Когда родился наш сын, Перикл настоял на проведении традиционной церемонии и праздновании этого события. Стоя на Агоре, перед группой самых влиятельных людей Афин, Перикл взял дитя на руки, чтобы все видели — он признает его своим сыном. Для отца незаконнорожденного ребенка это был неслыханный жест. Мальчик был очарователен, с большими ореховыми глазками, копной курчавых волос и удлиненным черепом, точным подобием Периклова, делавшим несомненным его отцовство. Малыш был больше похож на Перикла, чем два его взрослых сына, поэтому отец с первой же минуты непроизвольно полюбил новорожденного. В ходе церемонии он, к моему удивлению, объявил, что хотел бы назвать сына своим именем.

— Его будут звать Перикл. Он сын афинского стратега и внук Ксантиппа, героя битвы с персами у мыса Микале.

То, что он дал мальчику свое имя, в глазах жителей Афин значило больше, чем простое признание отцовства: это означало, что и им следует принять мальчика.

У нас не было времени отпраздновать мое оправдание в суде. Вскоре после этого события спартанцы стали выражать неудовольствие по поводу союза, заключенного Периклом с Керкирой, островом к востоку от Греции, носящим имя прекраснейшей из морских нимф. Керкира была колонией Коринфа, давнего союзника Спарты, и спартанцы, сочтя этот союз недопустимым, направили в Афины делегацию с требованием покинуть остров. Когда же Перикл не отступил, Спарта организовала военное вторжение, тем самым положив конец заключенному на тридцать лет перемирию задолго до наступления срока его окончания.

В день рождения нашего сына в Афины пришла весть о первых погибших в войне, и их тела были торжественно внесены в город. Вместо того чтобы радоваться, что наш сын не погиб ни от одной из опасных болезней младенческого возраста, мы с Периклом отдавали все дни работе над речью по случаю похорон жертв войны. Этой речи предстояло и увековечить память о павших, и поддержать силы граждан Афин перед предстоящим тяжелым и долгим испытанием. Ни Афины, ни Спарта, полагая себя как в военном отношении, так и по образу жизни первейшими, не намерены были отступать.

Кроме того, произнесение траурной речи требовалось по закону. Обсуждался только один вопрос — кому должно быть поручено ее произнести, но в этот раз Перикл был назначен единогласно. Прежде подобные выступления всегда служили лишь поводом для восхваления заслуг погибших, Перикл же задумал построить речь по-другому: в ней не будет восхвалений прошлых военных достижений афинян, как не будет и славословий в адрес нынешних жертв.

— Их слава не зависит от моего красноречия, — объяснил он мне. — Вместо обычных элоквенций я хочу в своей речи подчеркнуть главные достоинства граждан Афин, первым из которых является скромность. Я не поддамся искушению и не стану воздавать чрезмерные хвалы павшим, хоть, конечно, это не значит, что погибшим героям придется уйти непомянутыми.

— В таком случае нужно разработать план, — сказала я. — Что именно ты хочешь изложить в своей речи помимо восхваления погибших?

Выслушав меня, он ушел к себе и долго — несколько часов — не показывался, раздумывая над моими словами. Наконец он вышел.

— Я хочу, чтобы афиняне взглянули на город, который мы построили, и поняли, за что погибли эти герои.

Приняв решение, он легко изложил его суть в словах, потом прочел мне составленную речь вслух, а я сделала несколько замечаний. Когда был отработан окончательный вариант, Перикл, довольный, снова прочел его. Я пожала плечами.

— Тебе не нравится, Аспасия? — спросил он удивленно.

— Почему? Нравится.

По-моему, ему показалось, что я поддразниваю его.

— Ты, может быть, считаешь, что это еще одна, во всем подобная другим, речь, насыщенная бесконечными похвалами в адрес Афин? Именно такой она кажется тебе, уроженке другого города?

— Я прожила в Афинах достаточно долго, чтоб считать их родными, Перикл. Нет, я не нахожу в твоей речи преувеличенных похвал этому городу. Но я думаю вот над чем — будут ли присутствовать на церемонии вдовы и матери павших? Разве тебе не хочется обратиться к ним с особенными словами? Последние слова твоей речи обращены к мужчинам, ты призываешь их продолжать славный путь героев. Но что ты можешь сказать женщинам?

— Женщинам? — Перикл расхаживал по комнате, отгоняя от себя муху. — А почему мне следует обратиться к женщинам?

— Если бы мне довелось потерять на войне мужа или сына, я бы хотела услышать слова утешения и ободрения. Разве мы, матери, не заслуживаем добрых слов?

— Ну конечно заслуживаете.

Он отвечал торопливо, и я видела: ему неприятно, что я затронула такую скучную тему. Перикл считал работу над речью законченной и был ею доволен.

— Понял. Я скажу следующее: «Еще нужно сказать о совершенствах афинских женщин, Выслушайте меня те, кто стал вдовами. Велика ваша слава, женщины, и ей вы обязаны вашими природными достоинствами. Но лучшая из вас та, о которой не говорят на площадях — ни худо, ни хорошо».

Я нахмурилась.

— Вот как? Ты призываешь мужчин искать славы, а женщин неизвестности? Это едва ли прозвучит вдохновляюще, Перикл. По-твоему, женщины не заслужили ничего лучшего за годы страданий?

— Разве твой собственный опыт не научил тебя, что неизвестность — это лучший удел для женщины? Я чуть ума не лишился, обдумывая, как мне защитить тебя от той опасности, которую навлекли на тебя твои привычки, Аспасия. Разве ты не видишь этого? Женщин положено защищать, ибо вы — сосуд, хранящий будущее.

— И поэтому мы обязаны всю жизнь молчать?

— Я не говорю о молчании. Я всего лишь прошу женщин Афин в эти трудные времена воздержаться от того, что могло бы навлечь на них дурную славу.

— Почему же слава пагубна для женщин, но улучшает репутацию мужчин?

— Как меня только угораздило влюбиться в философа?! — вскричал Перикл. — На твой вопрос нет ответа, Аспасия. Таково положение вещей. Спроси лучше у своего друга Сократа, он, кажется, только и мечтает сыпать словами по всякому поводу.

На склоне Акрополя афиняне выстроили огромный крытый, похожий на Одеон павильон, предназначенный для церемонии погребения. В течение трех дней останки погибших складывали в саркофаги из кедра — по одному на каждую семью, — чтобы друзья и родственники могли совершить в их честь жертвоприношения. По прошествии многих дней этот павильон заполнился пожертвованиями, которые семьи павших могли либо предать погребению вместе с телами, либо хранить в семье в память о них. После того как близкие усопших произнесли надгробные речи, освещаемая факелами процессия в сопровождении военного эскорта направилась на кладбище. Время заката считалось сакральным для предания усопших земле.

Перикл поднялся на подиум, чтобы тысячи афинян, пришедших воздать почести жертвам войны, могли слышать его. Женщины, закутанные в покрывала, — вдовы, матери, сестры погибших — тихо оплакивали павших, громкие крики профессиональных плакальщиц почти заглушали их. Музыканты били в барабаны, трубачи играли траурные марши. Длинная фаланга пехоты выстроилась вокруг павильона, опустив на землю щиты. Сцена казалась пришедшей из прошлых времен, веков героев. Словно бродили еще по земле между смертными боги, словно в любой момент могла появиться в блестящем вооружении Афина и издать призывный клич.

Как только Перикл воздел вверх руки, все стихло.

Из уважения или, скорее, по традиции, он начал свою речь возданием почестей предкам.

— Именно они, те, кто передавал от поколения поколению устои нашего общества, своей доблестью сохранили его свободным. Я говорю о наших далеких предках и о наших отцах, о тех, кто не щадил себя в борьбе за нашу с вами свободу. Но, афиняне, история наша покоится на военных достижениях, слишком хорошо нам памятных, чтоб вспоминать о них сегодня. Я не стану этого делать. Форма нашего городского правления, наши национальные обычаи и традиции породили на свет явление, на котором я бы хотел остановиться. Прошу вас, сограждане и гости, выслушать меня внимательно.

Афиняне! Наша конституция никогда не заимствовала законов других государств. Мы создавали ее, а не переписывали. Наш порядок управления покоится на том, что блага принадлежат большинству, а не привилегированным единицам, поэтому он и называется демократией. В отличие от других городов, в Афинах ни один человек не может быть выведен из правительства по причине бедности. Самые бедные и самые смиренные могут открыто выражать свое мнение в Народном собрании, выступать в суде и участвовать в выборах. Афиняне — свободные люди. Они живут в открытом обществе, в котором человек свободен. В обществе, которое не путает общественный статус с заслугами человека, которое позволяет человеку жить так, как он хочет, не боясь гнева соседа. Наше общество охраняется законами — письменными и устными, — за исполнением которых следят магистраты.

Я вспомнила о нашем споре, возникшем, когда он писал эту речь.

— Каково твое мнение об афинских законах? Ведь в нарушении одного из них тебя обвиняли перед всем городом? — спросил он у меня.

— Если б дело происходило в ином обществе, женщину, которая вызвала подозрения или нанесла оскорбление богам, могли бы приговорить к смерти. В других местах о таком часто слышат. Мне же дали выступить в свою защиту, ты тоже выступил в мою защиту, и в результате я была оправдана. Меня могла постичь гораздо более тяжелая судьба.

Я подумала о себе как о свободной женщине, о матери красивого младенца, возлюбленной человека, занимающего пост стратега, добродетели которого превозносят. Когда я смотрела на Перикла, стоявшего в тени огромных памятников, о которых он и Фидий мечтали и соорудить которые уговорили своих сограждан, меня охватил благоговейный страх перед всем, что было создано за годы, проведенные мною в Афинах.

— Афиняне, — продолжал Перикл, — подумайте о нашей исключительности в сравнении с другими государствами. Мы совершили великие деяния, но мы и обеспечили себе возможности и средства вкусить отдых после трудов. Мы изобрели игры, состязания, которыми наслаждаются все. Мы ведем гармоничную и правильную жизнь, можем наслаждаться личным покоем. Мы развиваем знания и искусства. Слава Афин привлекает поток сокровищ со всей земли. Наш город открыт миру, и мы никогда и никому не запрещали любоваться им и изучать его. По контрасту со Спартой, которая изгнала всех чужаков со своей земли, умеет ценить только воинскую доблесть и живет, подозревая весь свет в злоумышлениях. Афины — это живой урок для всей Греции, для всего мира, как ныне, так и в будущем. Подавая пример того, каким должен быть город, мы являемся школой городов.

Вот за это и погибли наши герои. Те же из нас, кто остался в живых, должны продолжать искать славы — славы, которая лучше, чем добыча, утешит их в старости. Лишь любовь к славе никогда не умирает.

Перикл теперь говорил очень громко.

— Взгляните же на свой город, афиняне, и полюбите его.

Он воздел правую руку к небу и драматическим жестом выбросил ее в направлении Парфенона, чья огромная вытянутая тень, казалось, подползала к нему.

— Восхищение века нынешнего и грядущего будет с нами потому, что мы оставляем многочисленные свидетельства нашего могущества. Вот они, перед вами. Нам, создавшим их, не нужен Гомер или другие поэты, чьи стихи могут порадовать лишь один миг. Мы оставляем после себя эти вечные памятники, и заплатили за них те, кого сейчас мы провожаем.

Таковы наши Афины, и пусть они останутся с теми, кто благородно сражался на поле брани и пал. С теми, кто не желал расстаться с городом и всем, что в нем есть. Пусть выжившие будут готовы продолжать их дело.

Когда Перикл закончил свою речь, я вспомнила слова, сказанные мне Диотимой в тот вечер, когда она пришла в его дом. Тогда я не сумела понять их.

Самое великое стремление мужчины — стремление к славе. Ради нее он готов рисковать всем. В этих памятниках Перикл обрел славу, о которой мечтал и к которой стремился. Сократ говорил, что Диотима — учитель философии любви, а эта философия, как она ее понимает, глубоко отлична от философии домашнего очага, к которой чувствовала призвание я. Первое из этих учений коренится в земной жизни, но в глазах мужчин, ищущих бессмертие, она всего лишь пустяк. Второе же накрепко привязано к повседневности, которая, как кажется, принадлежит женщинам. Могут ли женщины искать той же славы, что ищут мужчины? Я желала жить свободной от запретов, но мне нет дела до тех, кто будет помнить обо мне, когда моя жизнь закончится. Что мне до тех, кто вспомнит имя Аспасии, когда я стану тенью в царстве теней? Я не знаю, как эхо моего имени могло бы улучшить жизнь, проведенную мною в страданиях.

Жаль, конечно, что имя мое умрет со мной и не будет связано ни с одним из этих прекрасных памятников, а лишь с человеком, который велел их построить. Я подняла глаза вверх. Заходящее солнце бросило красноватый отблеск на беломраморную громаду Парфенона, мгновенно нарушив ауру его олимпийского спокойствия. Да, Диотима сказала правду. Этот памятник переживет нас, переживет нашего сына и каждого, кто стоит сейчас в его тени. Парфенон принадлежит вечности, как принадлежат ей души мужчин, погибших ради него и всего того, что он в себе воплощает.

Перикл закончил говорить и поклонился, принимая аплодисменты. Солдаты зажгли факелы, готовясь проводить своих павших товарищей в последний путь. Семьи же их окружили павильон, совершая ритуальные возлияния. Казалось, сами небеса вдруг вспыхнули, наполнив ночной воздух запахом смерти. Вместо того чтобы присоединиться к остальным, Перикл отвернулся и направился к Парфенону, желая в одиночестве помолиться Афине и попросить ее направить его руку. Ибо приближались трудные времена.