ГЛАВА 15
Результаты наблюдений во время второго визита в Уайтхолл, к мадемуазель де Керуаль:
Она все еще очень плоха, температура не спадает, продолжаются боли в пояснице, моча горячая, наблюдается крайняя вялость. Я все больше убеждаюсь в том, что у нее гонорея. Источник болезни может быть только один. Лорд Арлингтон не сказал об этом прямо, но выразился крайне деликатно: «Мадемуазель чувствует привязанность только к его величеству и больше ни к кому». Вчерашним вечером я задала ему и мадам Северен вопрос, как чувствовала себя больная до того, как поднялась температура и начались боли. Фрейлина ответила, что две недели назад мадемуазель де Керуаль пожаловалась на недомогание, но ей и в голову не могло прийти, что та могла заразиться от короля венерической болезнью. На это я ей заметила, что, по моему опыту и по опыту моих родителей, болезнь не различает людей по классам, для нее не существует ни богатства, ни добродетели, и тогда мадам Северен немного обиделась, посчитав, что я сужу о мадемуазель де Керуаль как о женщине легкого поведения. Лорду Арлингтону пришлось уверять ее, что я вовсе не это имела в виду. Похоже, мы с ней почему-то действуем и судим обо всем наперекор друг другу. Мадам Северен явно озабочена тем, чтобы верность своей госпожи королю ни у кого не вызывала сомнения; но, с другой стороны, она не хочет разгневать короля, открыв ему глаза на результат его развратного образа жизни. Я могу понять ее затруднения, но не могу с ней согласиться, поскольку все это позволяет болезни мадемуазель де Керуаль прогрессировать с прежней силой. Я не спрашивала о состоянии здоровья самого короля; понятно и так, что он должен страдать тем же недугом, хотя и в меньшей степени; по лицу Арлингтона я поняла, что такое случается уже не впервые.
В гостиной мадемуазель де Керуаль я познакомилась с Ральфом Монтегю, которого недавно отозвали из Франции, где он выполнял службу посланника. Он очень обаятельный человек, поэтому мне надо быть с ним очень осторожной; впрочем, разве обаяние — не та черта, которую должен взращивать и лелеять в себе всякий дипломат? Ему, как и лорду Арлингтону, поручено обеспечить все, чтобы моя миссия в Уайтхолле оставалась тайной; я понимаю, что это необходимо, хотя дает мне повод для беспокойства: от лорда Арлингтона я не жду для себя ничего хорошего, стоит только вспомнить историю моего отца. Господин Монтегю очень умен и любит пользоваться этим своим преимуществом перед другими, но, боюсь, если не держать его острый ум в узде, он может привести его к пороку. При мне он очень удачно сбил спесь с одного из напыщенных королевских врачей. Может быть, такое обращение с сэром Грэнвиллом кто-то сочтет жестоким, но я думаю, что он этого вполне заслуживает: начитанность этого шарлатана в области медицины может принести немало страданий бедняге, которому не посчастливится стать его пациентом. Был бы жив мой отец, уверена, он бы со мной согласился.
Отец… Анна кладет перо и сжимает пальцами виски. Прошло уже больше года со дня смерти ее отца, это случилось в прошлом году, в сентябре. Если быть точным, то он не умер, а был убит, стал жертвой собственного милосердия: доктор Брискоу навещал больного в одном из беднейших приходов, на него напали, ограбили и бросили умирать на дороге. Один за другим из жизни ее уходили люди, которых она любила больше всего: ее муж Натаниэль, ее дочь Сара, отец. Мать Анны хоть и жива еще, хоть телом еще остается с нею, душа ее ушла от нее уже давно, и в чем здесь причина, в органических ли изменениях мозга или в болезни души, Анна не знает.
Ах, если бы только был кто-нибудь рядом, но нет никого, на чье разумное слово она бы могла положиться, чьего совета могла бы спросить. Миссис Уиллс всегда занята, ей надо содержать дом, из нее плохая советчица, тем более что она никогда не интересовалась вопросами, связанными с медициной. Девочки еще слишком молоды: они сами смотрят на Анну снизу вверх, как на свою мать. С тех пор как умер отец, ей и поговорить как следует не с кем. И неудивительно, что она завела этот дневник и пишет в нем каждую ночь: теперь он — ее собеседник, только с ним она может поговорить по душам, только здесь она может свободно выражать свои мысли, не встречая ни критики, ни осуждения.
Анна зевает и потягивается. События прошедшего дня утомили ее. В поисках макового сиропа пришлось обойти еще две аптеки, удалось купить совсем немного, ей хватит всего на несколько дней. На всякий случай она купила и немного лауданума, лекарства, которое изобрел доктор Сайденхем; это опиум, замешанный на вине. Лауданум действует сильней, чем маковый сироп, и его надо применять более осторожно, но чувствуешь себя спокойней, когда знаешь, что он есть под рукой. Сегодня она приняла лишь несколько капель сиропа, ровно столько, сколько нужно, чтобы уменьшить боль, но оставить незамутненным сознание. Без этого она бы не смогла выдержать путешествия в Уайтхолл и тамошних впечатлений. Но теперь ночь, и, как всегда ночью, головная боль усиливается. Она смотрит в противоположный угол комнаты, где находится ее рабочее место, — большой дощатый стол под самым скатом крыши. Среди аккуратно расставленных бутылочек, баночек и колбочек, среди приспособлений для изготовления лекарств, ступок и пестиков, деревянного противня, на котором делаются пилюли, перегонных кубов стоит и коричневый пузырек с маковым сиропом.
Вначале маковый сироп помогал ей уснуть, но снотворное его действие со временем притупилось. Теперь, приняв необходимую дозу, она нередко ощущает какое- то беспокойство, словно с ней происходит что-то не так; боль затихает и успокаивается, но организм, скорее наоборот, возбуждается. На основе наблюдений за своими пациентами она видит единственное решение этой проблемы: увеличить дозу. Может быть, даже перейти на лауданум. Она вспоминает, что от отца остались записи, которые он вел, когда работал с доктором Сайденхемом, и в них были инструкции по дозировке опиумной настойки. Она хочет встать и поискать этот журнал, как вдруг слышит стук в дверь.
— Войдите, — откликается Анна.
Дверь медленно открывается. В комнату неохотно вступает Эстер. В свете свечи ее веснушчатое лицо принимает приятный медный оттенок. Анна замечает складку, идущую по низу ее фланелевой верхней юбки. Миссис Уиллс уже дважды выпускала кромку, а юбка опять коротка. Эстер так быстро растет, что кажется уже совсем долговязой, как говорится, руки и ноги, больше ничего, ну совсем как только что родившийся жеребенок. В руке у нее синяя глиняная чашка, из которой идет пар и пахнет мускатным орехом.
— Миссис Уиллс приготовила вам поссет, — говорит она, неловко протягивая чашку, — Чтобы вы поскорей уснули.
Анна старается держать в тайне от домашних свои вечерние и ночные отлучки из дома. Но это, разумеется, не всегда удается.
— Спасибо, Эстер, — говорит она, принимая чашку.
Поссет приготовлен из горячего молока, меда, красного вина и специй. Без сомнения, он будет ей полезен, но в эту минуту пить его ей не хочется. Она ставит чашку на письменный стол, рядом с дневником.
— Посиди со мной немного, если хочешь, — говорит она.
Анна знает, что предложение почти наверняка будет отвергнуто. Но все равно продолжает надеяться, что когда-нибудь Эстер перестанет робеть в ее присутствии.
Но Эстер едва удается скрыть тревогу. Она не любит комнаты Анны, она даже заходить в нее боится: пучки подвешенных к стропилам и балкам высушенных трав, банки с таинственными жидкостями и порошками, глиняные сосуды с дохлыми насекомыми и засушенными членами каких-то неведомых животных, булькающие перегонные кубы, странные запахи, множество старых, переплетенных в кожу книг — все это пугает ее. Анна пытается увидеть свою обстановку глазами Эстер: еще бы, это мало похоже на спальню молодой женщины, скорее это что-то среднее между аптекарской лавкой, лабораторией алхимика, а то еще чего похуже. Семья Эстер переехала в Лондон из сельской местности, и девочка сохранила многие присущие провинциалам предрассудки, которые она впитала с молоком матери, и они остаются с ней, несмотря на то, что по настоянию Анны обе девушки учатся, получают какое-никакое образование. Эстер верит во всякую чепуху, например, что существуют заклинания, от которых тебя станет тошнить булавками и пучками конского волоса, или ты пустишься в пляс и станешь плясать до тех пор, пока не умрешь. Анна много раз пыталась объяснить, что такого не бывает, но бороться с верой Эстер во всякие чудеса не так-то просто.
— Простите, мэм. Мы с Люси сейчас занимаемся латинской грамматикой.
Единственное оправдание, которое действует на Анну безотказно: она занимается. Миссис Уиллс об образовательной программе Анны для девочек весьма невысокого мнения. Особенно это касается латыни: экономка считает, что это просто пустая трата времени и денег. Но латынь как-никак остается языком науки, и Анна хочет, чтобы Эстер и Люси научились читать латинские тексты, это всегда пригодится, неважно, какую дорогу они изберут в жизни. Хотя, надо сознаться, ни та ни другая к латыни не испытывают особой любви, не то что она сама в их годы.
— Ну и как успехи?
— Очень хорошо, мэм.
Ответ, конечно, почтительный, да и предсказать его нетрудно. Но ведь это неправда: когда в последний раз Анна опрашивала девочек, ответы их, как это ни прискорбно, никуда не годились. Но не это беспокоит ее больше всего. Что бы она ни делала, никак не удается побороть скрытность Эстер. Словно все негативные переживания девочки — обиды, страхи, раздражение — запрятаны глубоко внутрь ее существа и там, не находя выхода, нарывают и гноятся. А вдруг Эстер совершит когда-нибудь что-то ужасное, непоправимое… о, это будет уже похуже, чем просто ложь, увиливание от обязанностей или ссоры с Люси. О, как стучит в голове… но что сейчас она может с этим поделать?
— Ну хорошо, ступай.
Не успел замереть на губах Анны последний звук, как Эстер словно ветром сдуло.
Она смотрит на чашку с поссетом, от которого все еще идет пар. Нет, это ей не поможет. Совсем не поможет, никак. Она идет к рабочему столу и берет в руку бутылочку с маковым сиропом. На этот раз восемь капель. Может, даже десять. Или еще больше.
