Около девяти часов Энни отвезла Грейс в больницу, а сама поехала на бензоколонку в центре Шото. Рядом с ней заправлялся невысокий мужчина с обветренным лицом и в шляпе с такими огромными полями, что под ними могла бы укрыться лошадь. У него был «Додж»-пикап, который тянул за собой трейлер с коровами: «энгусские черные» – таких Энни видела в «Двойняшках». Ее так и подмывало продемонстрировать знания, приобретенные ею в тот день, когда клеймили скот. Она мысленно произнесла фразу, с какой можно начать разговор. «Прекрасный скот!» – Нет, так не говорят. «Отличные животные!» А может, надо сказать – экземпляры? Нет, не стоит завязывать разговор. Ведь на самом деле она понятия не имела, хороший или плохой скот томится в трейлере. Может, эти коровы все блохастые. Подумав, Энни решила все-таки просто молча кивнуть и улыбнуться.

Когда она уже расплатилась, кто-то окликнул ее по имени. Обернувшись, Энни увидела выходившую из «Тойоты» Дайану. Энни помахала и пошла в ее сторону.

– Значит, вы не всегда говорите по телефону, – сказала Дайана. – Бывают и перерывы. А то мы уж начали беспокоиться.

Энни улыбнулась и сказала, что три раза в неделю возит Грейс в город на физиотерапию. Сейчас возвращается на ранчо, немного поработает, а около полудня вернется и заберет Грейс.

– Я сама могу ее забрать, – предложила Дайана. – У меня еще есть дела в городе. Она в Бельвью?

– Да, но только не стоит…

– Не берите в голову. Это же кошмар – делать такие концы.

Энни попыталась возражать, но Дайана и слушать ничего не хотела, уверяя, что ей это не доставит никакого труда. И в конце концов Энни согласилась. Они еще немного поболтали о том, как Энни и Грейс живется в речном домике – все ли у них там есть? – а потом Дайана сказала, что ей пора, и они расстались.

Возвращаясь на ранчо, Энни все думала об этой встрече. Предложение Дайаны звучало вполне искренне, но при желании в нем можно было уловить намек на обвинение – она словно хотела сказать, что при такой занятости Энни не стоило обременять себя материнством. «Нет, у меня определенно развивается паранойя», – осадила себя Энни.

Она смотрела на равнину, простирающуюся с правой стороны, – темные очертания коров на фоне прошлогодней травы воспринимались как призраки бизонов из прошлого века. Впереди от нагретого солнцем асфальта поднимался пар; Энни опустила стекло, и ветер тут же принялся трепать ее волосы. Шла вторая неделя мая, и складывалось впечатление, что весна больше не обманывает ложными обещаниями тепла, а по-настоящему вступила в свои права. Энни повернула налево, и перед ней замаячили Скалистые горы; вершины их затянули белые облака – словно кто-то с небес пролил глазурь. Точь-в-точь торт, подумала Энни – еще бы вишенку и бумажный зонтик. Мысль о факсах и сообщениях на автоответчике, дожидавшихся ее на ранчо, вывели Энни из созерцательно-блаженного состояния, и она непроизвольно для себя сильнее нажала на педаль.

Месяц отпуска, предоставленный ей Кроуфордом, подходил к концу. Надо опять выпрашивать у него дни, но Энни даже думать об этом не хотелось. Она понимала, что все его сладкие слова о том, что ей самой решать, сколько отсутствовать, – пустой треп. События последних дней ясно показали, что терпение Гейтса на пределе. Некоторые мелкие придирки и вмешательства в ее работу – сами по себе незначительные – говорили о наметившейся тенденции, сигнализировали об опасности.

Гейтс раскритиковал статью Люси Фридман о дансингах, которую Энни нашла превосходной; он придрался к очередной обложке – не то чтобы совсем отверг идею оформителей, но сомнение высказал; и самой Энни послал длинное письмо, выражая недовольство репортажем об Уолл-стрит, который, по его мнению, проигрывал в сравнении с материалами на эту тему в других журналах. Все бы еще ничего, но копии письма он направил остальным четырем директорам, не уведомив ее об этом. Ладно, если старый хрыч хочет развязать войну, он ее получит. Энни не стала звонить Гейтсу, а сразу же написала четкий ответ, подкрепленный фактами и цифрами, послав копии тем же самым людям и еще на всякий случай двум-трем своим сторонникам. Touche, но сколько же это отняло у нее сил!

Спускаясь в долину мимо конюшен, она приметила на манеже молодых коней, но самого Тома видно не было, и Энни испытала нечто похожее на разочарование, – чувство это удивило и позабавило ее. Подъехав к речному домику, она обнаружила там стоящий у дверей грузовик телефонной компании. Когда она вылезала из автомобиля, на крыльцо вышел мужчина в синем комбинезоне и, поздоровавшись, сказал, что установил две новые линии.

Рядом с компьютером стояли теперь еще два аппарата. Автоответчик записал четыре сообщения, и еще пришли три факса, один – от Люси Фридман. Энни начала было его читать, но тут зазвонил телефон.

– Привет. – Голос был мужской, но Энни не могла вспомнить, чей. – Я просто хотел поинтересоваться, работает ли новая линия.

– А кто говорит? – спросила Энни.

– Простите. Это Том. Том Букер. Я видел, как отъехал парень с телефонной станции, и вот решил узнать…

Энни засмеялась.

– Вижу, что работает. По крайней мере, та, по которой звоню. Надеюсь, вы не против, что служащий заходил без вас.

– Конечно, нет. Спасибо вам. Но не стоило беспокоиться.

– Никакого беспокойства. А то Грейс говорила, что ее папа иногда не может дозвониться.

– Спасибо. Это очень мило с вашей стороны.

Последовала неловкая пауза, и Энни, просто чтобы ее заполнить, рассказала Тому о случайной встрече с Дайаной в Шото и как та любезно предложила привезти Грейс.

– Жаль, мы не знали, а то она могла бы и в город ее подбросить.

Энни еще раз поблагодарила Тома за телефоны, предложив оплатить расходы, но тот, оставив ее слова без внимания, сказал, что не будет больше ей мешать, и положил трубку. Энни снова стала читать факс от Люси, но почему-то никак не могла сосредоточиться и пошла на кухню сварить кофе.

Через двадцать минут Энни уже опять сидела у стола, приспосабливая одну линию под модем, а вторую – только под факс. Она уже собралась звонить Люси, которая метала громы и молнии в очередном приступе ярости против Гейтса, но тут у черного хода послышались шаги и на стекле двери замаячила чья-то тень.

Энни различила лицо Тома Букера – он улыбался ей. Она открыла дверь; Том отступил назад. У крыльца стояли два оседланных коня – Римрок и один из молодых жеребцов. Прислонившись к косяку, Энни сложила на груди руки, скептически улыбаясь.

– Мой ответ – нет, – твердо произнесла она.

– Вы еще не знаете вопроса.

– Думаю, что догадываюсь.

– Правда?

– Да.

– Я вот подумал… Так случилось, что вы сэкономили сорок минут до Шото и сорок – обратно. Разве теперь вы не можете позволить себе отвлечься и подышать свежим воздухом?

– И покататься верхом?

– Да, верхом.

Они с улыбкой посмотрели друг на друга. На Томе была бледно-розовая рубашка и старые джинсы с кожаными заплатами – он всегда ездил в них верхом. Может, из-за освещения, но его глаза были такого же ярко-синего цвета, как и небо за его спиной.

– Вы окажете мне большую услугу. Я провожу все время с этими горячими молодыми жеребцами, и старина Римрок застоялся в конюшне – чувствует себя одиноким. Если вы поедете, он будет благодарен вам и покажет настоящий класс.

– Это что, плата за телефоны?

– Нет, мэм. Это скорее чаевые.

Физкультурный врач, лечившая Грейс, была миниатюрной женщиной с копной чуть тронутых сединой кудряшек и серыми глазами – такими огромными, что, казалось, они постоянно хранили удивленное выражение. Терри Карсон было пятьдесят один год, Весы – по знаку Зодиака; родители ее умерли, и у нее было трое сыновей, которых ей подарил тридцать лет назад – одного за другим – муж, сбежавший вскорости от нее с техасской королевой родео. Он настоял, чтобы сыновей назвали Джон, Пол и Джордж, и Терри благодарила Бога за то, что муж сбежал прежде, чем наградил ее четвертым. Уже во время первого занятия Терри начала посвящать Грейс в свою биографию, и теперь при каждом новом посещении рассказ Терри возобновлялся с того самого места, на котором закончился в прошлый раз. Если бы потребовалось, Грейс могла бы с легкостью написать несколько тетрадок о личной жизни своего врача. Впрочем, Грейс нисколько не возражала. Ей это даже нравилось. Ведь от нее требовалось только лежать на скамье, отдаваясь на волю не только рук, но и языка женщины.

Когда Энни объявила дочери, что договорилась с физкультурным врачом о трехразовых занятиях на неделе, Грейс пробовала возражать. После усиленного курса лечебной физкультуры в Нью-Йорке ей не требовалось так часто встречаться здесь со специалистом. Правда, врач в Нью-Йорке сказал ей, что чем больше заниматься ногой, тем больше шансов на то, что она не будет хромать.

– А кому какое дело до моей хромоты? – заносчиво спросила Грейс.

– Мне, – ответила Энни, прекратив дальнейшие обсуждения.

Однако занятия с Терри Грейс понравились. Начинали они с разминки. Чего только Терри не заставляла ее делать! Грейс обливалась потом, работая на ручном велотренажере, и даже танцевала перед зеркальной стеной. Когда Терри в первый раз включила магнитофон, у Грейс сразу вытянулось лицо.

– Тебе что, не нравится Тина Тернер?

Грейс вежливо ответила, что Тина Тернер чудесна, только…

– Ты хочешь сказать, старомодна? Стыдись! Она всего лишь моя ровесница.

Грейс залилась краской, но Терри весело засмеялась, а за ней и Грейс, и с тех пор дела у них пошли хорошо. Терри попросила девочку принести ее собственные записи, и теперь музыкальное сопровождение превратилось для них в постоянный источник шуток. Когда Грейс приносила что-нибудь новенькое, Терри прослушивала кассету, качала головой и вздыхала: «Ну и тоска!»

После разминки Грейс немного отдыхала, а потом сама занималась в бассейне. Последний час снова проходил перед зеркалом – ходьба, «выработка походки» – так это называлось. Никогда раньше Грейс не чувствовала себя в лучшей форме.

Сегодня Терри, как обычно, погрузилась в воспоминания. На сей раз она рассказывала про индейского юношу, к которому раз в неделю ездила в Блейкфитскую резервацию. Гордому и красивому индейцу было двадцать лет, и выглядел он так, словно сошел с картины Чарли Рассела. Прошлым летом он пошел плавать с друзьями и, нырнув, угодил головой прямо в камень, незаметный с берега. Свернул себе шею и лежал с тех пор парализованный.

– Когда я приехала к нему в первый раз, он страшно рассердился, – говорила Терри, ритмично разминая ногу Грейс. – Сказал, что ему ничего не надо, и если я сейчас же не уйду, то уйдет он. Не надо ему никаких унижающих мужское достоинство процедур. Он не добавил «от женщины», но именно это имел в виду. Я не понимала – как это уйдет? Не мог он никуда уйти: все, что он мог, – это лежать пластом – вот и все. И что ты думаешь? Он-таки ушел. Я все же начала с ним работать, а потом взглянула и поняла – да, он действительно ушел.

Терри видела, что Грейс в недоумении.

– Его разум, дух – как хочешь можешь назвать, – его не было. Он отсутствовал. Вот так. И, знаешь, парень не симулировал, он действительно был в каком-то другом мире. Когда я закончила массаж, он вернулся. Каждый раз, стоит мне приехать – он повторяет то же самое. А теперь повернись, милочка, и сделай парочку движений Джейн Фонды.

Грейс повернулась на левую сторону и стала делать упражнение «ножницы».

– А он говорил, куда уходит? – заинтересованно спросила она. Терри рассмеялась.

– Я сама об этом спрашивала, но он ответил, что не скажет, потому что я суюсь не в свои дела. Вот так и отрезал. Суюсь не в свои дела! Делает вид, что терпеть меня не может, но я-то знаю, что это не так. Я ему нравлюсь, но парню нужно демонстрировать независимость. Все мы этого хотим время от времени. Прекрасно, милочка. Немного повыше, можешь? Отлично!

Терри провела Грейс в бассейн и оставила там одну. Там было очень тихо, и воздух слабо отдавал хлоркой. Грейс переоделась в купальный костюм и, войдя в бассейн, остановилась там, где течение образовывало что-то вроде маленького водоворота. Солнечные лучи, ударяясь о поверхность воды, разделялись надвое: одни, отражаясь, устремлялись к потолку и плясали там солнечными зайчиками; другие проникали до самого дна, рисуя на нем светящиеся узоры, похожие на скопище бледно-голубых змеек, постоянно умиравших и возрождавшихся вновь.

Биение струй приятно ласкало искалеченную ногу, и Грейс, откинувшись назад, стала думать об индейском юноше. Как должно быть здорово, если можешь покидать свое тело, когда захочешь. Мысли ее обратились к прошлому – к тому времени, когда она пребывала в коме. Может, это то же самое? Но куда уходила она и что видела? Грейс ничего не помнила – даже обрывка сновидения, помнила только, как вышла из комы – плыла в клейкой жидкости на материнский голос.

Грейс всегда хорошо помнила сны. Существует прием – как проснешься, сразу же рассказать сновидение кому-нибудь – хотя бы самой себе. В раннем детстве она всегда прибегала по утрам в спальню родителей и, забравшись в постель, устраивалась поудобнее к папе под бочок и рассказывала все, что видела во сне. Он подробно расспрашивал ее о деталях, и она иногда, чтобы заполнить пустоты, додумывала недостающие подробности. Слушателем всегда был отец – Энни к этому времени уже бегала трусцой или кричала из-под душа, требуя, чтобы Грейс садилась за пианино. Роберт советовал дочери записывать сны – со временем, когда она вырастет, ей будет интересно читать эти записи, но Грейс так и не собралась.

Она думала, что после того случая ее будут мучить страшные кровавые сны, но нет, этого не произошло. Пилигрим снился ей только один раз – две ночи назад. Он стоял на противоположном от нее берегу широкой темной реки и выглядел как-то необычно – был значительно моложе, почти жеребенок, но это был точно он. Грейс позвала его, и он, попробовав копытом воду, вошел в реку и поплыл к ней. Сильное течение сносило коня – он был еще слишком слаб, – она видела, как его уносит и он исчезает вдали, и – ничем не могла ему помочь. Сердце ныло от боли, но единственное, что ей оставалось, – это продолжать звать его снова и снова… Тут она почувствовала, что рядом кто-то стоит. Повернувшись, она узнала Тома Букера. Он успокоил ее, сказал, что за Пилигрима можно не волноваться: ниже река мельче, и он сумеет выбраться.

Грейс не рассказала Энни, что Том Букер спрашивал у нее, может ли она дополнить свой рассказ о несчастном случае какими-нибудь подробностями. Она боялась, что мать разнервничается, или рассердится, или станет навязывать ей свое решение. Но Энни была тут ни при чем. Разговор касался только ее, и Тома, и коня, поэтому Грейс сама должна все решить. Впрочем, если честно, она его уже приняла. Она все расскажет Тому, хотя ей было страшно. А маме она, возможно, расскажет все потом.

Открылась дверь, и вошла Терри, спрашивая, как у нее дела. И еще она сказала, что звонила мама. В полдень за ней заедет Дайана Букер и отвезет на ранчо.

Они ехали вдоль речки, переправившись на другой берег по броду, – там, где встретились недавно утром. На нижнем лугу стадо лениво расступилось, пропуская их. Облака рассеялись, очистив вершины гор, в воздухе пахло свежестью и просыпающейся землей, готовой дать новую жизнь. В траве уже попадались розовые крокусы и додекатеоны, а на тополях зеленел нежный пух.

Том пропустил Энни вперед, глядя, как ветерок раздувает ее волосы. Она никогда прежде не ездила в ковбойском седле – по ее словам, ощущение было такое, словно сидишь в лодке. Перед выездом она попросила Тома подтянуть стремена, и теперь они были такой длины, какую обычно устанавливаешь, если ездишь на мерине или хочешь умышленно сдержать лошадь, но Энни уверяла, что так ей удобнее. Она была прирожденной наездницей – Том видел это и по посадке, и по тому, что тело ее двигалось в одном ритме с лошадью.

Убедившись, что Энни не новичок в верховой езде, Том нагнал ее. Они молча ехали рядом, только изредка Энни нарушала тишину, спрашивая название дерева, растения или птицы. Слушая ответ Тома, она устремляла на него свои зеленющие глаза и серьезно кивала, стараясь запомнить. Они проехали осиновую рощицу, и Том рассказал, как дрожит листва этих деревьев, когда налетает ветер, и обратил ее внимание на черные шрамы на бледных стволах – зимой лоси корой пополняют свой рацион.

Они ехали по сосновому бору, постепенно поднимаясь вверх по заросшей лапчаткой пологой тропе, пока наконец не достигли вершины, откуда были хорошо видны обе речки, подарившие ранчо его имя. Там они остановились немного отдохнуть.

– Какой прекрасный отсюда вид, – восхищенно произнесла Энни.

Том кивнул, соглашаясь.

– Когда отец привез нас в эти места, мы с Фрэнком всякий раз, как забирались сюда, держали пари, кто первый добежит до конюшен. Ставили на кон десятицентовик, а то и четверть доллара. Он бежал вдоль одной речки, а я – вдоль другой.

– И кто же выигрывал?

– Он был моложе и несся сломя голову – поэтому часто сбивался с дороги, и мне приходилось болтаться внизу, дожидаясь его, чтобы бежать дальше вместе. Он бывал так счастлив, когда выигрывал, поэтому обычно так и случалось.

Она улыбнулась.

– Вы хорошо ездите верхом, – похвалил ее Том. Энни состроила кокетливую гримаску.

– На таком коне всякий будет хорошо смотреться.

Она потянулась вперед, чтобы потрепать коня по холке, и он довольно зафырчал. Откинувшись в седле, Энни вновь бросила взгляд вниз – на долину. Среди деревьев можно было разглядеть крышу речного домика.

– А кто такой Р.Б.? – спросила она.

Том нахмурился, не понимая.

– Р.Б.?

– На стене дома. Там стоят инициалы: Т.Б. – я решила, что это ваши, и Р.Б.

Том засмеялся.

– А… это. Рейчел. Моя жена.

– Вы женаты?

– Моя бывшая жена. Мы развелись. Очень давно…

– У вас есть дети?

– Сын. Сейчас ему двадцать лет. Он живет с матерью и отчимом в Нью-Йорке.

– А как его зовут?

Энни задавала до неприличия много вопросов, но он не возражал, полагая, что она привыкла к этому на работе. Ему даже нравилось, что она задает их прямо и глядит при этом тебе в глаза. Он улыбнулся.

– Хэл.

– Хэл Букер. Красиво.

– Он хороший парень. А вы, я вижу, удивлены.

И сразу же пожалел, что так сказал: Энни в смущении покраснела:

– Нет, просто я…

– Наш сын родился здесь, в речном домике.

– Вы там жили?

– Да. Но Рейчел так и не привыкла. Зимы здесь бывают довольно суровые.

Тень пробежала по головам лошадей – Том поднял глаза, Энни – тоже. В небе кружили два беркута, и Том обратил внимание Энни на размер и форму тела этих птиц, на цвет их крыльев. Теперь она могла впредь сама распознать этот вид. Медленно спланировав в долину, беркуты скрылись за гранитным утесом.

– Ты была здесь? – спросила Дайана, когда они проезжали мимо музея с пялившимся на них альбертозавром. Нет, не была, сказала Грейс. Дайана вела машину небрежно, даже несколько грубовато, словно хотела проучить.

– Джо здесь нравится. А близнецы предпочитают киношку.

Грейс засмеялась. Ей нравилась Дайана. Она могла быть колючей, придирчивой, но с Грейс у нее с самого начала установились хорошие отношения. Вообще-то вся их семья была с ней очень приветлива, но Дайана относилась к ней особенно внимательно и доверительно – как сестра, что ли. Грейс подумала, что это, возможно, оттого, что у нее рождались только сыновья, а ей хотелось дочку.

– Говорят, в свое время здесь водилось много динозавров, – продолжала Дайана. – И знаешь, что я тебе скажу, Грейс? Они и сейчас здесь водятся. Только взгляни, какие физиономии у здешних мужчин.

Они поговорили о школе. Грейс сказала, что в те дни, когда она не ездит к врачу, Энни усаживает ее за учебники. Дайана согласилась, что это жестоко.

– А как твой отец относится к тому, что вы – здесь?

– Ему немного грустновато.

– Еще бы.

– Но у него сейчас серьезная работа. Наверное, и в Нью-Йорке мы бы его не часто видели.

– Они друг друга стоят, так? Заботятся о своей карьере, многого добились…

– Нет, отец совсем другой. – Эти слова вырвались у Грейс против воли, а последовавшее за ними молчание еще более подчеркивало ее бестактность. Грейс не думала критиковать мать, но по брошенному на нее взгляду Дайаны поняла, что это выглядело именно так.

– Она хоть когда-нибудь отвлекается от своей работы?

Тон был сочувствующий и понимающий, и Грейс почувствовала себя предательницей – словно дала в руки Дайаны оружие против матери. Ей хотелось сказать – нет, вы меня не поняли, все совсем не так, но вместо этого Грейс пожала плечами и кратко ответила:

– Да. Иногда.

Грейс повернулась к окну, и несколько миль они не разговаривали. Люди не понимают некоторых вещей, думала девочка. Видят только белое или черное, а все намного сложнее. Она гордилась своей матерью, еще как гордилась! И хотела бы стать такой, как мать, когда вырастет, хотя никогда бы в этом не призналась. Может, не совсем такой, но то, что женщина должна и имеет право заниматься любимой работой, делать карьеру, не вызывало у нее никаких сомнений. Грейс нравилось, что все друзья знают, кто такая ее мать, какая она знаменитая. Ей не хотелось бы иметь другую мать. Хотя она и устраивала Энни сцены, упрекая, что та почти не уделяет ей времени, на самом деле Грейс совсем не ощущала себя заброшенной. Конечно, им с отцом частенько приходилось оставаться одним, но в этом не было ничего плохого. Иногда она даже хотела этого. Беда в том, что Энни слишком самоуверенна. И еще слишком целеустремленна и нетерпима. И поэтому, даже когда она права, с ней не хочется соглашаться.

– Красиво здесь, правда? – раздался голос Дайаны.

– Да. – Грейс смотрела в окно, но была слишком погружена в свои мысли, чтобы что-то замечать. Сейчас, присмотревшись, она подумала, что «красиво» – не совсем точное слово. Слишком здесь пустынно и дико.

– И не подумаешь, что тут столько атомных установок, что можно взорвать целую планету.

Грейс в изумлении подняла на нее глаза:

– Правда?

– Точно. – Дайана улыбнулась. – Повсюду стартовые шахты с ракетами. Бомб и скотины здесь больше, чем людей. По этой части мы первые в стране.

Удерживая трубку плечом, Энни вполуха слушала, что говорит Дон Фарлоу, и одновременно заменяла и переставляла слова в предложении, которое только что набрала. Энни писала редакционную статью – единственный литературный жанр, в котором позволяла сейчас себе работать. Она разносила в пух и прах новую инициативу мэра Нью-Йорка по борьбе с уличной преступностью, испытывая при этом несвойственные ей трудности: никак не могла достигнуть прежнего идеального соотношения здравого смысла и ядовитого сарказма, столь характерного для лучших статей Энни Грейвс.

Фарлоу кратко пересказывал ей дела, над которыми сейчас трудился, но все это мало итересовало Энни. Выбрав наконец удовлетворивший ее вариант предложения, она теперь смотрела в окно. Солнце садилось, освещая манеж, где Том, облокотившись на ограду, разговаривал с Грейс и Джо. Он чему-то вдруг засмеялся, откинув голову. За его спиной на рыжий песок падала длинная тень от конюшни.

Сегодня Том работал с Пилигримом несколько часов кряду: конь сейчас стоял на противоположной стороне манежа, круп его влажно поблескивал от пота. Джо только что вернулся из школы и, как обычно, сразу прибежал сюда. Работая, Энни поглядывала из окна на Тома и Грейс, испытывая при этом странное чувство – если бы она не знала себя так хорошо, то могла бы принять это чувство за ревность.

Бедра ее ныли после утренней прогулки. Те мышцы, что не работали в течение последних тридцати лет, говорили ей, что она зря забыла про них, и Энни почти наслаждалась этой болью как приятным воспоминанием. Много лет она не переживала такого восторга, как сегодня утром. Словно ее выпустили из клетки. Пребывая в радостном возбуждении, она сразу, как только Дайана привезла дочь, рассказала ей о прогулке. Лицо Грейс немного погрустнело, а потом приняло то самое равнодушное выражение, с которым она теперь выслушивала все, что говорила мать. Энни тут же пожалела о своей болтливости. Это ведь жестоко, ругала она себя, хотя позднее, еще раз все взвесив, уже не была в этом так уверена.

– Он приказал дать задний ход, – говорил Фарлоу.

– Что? Прости, Дон, ты не мог бы повторить?

– Велел закрыть дело.

– Да кто?

– Энни! Ты хорошо себя чувствуешь?

– Прости, Дон, меня отвлекли.

– Гейтс просил меня не заниматься больше делом Фиске. Его-то ты хоть помнишь? Фенимор Фиске. Тот, кто сказал бессмертную фразу: «И кто, собственно, такой Мартин Скорсезе?»

Фиске часто выражался подобным образом. Он пошел даже дальше, заявив, что «Таксист» – грязный фильм, снятый бездарностью».

– Спасибо, Дон, я прекрасно помню этого типа. Так, значит, Гейтс распорядился прекратить дело?

– Да. Сказал, что процесс влетит в копеечку и принесет тебе и журналу больше вреда, чем пользы.

– Вот сукин сын! Как он посмел не посоветоваться со мной? Черт!

– Ради Бога, не говори ему, что это я тебе сказал.

– Вот черт!

Резко повернувшись в кресле, Энни задела локтем чашку с кофе.

– Черт возьми!

– С тобой все в порядке?

– Да. Послушай, Дон. Мне нужно подумать. Позвоню тебе позже. Хорошо?

– Ладно.

Она положила трубку и некоторое время смотрела на разбитую чашку и растекающуюся лужицу кофе.

Энни пошла на кухню за тряпкой.