрые слова, что произнесли уста знаменитого мастера, — отвечала я. — Прежде чем оказаться в Афинах, я изучала риторику и грамматику.

— Что? Что ты изучала? Мыслимо ли, чтоб женщина была философом?

— Ты прав, эти две сущности с трудом смешиваются в одном теле.

Мой ответ вызвал на его лице улыбку.

— Воображаю, с каким. Но возможно, твои знания еще сослужат службу на бесконечных пирушках в доме Перикла, если, конечно, эти невежды дадут тебе шанс вставить хоть одно слово.

— Возможно.

— О тебе хорошо отзываются, так, может, поделишься со мной тем, как относишься к планам изменения облика Акрополя?

Я не могла разобрать, вправду ли он интересуется моим мнением или насмехается, но говорить стала так, будто его вопрос заслуживал самого серьезного ответа.

— Как положено философу, я составляю свое мнение лишь после серьезного изучения существа дела. Ваш же план строительства я еще не подвергала серьезному изучению.

Фидий откинулся на скамье и захохотал. Он окликнул Перикла, который как раз подносил к губам кубок с вином:

— Слушай, Перикл, ты что, готовишь эту молодую особу к политическому поприщу?

В этот момент Перикл внезапно рассмеялся, но его веселье было вызвано не вопросом Фидия, а тем, что на дне опустевшего винного кубка он заметил крохотную керамическую мушку. Я весь вечер ждала, пока он ее увидит, ведь я специально купила ее на рынке, отыскав среди других новинок, и надеялась, что она его позабавит.

В первый раз я заставила его рассмеяться. Из всех необыкновенных качеств, которыми был известен Перикл, нерасположенность к веселью отмечалась всеми, и я обрадовалась, что удалось рассмешить его таким простым способом.

«Лицо этого человека не знает эмоций» — так говорили о нем, а я считала, что он специально создает образ политического деятеля, живущего только для того, чтобы служить государству, и уверенного в том, что отклонение от этого образа может принести вред не только ему, но и Афинам.

— Перикл, этот юный философ хотел бы узнать побольше о нашем проекте перестройки Акрополя.

Перикл бросил на меня удивленный взгляд.

— Но я не говорила ничего подобного! — запротестовала я.

— В качестве философа она не готова присоединиться к обвинениям, возводимым на нас критиками. А решить, справедливо ли наше желание осуществить задуманное, она не может, не изучив существа дела. Почему ты до сих пор не рассказал ей обо всем?

Неужели скульптор всего лишь разыгрывал меня до сих пор? Держа в руках чашу и все еще улыбаясь, Перикл оставил своего захмелевшего торговца и пересел к нам.

— Видишь ли, Аспасия, критики не понимают нас. Храм Афины Парфенос и окружающие его здания станут олицетворением всего великого, что есть в нашем городе.

— Они продемонстрируют всему миру художественный потенциал человечества, — добавил Фидий.

— И коллективную волю греков к победе над врагами, развитие наших высоких идеалов, образ нашей жизни. Этот проект станет воплощением ценностей всего греческого мира.

— И того, что способен достичь человек, если станет бороться за величие во всех аспектах жизни, — поддержал Фидий.

— И того, что становится возможным для человека, чтущего богов.

— Или, по крайней мере, умеющего с ними торговаться.

Фидий был не политиком, а художником и потому не боялся произносить — а может, и самому верить в них — крамольные речи безнаказанно.

— Я велю принести еще вина? — спросила я Перикла.

Кубки их опустели, а я так хотела продолжения разговора в том же тоне. С тех пор как я оставила Милет, мне не доводилось участвовать в достойных беседах, и теперь я чувствовала, что возвращаюсь к жизни.

— Оставь, не надо, — ответил Перикл. — Если велишь подать еще вина, эти люди никогда не разойдутся, а я устал, Аспасия. Лучше прикажи невольникам дать понять гостям, что в кладовых вина больше нет, тогда буквально через мгновение тут никого не окажется.

— И мы избавимся от докуки. А когда все разойдутся, слава богам, возьмем с собой эту юную красавицу и отправимся поглядеть на наше создание.

Ночь была беззвездной, а воздух холодным и влажным. Я не привыкла выходить из дому в такой час и поплотнее закуталась в шаль. Даже в темноте мы видели бронзовый шлем на голове статуи Перикла, видели статую Афины Промахос, торжественное изображение богини во всем ее победном могуществе. В сверкании дня яркий свет отражался от шлема богини, и его было видно от самого моря, как рассказывали моряки кораблей, заходивших в гавань Пирея. Статуя богини была установлена спиной к древним стенам города, его оборонительным сооружениям, которые, как говорили, построили еще герои гомеровских поэм.

Северный ветер завывал над площадью, когда мы поднялись по ступеням лестницы и оказались перед входом в цитадель. У дверей, охраняя их, стояли сторожа, но, узнав Перикла и Фидия, они отошли в сторону, дав нам пройти. Мужчины быстрыми шагами направились к храму, я же чуть приотстала. Далеко впереди, в темноте ночи, колонны белого мрамора, принадлежавшие недостроенным зданиям, казались волшебным и огромным каменным садом. Старые ворота Акрополя еще оставались на месте, но я слыхала, что планируется построить новый, более торжественный портал. В разных концах площади глаз отмечал брошенные рабочими телеги, груженные камнями, плитами мрамора, другими строительными материалами. Они чудовищно не соответствовали изящным белоснежным колоннадам.

Перикл обернулся узнать, почему я замешкалась, и заметил, что я дрожу.

— Что с тобой? Ты замерзла?

— Да.

Но не холод заставил меня дрожать, дрожь была вызвана странным чувством. Находиться на вершине Акрополя, в молчаливом спокойствии глубокой ночи, стоять там, где поклонялись богам!

— Мне кажется, на нас смотрят боги. Они здесь и следят за нами так, будто мы вторглись в их покой.

Перикл протянул мне руку, и я поднялась к нему. Он приобнял меня за плечи, и чувство благодарности за его тепло и защиту охватило меня. Всемогущая Афина не станет причинять мне вред, раз обо мне заботится тот, который возводит в честь нее такие величественные сооружения.

Фидий взял факел из руки одного раба.

— Я покажу тебе наше изобретение, Аспасия, а ты должна решить, является ли эта попытка достойным приношением богине.

Скульптор указал туда, где вскоре должны были появиться четыре самых высоких строения Акрополя: Пропилеи, или Великие Врата, которые проектировал он сам с архитектором Мнесиклом, храм Афины Парфенос, над которым уже трудились каменщики, Эрехтейон, вобравший в себя многие из старых святилищ и храмов, стоявших здесь раньше, и храм Афины-Ники, который был еще на стадии проектирования.

Фидий принялся объяснять свою теорию строительства.

— Города развиваются непрерывно, люди постоянно создают новое на месте старого. Но здесь, на холме Акрополя, я намеренно включил прежние руины в новые сооружения, с тем чтобы наша история — та ее святость, что живет в древних храмах, — была сохранена. Мы уже использовали многие фрагменты старинной каменной кладки, помещая их в основания новых построек.

Огромные участки длинной старой крепостной стены не были разрушены, их влили в новое оборонительное сооружение. Фидий велел Мнесиклу не разрушать стены, прилегающие к Пропилеям, а оставить, скосив их таким образом, чтобы они состыковались вплотную с углами сверкающего новизной сооружения.

— Утверждают, что эти стены ведут свое начало со времен Троянской войны, — продолжал он. — На первый взгляд кажется парадоксом создание чего-то смелого и нового на основе старых развалин. Но по результату, которого я достигну, вы увидите: я понимаю, что делаю.

По выложенной большими каменными плитами дороге, ведущей к Парфенону, мы прошли обратно. Контуры будущего святилища Афины сияли белизной в этот час ночи. Столбы и колоннады уже были возведены, но не подведены под крышу. Стен в этом храме строить не собирались.

— Это будет самое величественное из всех сооружений, посвященных великой богине. И оно увековечит ее помощь афинянам в нашей грандиозной победе над персами, — сказал Перикл.

— Да, эти злодеи при жизни многих поколений угрожали берегам Греции, пытались уничтожить нас. Они ненавидят наш образ мыслей и жизни, мечтают вернуть нас обратно в то темное прошлое, погруженными в которое они живут. Если б Афина не помогла нам в битве при Марафоне, мы бы сегодня здесь не стояли.

— Именно тогда, почти пятьдесят лет назад, нам удалось продемонстрировать наше превосходство над персами раз и навсегда, — продолжал Перикл. — Под конец того изнурительного дня шесть тысяч четыреста персидских воинов полегло на поле брани, в то время как мы потеряли всего сто девяносто двух.

— Это кажется невероятным, — задумчиво сказала я.

Но про себя подумала: не было ли число погибших врагов сильно преувеличено, чтобы сделать победу афинян более славной.

— Это и было невероятным, — подчеркнул Фидий. — И только вмешательство богини помогло нам этого достичь.

— Я знаю, о чем ты думаешь, Аспасия, — догадался Перикл. — Но если бы ты посетила поле боя, как его посещаю я и другие патриоты-афиняне, ты б увидела те огромные погребальные курганы, которые показывают, какое множество людей там похоронено. Наши отцы и деды участвовали в той битве и являются свидетелями происшедшего.

Десять лет спустя после битвы при Марафоне, — продолжал он, глядя попеременно то на меня, то на Фидия, — персы вернулись в Грецию и овладели Афинами. Еще до этого набега каждый житель города был вывезен, остались только священнослужители, жрицы и патриоты, которые решились охранять святыни Акрополя и то, что осталось от его сокровищ. Мы стоим на том самом месте, Аспасия, где эти благородные афиняне устроили свой опорный пункт.

Холодный ночной ветер, коснувшись лица, заставил меня вздрогнуть, словно призраки павших героев встали рядом со мной.

— Персы разложили лагерь на холме Ареса и оттуда стали пускать в храмы огненные стрелы. Хоть афинян была всего лишь горстка — и ни один из них не был профессиональным солдатом, — они храбро оборонялись. Смельчаки долго сопротивлялись осаде, но опрометчиво оставили незащищенным левый фланг крепости, посчитав склон слишком крутым и оттого неприступным. Когда же они увидели, что по нему взбираются вооруженные мечами персы, то защитники бросились с Акрополя в пропасть и погибли. Варвары, ворвавшись в город, истребили немногих оставшихся в нем и предали огню и мечу каждое здание, храм, святилище, произведение искусства.

— Они даже разрушили священный храм Афины, уничтожили все статуи и реликвии, находившиеся в нем, — горячо заговорил Фидий. — Вы можете себе вообразить такое надругательство? Эти выродки не только убивали людей, они губили самое искусство!

Было трудно сказать, какой грех Фидию казался тягчайшим. Для любого афинянина нет более почитаемых ценностей, чем изображения этой богини, покровительницы их родины и города, носящего ее имя.

— Но богиня прокляла их, — продолжал Перикл, — каждого, кто посягнет на священный образ Афины или осмелится вторгнуться в ее храм, ждет печальный конец. Такой была ее клятва Персы полагали, что они расправились с нами, но в действительности, разрушив наши памятники, они заложили фундамент собственной будущей гибели.

Хотела бы я, чтобы афиняне сейчас видели его — опьяненного вином и жаром патриотизма, отдавшегося власти своей любви к Афинам больше, чем власти гроздей Диониса, — тогда они поняли бы, что источник притязаний Перикла лежит именно в этих чувствах, а не в его честолюбии.

— Захватив Акрополь, Фемистокл сокрушил персов при Саламине, а позже, в битве при Платеях, мы навсегда уничтожили угрозу с востока для Греции, — сказал Фидий.

— Новые храмы увековечат память обо всех героях Марафона и других сражений с персами.

— Выпьем же за это! — воскликнул Фидий.

Юный сириец, невольник, сопровождавший нас на этой прогулке, протянул козий мех Периклу, тот сделал огромный глоток и передал мех Фидию, а тот, отхлебнув в свою очередь, отдал его мне. Неужели это означает, что теперь я одна из них?

— Одержав победу под Платеями, афинские вожди поклялись оставить Акрополь нетронутым, лежащим в развалинах, как напоминание потомкам о тех страшных событиях, — продолжал Фидий. — Но после того как мы двадцать лет взирали на эти развалины, наш друг Перикл посчитал, что грандиозный монумент величия и красоты станет лучшим напоминанием людям об их победах, чем холм, покрытый грудами развалин.

— Так оно и будет. К тому же этот памятник расскажет всему миру о наших достижениях.

— И они все еще не верят нам, Перикл, — сказал Фидий. — Не верят даже после того, как мы ознакомили их с нашими планами. Не прошло и нескольких лет после принятия проекта, как они решили уменьшить расходы. Типичные греки. Жаждут славы, но страшатся цены.

— Не говори так, друг мой, — внезапно отрезвел Перикл. — Цена ими уже заплачена, и немалая. Цена крови, пролитой при Марафоне, Фермопилах, Платеях. Грекам не занимать мужества, когда предстоит защитить их богов, государство и свободу.

— Но со своими деньгами им никак не расстаться, — упрямо повторил Фидий.

Небо медленно заливал утренний свет. Скоро город снова оживет, зашумит, сбросит с себя чары ночи.

— Их мнение не так уж важно, — подытожил Перикл. — Мы — победители, а победители должны жить славной жизнью, а не влачить ее среди развалин.

Несколько дней спустя он вернулся домой уже в сумерках. Что больше заботило его — усталость или гнев, — я не могла бы сказать. Слуги, как обычно, предупредили меня о его возвращении, и я сбежала по лестнице навстречу. Перикл, проходя через вестибюль, смахнул с подставки вазу и вслух выругался, когда она, упав, разбилась на множество осколков. Никогда я не видела его в таком состоянии.

Я кликнула, чтобы принесли вина, взяла Перикла за руку и провела во внутренний дворик, где мы часто сидели, наслаждаясь вечерней прохладой. Рыночные сплетни уже донесли до меня слух о том, что в Народном собрании весь день шла суровая борьба между демократами и консерваторами из-за денег, отпущенных на акропольский проект. Мы сели на скамью и после короткого молчания он заговорил:

— Я устал от их политики выкручивания рук и вечных жалоб на то, как дорого обходится строительство Афинскому союзу и как долго оно тянется.

Я никогда не говорила этого Периклу, но часто удивлялась тому, насколько он равнодушен к высокой стоимости строительства.

— Разве тебя самого не беспокоит этот вопрос? — поинтересовалась я.

— Нисколько.

Ответ прозвучал очень решительно. И вправду, Перикл не казался человеком, которому свойственны колебания в правильности принятого решения, скорее он был похож на того, кто услышал волю богов и оставил все сомнения.

— Лидер консерваторов обвинил меня сегодня в расточительном отношении к публичным фондам, в попытке, как он сказал, нарядить город, как наряжают тщеславную женщину.

— Но это не разумное обвинение. Разве не все видят твое отвращение к мотовству? — поинтересовалась я, упрощая существо дела.

Перикл тратил очень мало на свои нужды и удовольствия. Почему же Народное собрание не доверяет его бережливости, практичности того, кто так разумно устроил собственную жизнь?

— Почему наш город велик? — спросил он, но не стал дожидаться моего ответа. — Да потому, что он находится под покровительством богини Афины. А почему она оказывает нам покровительство?

И снова он сам ответил на свой вопрос:

— Потому что Афины и богиня по существу одно и то же. Сегодня я так и заявил в совете: для того чтоб основать свой город, Афина из всех мест на земле избрала именно это. И произошло так потому, что счастливые чередования тепла и солнечных потоков света помогли зарождению расы людей, отмеченных мудростью. С ее подсказкой нам удалось создать систему законов, следующих из божественных элементов, богиня дала нам знания, необходимые в жизни людей. Научила нас подражать ее собственной природе — быть доблестными, смелыми, ценить умеренность и мудрость, внушила любовь к прекрасному, почтение к искусствам и ремеслам.

Он помолчал, взглянул на меня так, словно видел перед собой Народное собрание в лице единственного человека. Затем продолжал:

— Персы вторглись в наши пределы, забросали миллионами стрел, но с помощью великой богини мы прогнали их. Два поколения назад они осквернили храм Афины и другие святилища Акрополя. Не может быть сомнений в том, что он должен быть восстановлен со всем доступным человеческому воображению великолепием. Новый храм Афины Парфенос увековечит память о битве при Марафоне, где кровь греков напоила землю. Аспасия, скажи, ты можешь представить, какой стала бы жизнь греческого народа, не одержи он в тот день победы? Сегодня мы жили б, порабощенные тиранией отсталого деспота, а не наслаждались дарами величайшей и наиболее свободолюбивой цивилизации на свете.

— Не могу поверить, что после такой речи у ассамблеи могли возникнуть к тебе вопросы, — сказала я.

Вопрос мой мог показаться бессмысленным, но меня так же покоряло воодушевление Перикла, как покоряла его власть государственного мужа или его страсть.

— Мои слова они уже слышали не раз, — с горечью отвечал он. — И почему только эти люди не понимают, что, если Афины должны остаться теми, какие они есть, мы, человек за человеком, обязаны продолжать учиться у богини? Памятники возвеличивают ее и одновременно напоминают о том, как высоко надо держать стандарты. Мы не просто строим храм, Аспасия, мы шлем послание миру. Если мы хотим и дальше главенствовать над ним, нам следует вновь и вновь доказывать наше превосходство. И это не моя идея, это пути, по которым следует мир.

— Но если противники уменьшат расходы на твои проекты до окончания работ, что ты станешь делать? — спросила я.

— Возможно, оплачу их сам.

Деловой тон его ответа поразил меня. Неужели этот человек и в самом деле обладает таким богатством? Но так как за ним не водился грешок хвастовства, мне следовало думать, что он и вправду намерен так поступить.

— Почему ты не объявил им это?

— Потому что не так уж я стремлюсь к подобному варианту. Я бы предпочел, чтоб собрание нашло в себе мудрость согласиться с моей точкой зрения.

— Мне кажется, что именно ты, а не город, так желаешь осуществления этих достижений.

Я не скрывала от себя, что взываю к его честолюбию, но делала это намеренно.

— Зачем тебе делить славу с теми, кто не разделяет твоих взглядов? Продолжай возведение храма, но уже от своего имени, от себя лично. Обессмерть в глазах потомков свое имя, а не общество тех людей, которые не разделяют ни твоих устремлений, ни твоих добродетелей.

— Но памятники должны принадлежать городу и народу, чтоб их воздействие было эффективным. Они являются символами достижений всех людей, а не усилий одного человека. Это противоречило бы нашему образу жизни. Но тем не менее твоя идея великолепна.

На следующий день Перикл выступил в Народном собрании и поклялся, что готов возместить городу стоимость всего строительства из собственных средств и что сделает это с радостью. Но при этом он добавил, что в таком случае посвятит храм богине Афине от своего имени, а не от имени города. Перикл, конечно, пошел на некоторый риск, но он оправдал себя.

Оппозиция, всего несколько минут назад аплодировавшая, замолкла, а к концу заседания все согласились с тем, чтобы этот грандиозный памятник был сооружен не от имени одного только Перикла, а от имени всех афинян, поскольку все они находятся под защитой великой богини.

Вечером он поднялся ко мне, как делал обычно, но в руках у него я увидела белое, из тонкого льна покрывало, вышитое золотыми нитями.

— Встань, Аспасия, — торжественно произнес он и, когда я поднялась, накинул мне на голову покрывало, на мгновение прикрыв лицо, и тут же медленно приподнял. — В глазах богов я беру тебя в жены. Примешь ли ты меня как мужа?

— С чего ты надумал так сделать?

Меня поразило, что он, услыхав мои печальные жалобы в нашу первую ночь, запомнил их и, приняв к сердцу, нашел способ утешить мое горе. Ни в одной из историй о женских судьбах мне никогда не доводилось слышать о таком великодушии и нежности со стороны мужчины.

— Ты и я, мы с тобой олицетворяем сами Афины, которые сильны, только когда их граждане объединены. Я становлюсь сильнее, когда рядом со мной ты, и слабею, оставаясь в одиночестве.

Я подняла голову и взглянула ему в глаза, надеясь, что он не увидит меры моего удивления. Боялась, что скажу или сделаю что-нибудь такое, что уменьшит силу или окажется недостойным той любви, что чудесным образом возникла и выросла за долгие месяцы нашей совместной жизни.

— Ты не покинешь меня? — спросил он.

— Никогда.

Я задрожала. Перикл достал золотое ожерелье с подвесками из маленьких зернышек фаната, которые со времен мифа о Персефоне считаются символом плодородия супружества.

— Это мой свадебный подарок тебе, — сказал он и надел ожерелье мне на шею. — Может, оно сумеет сделать наш союз плодоносным и у нас появятся сыновья и дочери.

Я протянула ему левую руку, как я сделала бы на настоящей брачной церемонии. Он взял ее, поцеловал и подвел меня к ложу. Свое тело я отдала ему в первый вечер, но сегодня я вручила ему свою душу.