Глава 8
ФЕРМА
Из Тулузы в Женеву я добралась самолетом, а там села на поезд до Мутье. Путешествие оказалось стремительным и приятным: самолет, поезд, а Якоб, несмотря на то что я приехала фактически без предупреждения, казалось, был более обрадован, нежели удивлен. Уточню: позвонила я ему в полдень, а в шесть поезд уже был в Мутье.
По дороге из Женевы я ожила. В самолете дремала, но теперь покачивание вагона и стук колес, какой-то более естественный, чем гул мотора, привел меня в чувство. Я огляделась по сторонам.
Напротив меня расположилась средних лет, но цветущая на вид пара: он в шоколадного цвета блейзере и ярком галстуке, с аккуратно сложенной на коленях газетой, она в сером шерстяном платье и темном жакете, итальянских туфлях и золотых клипсах. Она явно только что сделала прическу, волосы лежали пышной копной и отливали свежим, медного оттенка, цветом, как у меня, только искусственным. На коленях женщина держала сумочку из гладкой кожи и что-то записывала в крохотный дневничок, вроде какой-то список составляла.
«Наверное, уже перечень подарков к Рождеству готовит», — подумала я, чувствуя себя неловко в измятом простом платье.
На протяжение целого часа, что мы ехали вместе, они не обменялись ни единым словом. В Невшателе у меня была пересадка. Я поднялась, мужчина взглянул на меня и кивнул на прощание:
— Bonne journйe, madame.
Я с улыбкой кивнула ему и его спутнице. Такие здесь нравы.
Поезда ходят по расписанию, в вагонах чисто и нешумно. Пассажиры — под стать интерьеру, опрятно одетые, погруженные в чтение книги или газеты, размеренные в движениях. Не видно ни препирающихся с женами мужей, ни мужчин, пялящихся на женщин, ни мини-юбок, ни платьев, оставляющих грудь фактически обнаженной, ни пьянчуг, развалившихся на сиденье, — всего того, к чему я привыкла, мотаясь на поездах между Лилем и Тулузой. Здесь вообще никто не разваливается: в Швейцарии не принято занимать два места, если заплатил за одно.
Может, такого порядка мне и не хватало после хаоса, в котором я жила. Вообще мне свойственно определять черты национального характера сразу, пробыв в той или иной стране пару часов, составлять портрет на скорую руку, а потом дописывать к нему новые штрихи, приспосабливая к облику новых знакомцев. При желании я, наверное, могла бы и в этих поездах обнаружить грязь, мусор, блевотину в туалете, услышать повышенные голоса, заметить любителей дешевого чтива, уловить приметы беспокойства и страха. Но желания такого у меня не было, и я просто глазела по сторонам, пытаясь спокойно воспринимать окружающее.
Незнакомый пейзаж мне нравился: по обе стороны железнодорожного полотна поднимались крутые склоны скалистых гор кантона Юра, тут и там виднелись зеленые островки елей, островерхие крыши домов, разбитые в правильном порядке поля и фермы. Я дивилась, насколько все здесь отличается от того, к чему я привыкла во Франции. Хотя что в том странного — ведь это, как я сама же говорила отцу, другая страна. На самом-то деле удивляться следовало другому — тому, что оставшийся позади французский пейзаж — холмы с пологими склонами, пронзительная зелень виноградников, ржавая почва, серебряный свет — перестал быть, как выяснилось, чужим в моих глазах.
По телефону Якоб сказал, что встретит меня на вокзале. Мне ничего о нем не было известно, даже не знала, сколько ему лет, хотя можно было предположить, что по возрасту он все же ближе отцу, чем мне. Тем не менее, выйдя из поезда, я сразу поняла, что это он — настолько похож на отца, только волосы не седые, а каштановые, как когда-то у меня. На нем был кремовый свитер, обтягивающий плечи, опущенные, как края лука. Он был необыкновенно высок, лицо удлиненное и худое, небольшой подбородок и блестящие карие глаза. В целом же выглядел он бодро, как мужчина под шестьдесят, все еще получающий удовольствие от работы и не вступивший пока в клуб людей, наслаждающихся покоем на пенсии, хотя и подумывающий о том, что вскоре и он к ним присоединится и что тогда делать со свалившейся свободой.
Он быстро подошел, охватил мою голову огромными ладонями и трижды расцеловал.
— О Господи, Элла, ты так похожа на своего отца, — сказал он по-французски, четко выговаривая каждое слово.
— А значит, и на вас, потому что вы с отцом — одно лицо, — рассмеялась я.
Он подхватил мой чемодан, обнял за плечи и повел вниз по лестнице, ведущей на улицу. Выйдя из здания вокзала, он описал свободной рукой полукруг:
— Bienvenue à Moutier!
Я шагнула вперед, заговорила было: «C'est trиs…» — и, не закончив, рухнула на землю.
Очнулась я в небольшой, прямоугольной, просто обставленной комнате с белыми стенами. Она походила на монашескую келью: кровать, стол, стул, конторка — вот и все. Позади меня было окно; ухитрившись немного повернуться, я разглядела перевернутый белый шпиль церкви, а на нем темный циферблат, отчасти закрытый кроной дерева.
Якоб сидел на стуле рядом с кроватью; на пороге покачивался какой-то незнакомый круглолицый мужчина. Не в силах говорить, я молча переводила взгляд с одного на другого.
— Ella, tu t'es évanouie, — мягко сказал Якоб. Слова этого я не знала, но сразу же поняла, что оно обозначает. Обморок, конечно. — Люсьен, — он кивнул в сторону мужчины, стоявшего на пороге, — как раз проезжал мимо на своем грузовичке. Он и доставил тебя сюда. Мы уж волноваться начали, слишком долго ты не приходила в себя.
— Долго? — Я попыталась сесть, и Якоб поддержал меня за плечи.
— Минут десять. Весь путь сюда.
— Ничего не помню. — Я медленно покачала головой.
Люсьен шагнул в комнату и протянул мне стакан воды.
— Merci.
Он улыбнулся в ответ, почти не пошевелив губами. Я сделала небольшой глоток и ощупала лицо. Оно было влажным, пальцы прилипали к щекам.
— Что это со мной?
Якоб с Люсьеном переглянулись.
— Ты плакала, — пояснил Якоб.
— Когда была без сознания?
Он кивнул, и только тут я почувствовала, что в горле першит, а все тело охвачено какой-то неприятной слабостью.
— А я говорила что-нибудь?
— Что-то декламировала.
— «J'ai mis en toi mon espйrance: Garde-moi, donc, Seigneur». Так?
— Да, — кивнул Люсьен. — Это из…
— Тебе надо поспать, — перебил его Якоб. — Или хотя бы просто отдохнуть. Потом поговорим.
Он укрыл меня тонким одеялом. Люсьен молча помахал рукой на прощание. Я кивнула в ответ, и он вышел из комнаты.
Я закрыла глаза и тут же слегка приоткрыла — дядя как раз выходил из комнаты.
— Якоб, а ставни в этом доме есть?
Он приостановился и повернул голову.
— Есть, но как-то они мне не нравятся. Никогда ими не пользуюсь. — Он улыбнулся и закрыл дверь.
Когда я проснулась опять, вся в поту и не очень соображая, где я, было уже темно. На улице повсюду светились окна, кажется, ставни здесь не только Якоб — никто не признавал. Освещен был и церковный шпиль. Как раз в этот момент зазвонили колокола, и я начала отсчитывать вслед за ними удар за ударом. Выяснилось, что проспала я четыре часа, но ощущение было такое, что четыре дня.
Я потянулась и зажгла настольную лампу. Из-под желтого абажура полился мягкий золотистый свет. Впервые вижу комнату без всяких украшений; сама эта простота удивительным образом успокаивает. Я лежала, не двигаясь и пытаясь проследить, как распределяется свет по всему периметру комнаты. Вставать мне не хотелось. В конце концов я все же поднялась, вышла из комнаты и ощупью начала спускаться по неосвещенной лестнице. Она привела меня в квадратный холл с тремя закрытыми дверями. Из-под одной из них пробивалась полоса света. Эту дверь я и открыла и оказалась в ярко освещенной кухне с желтыми стенами и начищенным паркетным полом; одна из стен состояла сплошь из окон. Якоб сидел за круглым деревянным столом и читал прислоненную к вазе с грушами газету. Какая-то женщина, моложе меня, с темными вьющимися волосами, склонилась над мойкой и чистила кастрюлю. При моем появлении она обернулась, и я сразу поняла, что это родственница хозяина: то же удлиненное лицо и острый подбородок, мягкие завитки волос, а глаза — тоже карие — прикрывали длинные ресницы. Она была выше меня, очень стройная, с длинными худыми руками и небольшими ладонями.
— А, это ты, Элла, — оторвался от газеты Якоб, меж тем как женщина заключила меня в объятия и трижды расцеловала. — А это моя дочь Сюзанна.
— Извините, — улыбнулась я обоим, — понятия не имела, что уже так поздно. Сама не знаю, что со мной приключилось.
— Да ничего страшного. Просто тебе надо было поспать. Есть будешь?
Якоб подвинул стул, усадил меня, а сам с Сюзанной принялся расставлять тарелки с сыром и колбасой, хлебом, маслинами, салатом. Это было как раз то, что мне нужно — что-нибудь попроще. Мне вовсе не хотелось, чтобы вокруг меня слишком хлопотали.
За ужином мы почти не говорили. На таком же четком, как у отца, французском Сюзанна спросила, не хочу ли я выпить немного вина, Якоб сказал что-то о copтах сыра, вот, пожалуй, и все.
Когда с едой было покончено и Якоб вновь наполнил мой бокал, Сюзанна незаметно выскользнула из кухни.
— Ну как, лучше тебе? — осведомился он.
— Да, спасибо.
Из соседней комнаты донеслись негромкие звуки музыки, словно радио включили, только темп был помедленнее. Якоб прислушался.
— Скарлатти, — с удовлетворением отметил он. — Сюзанна учится в амстердамской консерватории по классу клавесина.
— А вы тоже музыкант?
— Да, — кивнул Якоб, — преподаю в здешней музыкальной школе, она недалеко, наверху холма. — Он указал куда-то себе за спину.
— И на чем же вы играете?
— Да на разных инструментах. Но здесь даю главным образом уроки игры на фортепьяно и флейте. Мальчишки, как правило, хотели бы научиться играть на гитаре, девочки на флейте, те и другие — на скрипке и блок-флейте, а вот фортепьяно привлекает немногих.
— Ну и как ученики?
— Большинство занимается музыкой, потому что того желают родители, — пожал плечами Якоб. — У них ведь и помимо того масса интересов — лошади, футбол, лыжи. Каждую зиму четверо или пятеро ломают руки, катаясь на лыжах, — какая уж тут музыка? Правда, есть у меня один парень, Баха замечательно играет. Думаю, его в любую консерваторию примут.
— А Сюзанна тоже с вами занималась?
— С женой, — покачал головой он.
Отец говорил мне, что она умерла, но, когда и отчего, не помню.
— От рака, — словно отвечая на незаданный вопрос, сказал Якоб. — Пять лет назад.
— Извините, — неловко сказала я и, понимая, что этого мало, добавила: — Вам все еще не хватает ее?
— Ну конечно, — грустно улыбнулся Якоб. — А ты-то замужем?
— Да, — смущенно ответила я и тут же сменила тему: — Ну что, посмотрим Библию?
— Лучше до утра отложим, светлее будет. К тому же хоть ты и получше сейчас выглядишь, все равно бледная. А ты, часом, не беременна?
Я прямо-таки вздрогнула от удивления — настолько просто он задал этот вопрос.
— Нет-нет, с чего вы взяли? Я… не знаю уж, откуда этот обморок, но тут что-то другое. Может, дело в том, что в последние несколько месяцев я плохо спала. А прошлой ночью так и вовсе глаз не сомкнула.
Вспомнив кровать Жана Поля, я осеклась и медленно покачала головой. Как объяснить ему мое положение?
Мы явно вступили на шаткую почву; выручил Якоб, сменивший тему разговора:
— Ну и чем же ты в этой жизни занимаешься?
— Работаю, вернее, работала в Америке, акушеркой.
— Правда? — Якоб буквально просиял. — Отличная профессия!
Я посмотрела на вазу с грушами и улыбнулась. Когда-то то же самое сказала мадам Сентье.
— Это правда, профессия хорошая, — согласилась я.
— Ну, в таком случае ты уж точно знала бы, коли забеременела.
— Да уж не без этого, — усмехнулась я.
Обычно я сразу могу определить беременность, даже самую раннюю. Все видно по тому, как женщина словно бы несет самое себя, тело ее облекает, подобно пузырю, что-то такое, чего она сама еще не знает. Взять хоть Сюзанну — я сразу поняла, что она беременна: в глазах какое-то отрешенное выражение, будто она прислушивается к словам, звучащим где-то в глубине ее самой, на иностранном языке, и вовсе не обязательно, нравится ли ей то, что она слышит, не важно, разбирает она смысл сказанного или нет.
Я посмотрела на открытое лицо Якоба и подумала, что он пока ничего не знает. Вот забавно: он считает меня членом семьи, достаточно близким, чтобы задавать интимные вопросы, но все же не настолько близким, чтобы бояться услышать ответ. С дочерью такой прямоты он бы себе не позволил.
Этой ночью я спала плохо. Не давали покоя всякие мысли — о Рике, Жане Поле, самой себе. Ни до чего я, конечно, не додумалась. В конце концов я все же задремала, но все равно проснулась чуть свет.
Прихватив Библию, я спустилась вниз. Сюзанна и Якоб уже были за столом, оба погруженные в чтение газет. Тут же сидел какой-то бледнолицый мужчина с пронзительно-рыжими волосами, напоминавшими цветом скорее морковку, нежели, как у меня, каштан. Ресницы и брови у него были тоже рыжими, что придавало всему его облику что-то неопределенное. При моем появлении он встал и протянул руку.
— Элла, это мой друг Ян, — представила его Сюзанна.
Она выглядела усталой; ее кофе стоял нетронутым, пенка пошла мелкой рябью.
«Так-так, — подумала я, — вот он, стало быть, будущий отец». Рукопожатие его было вялым.
— Извините, что не смог быть здесь вчера, когда вы приехали, — сказал он на безупречном английском. — Играл на концерте в Лозанне и вернулся только к полуночи.
— На чем же вы играете?
— На флейте.
Я улыбнулась — отчасти его слишком правильному английскому, отчасти тому, что он и сам немного напоминает флейту: худой, с короткими конечностями и некоторой напряженностью в ногах и груди — как у оловянного человечка из «Страны Оз».
— Вы ведь не швейцарец?
— Нет, голландец.
— Ясно.
Я никак не могла придумать, что бы еще сказать, его чопорность сковывала меня. Ян продолжал стоять. Я неловко повернулась к Якобу:
— Положу Библию в соседней комнате, после завтрака посмотрите, ладно?
Он кивнул. Я вернулась в холл и подергала другую дверь. Она вела в большую, вытянутую в длину, залитую солнцем комнату с кремовыми стенами, незаконченными деревянными панелями и сверкающим плиточным полом. Мебели тут было немного — диван и два продавленных кресла. Как и в спальне, голые стены. В дальнем углу комнаты стоял черный рояль с закрытой крышкой. Напротив него — небольшой клавесин из палисандрового дерева.
Я положила Библию на рояль и, подойдя к окну, бросила взгляд, первый по существу, на Мутье.
Вокруг и позади, на склоне холма, были беспорядочно разбросаны дома серого или кремового цвета, с крутой островерхой крышей, венчающейся выступом, похожим на расклешенную юбку. Дома были выше и новее, чем в Лиле, со свежевыкрашенными ставнями умеренно-красного, или зеленого, или коричневого цвета, хотя как раз в доме напротив ставни на удивление отличались от всех остальных — пронзительно-голубые. Я открыла окно и высунулась: а у самого-то Якоба, интересно, какие? Выяснилось, что вообще некрашеные, из натурального дерева цвета жженого сахара.
Я услышала за спиной шаги и быстро отошла от окна. Посреди комнаты с двумя чашками кофе в руках стоял Якоб и весело смеялся.
— Ara, уже за соседями шпионишь. — Он протянул мне кофе.
— Вообще-то я рассматривала ваши ставни, — хмыкнула я. — Любопытный цвет.
— Ну и как они тебе?
Я подняла большой палец.
— Ладно, где эта твоя Библия? Ах вот она. Прекрасно, а теперь можешь отправляться домой, — шутливо сказал он.
Мы устроились на диване. Открыв книгу на первой странице, Якоб долго и с явным удовольствием изучал перечень имен. Затем повернулся, извлек из книжного шкафа обвязанную лентой пачку бумаг, открыл ее и начал раскладывать листы на полу. Бумаги давно пожелтели, лента дышала на ладан.
— Это семейное древо, составленное моим дедом, — пояснил Якоб.
Почерк был ясный, линии четкие, но даже при этом разобраться в их переплетении было нелегко: ветви вдруг отклонялись далеко в сторону, тут и там между ними зияли провалы, косые линии пересекались с прямыми. Когда Якоб выложил последний лист, глазам моим предстал не прямоугольник или пирамида, а изломанная фигура, мешанина сведений, лоскутное одеяло, сметанное на живую нитку.
Мы склонились над рисунком. Повсюду мелькали имена: Сюзанна, Анна, Якоб, Жан. Наверху их было поменьше, а венчалась крона именами Этьена и Жана Турнье.
— И где же ваш дед нашел все это?
— О, в самых разных местах. Кое-что — в hфtel de ville, у них там целое хранилище документов, датирующихся как минимум восемнадцатым веком. А может, и раньше. Он годами рылся в них. А теперь и ты свою лепту внесла — Францию охватила. Ну-ка, расскажи мне, как ты отыскала эту семейную Библию.
Я кратко поведала историю поисков, упомянула Матильду и месье Журдена, умолчав о Жане Поле.
— Какое удивительное стечение обстоятельств! Тебе повезло. И ты поехала в такую даль, только чтобы поделиться со мной своим открытием? — Якоб любовно погладил кожаный переплет книги. За его словами угадывался вопрос, но я предпочла не расслышать его. Мой стремительный визит, смысл которого состоял лишь в том, чтобы продемонстрировать ему Библию, явно казался Якобу слишком экстравагантным, но открыться ему я не могла: он слишком походил на моего отца. А мне и в голову бы не пришло рассказывать родителям о том, что я только что себе позволила, о том, что осталось позади.
Некоторое время спустя мы с Якобом пошли прогуляться по городу. Hфtel de ville, тщательно спланированное здание с серыми ставнями и часовой башней, находился в самом центре. Вокруг него громоздились магазины, образуя то, что называется старым городом, хотя в сравнении с Лилем он казался вполне новым: многие дома были явно недавнего происхождения, а те, что постарше, модернизированы — оштукатурены, свежевыкрашены, с новой черепицей на крышах. Все здания были на одно лицо, без изысков, за исключением одного, с куполом-луковицей и расположенным в нише прямо под ним каменным изваянием монаха с фонарем, освещающим перекресток.
В прошлом веке население городка выросло до восьми тысяч, и на склонах холмов, окружающих старый город, поднялись новые дома. Планировки в строительстве не было никакой, особенно это ощущалось в сравнении с Лилем, с его четкой системой улиц и органическим ощущением города как единого целого. За редким исключением, дома имели явно выраженный функциональный характер, вне всякой эстетики, — просто местожительство и никакой тебе изысканной кирпичной кладки, никаких поперечин или пилястров, как в Лиле.
Немного отойдя от центра, мы зашагали по дорожке вдоль реки Бирз. Река узкая, скорее ручей, обсаженный с обеих сторон серебристыми березами. Есть что-то необыкновенно бодрящее в водном потоке, бегущем прямо посреди города, соединяющем его с окружающим миром, напоминающем, что ты здесь не один и живешь не на отшибе.
Куда бы мы ни заходили, Якоб представлял меня членом семьи Турнье, той ее части, что осела в Америке. Прием мне оказывали неожиданно теплый, ничего похожего на то, как встречали в Лиле. Я сказала об этом Якобу, и он с улыбкой ответил:
— А может, все дело в том, что это ты стала другой?
— Может быть.
О том, что хоть такое отношение, конечно, приятно, однако же в оптовой торговле именем есть и нечто подозрительное, я предпочла не говорить. «Если б вы только знали, с кем имеете дело, — угрюмо подумала я, — вряд ли сочли, что Турнье — такая уж безупречная семья».
Якобу пора было на занятия. По дороге в школу он завел меня в церковь на кладбище, на самой окраине городка, и оставил любоваться интерьером. Он пояснил, что монастыри в Мутье возводят с седьмого века; нынешняя церковь построена в десятом. Изнутри она казалась маленькой и простой, с потрескавшимися византийскими фресками за хорами; никаких других украшений в церкви не было — просто белые стены. Я честно изучила изображенные на фресках фигуры — Иисус Христос с вытянутыми руками, апостолы вокруг него, бледный ореол над их головами, иные лица почти стерлись от времени. В общем, за исключением одной, тоже почти выцветшей фигуры женщины с печальным выражением глаз, фрески оставили меня равнодушной.
Выйдя из церкви, я увидела Якоба на склоне холма, стоящим перед каким-то надгробием; голова у него была опущена, глаза закрыты. Мне стало стыдно: как можно сравнивать подлинную трагедию человека, потерявшего жену и скорбящего над ее могилой, с переживаниями вроде моих. Чтобы не досаждать ему своим присутствием, я вернулась в церковь. Солнце ушло за облако, и внутри сделалось темно; фигуры, изображенные на фресках, покачивались надо мной словно призраки. Я остановилась перед женским портретом и повнимательнее вгляделась в едва проступающие черты. Осталось немного: глаза, прикрытые тяжелыми веками, крупный нос, поджатые губы, одеяние, нимб. Но даже и эти скудные остатки отчетливо выдавали внутреннее страдание.
— Ну конечно, — прошептала я, — это же Мадонна.
Что-то отличало ее от Мадонны кисти Николя Турнье. Закрыв глаза, я попыталась вспомнить: боль, отрешенность, на удивление покойное выражение лица. Я открыла глаза и снова вгляделась в фигуру, покачивающуюся передо мной. И тут все стало ясно: рот другой, уголки губ сжаты и опущены. Дева гневается.
Когда я вышла из церкви, солнце светило вовсю, а Якоба уже не было. Я направилась к центру городка, минуя дома новейшей постройки, и в конце концов вышла к протестантской церкви, той самой, что видела из окна дядиного дома. Это было массивное сооружение из известняка, со всех сторон окруженное старыми деревьями. В некотором роде оно напоминало церковь в Ле-Пон-де-Монвере: обе расположены одинаково по отношению к городу; географически находясь не в центре, а примерно на середине северного склона холма, они тем не менее доминируют над всей округой. И обсаженные зеленью ступени одинаковые, и ограда, усевшись на которую, видишь весь город. Я обогнула церковь и вышла к центральному входу. Дверь была открыта. Внутри тут было побогаче, чем в церкви Ле-Пон-де-Монвера, — мраморный пол, несколько витражей. И все равно ощущалась та же пустота, аскеза, и еще, особенно после той церквушки, куда я заходила только что, эта казалась какой-то слишком большой и холодной.
Через короткое время я вышла, уселась, как бывало в Ле-Пон-де-Монвере, на ограду и подставила лицо солнцу. Заметно потеплело, и я сняла жакет. На коже вновь проступили пятна. «Вот проклятие». Я согнула руки в локтях, прижала их к груди, затем выпрямила и подставила солнцу. В результате этой гимнастики на руке появилось еще одно красное пятно.
Но тут ко мне подлетел черный лабрадор и, наполовину вскочив на ограду, потерся мордой мне о колени. Я засмеялась и потрепала его по загривку.
— Самое время, малыш, не давай мне закиснуть.
На лужайке показался Люсьен. Теперь я могла рассмотреть его лучше, чем накануне, — детское лицо, темные вьющиеся волосы и большие карие глаза. На вид лет тридцать, но впечатление такое, что его в жизни не касались никакие беды и даже простые неприятности. Швейцарский простак. Я посмотрела на него, нарочно выставляя на обозрение свой псориаз. Заметив пятно и на щиколотке, я внутренне выругала себя за то, что забыла прихватить кортизоновую мазь.
— Salut, Ella.
Люсьен смущенно затоптался передо мной, и я предложила ему присесть. На нем были старые шорты и футболка, густо покрытые пятнами краски. Лабрадор, тяжело дыша и помахивая хвостом, не сводил с нас глаз; убедившись, что мы никуда не уходим, он принялся обнюхивать росшие неподалеку деревья.
— Вы художник? — спросила я, чтобы нарушить молчание. Интересно, а о Николя Турнье он что-нибудь слышал?
— Я здесь работаю. — Он указал рукой куда-то назад и вверх. — Лестницу видите?
— Да-да.
Ясно, маляр. Ну и что в этом дурного, прикрикнула я на себя. Однако же вопрос был исчерпан и ничего другого в голову не приходило.
— А еще я строю дома. И оборудование ставлю. — Люсьен смотрел в сторону города, но я заметила, что исподтишка он бросает взгляды и на мои руки.
— А живете где?
Он указал на дом выше по склону холма и снова посмотрел на мои руки.
— Псориаз, — резко бросила я.
Он кивнул — мужчина не из разговорчивых. В волосах его я заметила следы белой краски, а на ладонях проступали волдыри, какие бывают, когда много пользуешься газонокосилкой. Я вспомнила о наших с Риком новосельях: переезжая на новое место, мы первым делом белили стены и потолки. Рик утверждал, что так он лучше воспринимает объемы комнат, что до меня, то таким образом я изгоняла из них злых духов. И лишь потом, прижившись, поняв характер нового дома, мы красили стены в другие цвета. Наш дом в Лиле все еще оставался белым.
Телефонный звонок раздался на следующий день. Не знаю почему, он застал меня врасплох: ведь ясно, что прежняя жизнь в конце концов меня настигнет, но я еще не была готова к встрече.
В это время мы сидели за столом и ели фондю. Сюзанну позабавило, что вслед за швейцарскими ножами, часами и шоколадом именно фондю ассоциируется в американском сознании со Швейцарией, и она настояла на том, чтобы приготовить его специально для меня.
— По старому семейному рецепту, bien sыr, — подмигнула она. Приглашено было еще несколько человек: Ян, разумеется, а также немецко-швейцарская супружеская пара, соседи Якоба из дома с голубыми ставнями, и Люсьен. Он сидел рядом со мной, и я время от времен ловила на себе его взгляд. Руки, впрочем, у меня были прикрыты, так что пятен он увидеть не мог.
Раньше я пробовала фондю лишь однажды, в молодости. Тогда его приготовила бабушка. Честно говоря, вкус мне не запомнился. У Сюзанны же блюдо получилось превосходным и на редкость пьянящим — в буквальном смысле. Мы постоянно запивали мясо вином, и разговор становился все громче и бессвязнее. Когда я попыталась насадить на хлеб кусок сыра — вилка оказалась пустой. Все расхохотались и захлопали в ладоши.
— Чего это вы? — И я тут же вспомнила, что рассказывала бабушка об одной примете: та, кто первой уронит хлеб в миску с фондю, никогда не выйдет замуж.
— Ну вот, теперь я навсегда останусь одинокой. — Я присоединилась к общему веселью. — Но минуточку, минуточку, ведь я уже замужем.
Это только подлило масла в огонь.
— Да нет же, Элла, — давясь от смеха, выговорила Сюзанна, — как раз наоборот: та, кто уронит хлеб первой, выйдет замуж, и очень скоро!
— А у нас в семье считалось, что не выйдет.
— В какой семье? — вмешался Якоб, — Все мы — твоя семья, и по нашим приметам ты выйдешь замуж.
— Значит, где-то произошло недоразумение. Я точно помню, как бабушка говорила…
— Вот-вот, недоразумение, — подхватил Якоб, — точно так же, как недоразумение то, что вы сделали с самой нашей фамилией Турр-нурр, — страдальчески произнес он, подчеркивая каждый звук. — Где тут гласные, которые можно было бы поднять, чтобы имя звучало так красиво: Туууурнье? Но не важно, девочка, теперь ты знаешь, как тебя зовут по-настоящему. А известно ли вам, — Якоб повернулся к соседям, — что моя племянница — акушерка?
— Прекрасная профессия, — автоматически откликнулся муж.
Я почувствовала на себе взгляд Сюзанны и посмотрела на нее; но она тут же отвела глаза. К вину она почти не притронулась, да и ела мало.
Тут-то как раз и зазвонил телефон. Трубку поднял Ян и, обежав глазами стол, остановился на мне.
— Это вас, Элла.
— Меня? Но… — Странно, я ведь никому не давала этого номера. Чувствуя на себе взгляды всех собравшихся, я взяла трубку.
— Да?
— Элла, хотелось бы знать, что тебе там понадобилось.
— Рик? — Я повернулась спиной к столу, чтобы хоть немного уединиться.
— Похоже, тебя удивляет мой звонок. — Никогда я не слышала такой горечи в голосе мужа.
— Нет, не в том дело… просто я не оставляла этого номера.
— Это уж точно. Но раздобыть номер телефона Якоба Турнье, проживающего в Мутье, не так уж трудно. В справочнике зарегистрированы двое под этим именем. Сначала я попал не туда, но мне сказали, что ты здесь.
— Другой Якоб Турнье знает, что я здесь? — с глуповатым видом переспросила я, удивляясь, как это Рик запомнил имя моего дяди.
— Ну да.
— Что ж, Мутье — городок маленький.
Я огляделась. Все были поглощены едой, делая вид, что не слушают, хотя, за исключением Сюзанны, все как раз слушали, да еще как. Она же вдруг рывком поднялась с места, и, подойдя к открытому окну рядом с мойкой, глубоко вздохнула.
«Тут все в курсе моих дел, — подумала я. — Даже какой-то Турнье, живущий в другом конце города, в курсе».
— Элла, почему ты уехала? В чем дело?
— Рик… э-э… Слушай, может, в другой раз поговорим? Сейчас не вполне удобно.
— Насколько я понимаю, обручальное кольцо ты оставила в спальне не случайно. Это ведь некий знак, верно?
Я вытянула левую руку и уставилась на нее, пораженная, как это я вообще не заметила, что кольца нет. Наверное, выпало из кармана моего желтого платья, когда я переодевалась.
— Ты что, злишься на меня за что-то? Но за что? Что я такого сделал?
— Да нет, не в том дело, просто… Понимаешь, Рик, я… Ничего ты не сделал. Мне всего лишь захотелось навестить семью, вот и все.
— Это понятно, но почему такая спешка? Ты мне даже записки не оставила. Раньше такого не было. Ты хоть понимаешь, как я волновался? И как унизительно было узнавать о твоих передвижениях от секретарши?
Ответить мне было нечего.
— Кто это сейчас взял трубку?
— Что? А-а, это друг моей кузины. Он голландец, — ни к селу ни к городу добавила я.
— А этот… этот малый с тобой?
— Какой малый?
— Жан Пьер.
— Нет, его здесь нет. С чего это ты решил?
— Ты спала с ним, я по голосу твоему слышу.
Вот такого поворота я не ожидала.
— Слушай, я действительно не могу сейчас говорить. Тут… словом, я не одна. Извини, Рик, я просто… сама не знаю, что мне надо. Но разговаривать сейчас не могу. Никак не могу.
— Элла… — Голос Рика звучал несколько сдавленно.
— Дай мне несколько дней, ладно? Я вернусь, и тогда мы… тогда обо всем и поговорим. Хорошо? Извини меня.
Я повесила трубку и повернулась ко всем. Люсьен уставился в тарелку; пара из соседнего дома о чем-то увлеченно болтала с Яном; Якоб и Сюзанна сосредоточенно смотрели на меня своими карими, вроде моих, глазами.
— Итак, — бодро заговорила я, — если не ошибаюсь, мы толковали о перспективах моего замужества?
Посреди ночи я проснулась и, ощущая во рту неприятную сухость после выпитого, а в желудке свинцовую тяжесть после съеденного, пошла на кухню вылить минеральной воды. Свет я включать не стала и присела со стаканом к столу, однако тут все еще пахло сыром, и я решила перейти в гостиную. По дороге я услышала негромкие звуки клавесина. Я осторожно открыла дверь и увидела Сюзанну. Она сидела за инструментом, тоже в темноте, лишь свет уличного фонаря падал на нее издали, подчеркивая профиль. Она взяла несколько аккордов, потом остановилась. Услышав, как я негромко окликаю ее, она подняла голову, но тут же понурилась. Я подошла и положила ей руку на плечо. На Сюзанне было гладкое на ощупь темное шелковое кимоно.
— Тебе следовало бы быть в кровати, — мягко сказала я. — Устала ведь. Сейчас тебе надо как можно больше спать.
Сюзанна уткнулась мне в бок лицом и заплакала. Я стояла неподвижно, поглаживая ее вьющиеся волосы, потом опустилась рядом с ней на колени.
— Ян уже знает?
— Нет. — Сюзанна вытерла глаза и щеки. — Элла, я еще не готова к этому. Мне другим хочется заниматься. Я так много работала и только-только стала получать сольные концерты. — Она пробежала пальцами по клавишам. — С появлением ребенка на всем этом можно поставить крест.
— Тебе сколько лет?
— Двадцать два.
— Хочешь иметь детей?
— Когда-нибудь — да. — Сюзанна пожала плечами. — Но пока нет. Не сейчас.
— А Ян?
— О, он будет счастлив иметь ребенка. Но знаешь, у мужчин это по-другому. На его музыкальную карьеру рождение ребенка никак не повлияет. Когда мы заговариваем на эту тему, он словно со стороны смотрит и сразу становится понятно, что всем придется заниматься мне, и только мне.
Знакомая песня.
— А кто-нибудь еще знает?
— Нет.
Я помолчала. Не привыкла говорить о возможности аборта: женщины обращаются ко мне, когда уже твердо решили рожать. К тому же я даже не знаю, как сказать по-французски «возможность аборта».
— А что ты можешь сделать? — неловко спросила я, стараясь употребить правильное время глагола.
Сюзанна вновь перевела взгляд на клавиатуру и пожала плечами.
— Un avortement, — бесстрастно сказала она.
— А что ты вообще думаешь… об аборте? — Я готова была как следует наподдать самой себе за этот дурацкий вопрос. Но к счастью, Сюзанна ничего не заметила.
— Я бы пошла на это, хотя в принципе против абортов. Я человек неверующий, так что с этой стороны меня ничего не смущает. Но Ян…
Я выжидательно молчала.
— Видишь, какое дело, Ян — католик. В церковь сейчас он не ходит, считает себя либералом, но… когда вопрос встанет ребром, дело, боюсь, обернется иначе. Ему может быть очень тяжко.
— Знаешь, по-моему, ты должна все рассказать ему, он вправе знать, но решать вместе с ним ты не обязана. Это твой выбор. Лучше, конечно, если вы придете к согласию, но, если нет, последнее слово за тобой. Потому что вынашиваешь ребенка ты. — Я попыталась сказать эти слова со всей возможной твердостью.
Сюзанна искоса посмотрела на меня:
— А ты… ты сама когда-нибудь?..
— Нет.
— А хочешь детей?
— Да, но…
Я не знала, как подступиться, с чего начать. И неожиданно для самой себя захихикала. Сюзанна удивленно посмотрела на меня. Глаза ее при свете уличного фонаря прямо-таки блестели.
— Извини. Позволь, я присяду, тогда все и объясню.
Я устроилась на кресле. Сюзанна тем временем включила небольшую лампу, стоявшую на пианино, и, уютно свернувшись на диване, поджав под себя ноги, так что зеленая шелковая юбка туго натянулась на коленях, приготовилась слушать. По-моему, ей было легче от того, что теперь она оказалась в тени.
— Мы с мужем не раз заговаривали, что пора бы завести ребенка, — начала я. — И казалось, что сейчас как раз лучшее время. В общем-то это была моя идея, а Рик согласился. Ну мы и принялись за дело. Но… у меня появилось препятствие. В виде сна. А теперь… теперь у нас возникли проблемы. Появилось кое-что… кое-кто другой.
Вести разговор на эту тему было унизительно, и вместе с тем я чувствовала облегчение от того, что могу выговориться.
— И кто же это?
— Библиотекарь в городке, где я живу. Мы… в общем, некоторое время мы флиртовали. А потом… — я неопределенно взмахнула рукой, — потом я почувствовала себя скверно и вынуждена была уехать. Вот так я здесь и оказалась.
— Он красивый?
— Он… ну да. По-моему, да. Он, как бы сказать, — суровый.
— И он тебе нравится.
— Да.
Я испытывала странное ощущение, говоря о Жане Поле. Выяснилось, что мне трудно описать его. На расстоянии, здесь, в этой комнате, где напротив меня сидит, свернувшись калачиком, Сюзанна, лильский эпизод кажется далеким и вовсе не таким судьбоносным, каким представлялся на месте. Забавно: стоит начать пересказывать события своей жизни другим, как они все больше начинают походить на литературу и все меньше на правду. Они обретают привкус некоторой театральности, удаляющей тебя от подлинного события.
— Вы с Риком давно женаты?
— Два года.
— А как зовут этого твоего?..
— Жан Поль. — В самом звуке этого имени была такая определенность, что я невольно улыбнулась. — Он помог мне с семейными разысканиями. Он часто спорит со мной, но это потому, что мои занятия ему небезразличны, нет, вернее, я ему небезразлична. Он прислушивается ко мне. Он видит меня — меня, а не какой-то абстрактный образ. Понимаешь, что я хочу сказать?
Сюзанна кивнула.
— И мне тоже легко говорить с ним. Я ему даже про свой сон рассказала, и получилось очень хорошо, он заставил меня описать все подробности. И это помогло.
— И что же за сон, о чем он?
— Да даже не знаю, как сказать. Ни о чем. Это просто некое ощущение, вроде… как у меня перехватило respiracion.
Я приложила руку к груди и подумала: Фрэнк Синатра. Те голубые глаза.
— И еще — голубое, особенный такой голубой оттенок, — продолжала я. — Как на картинах возрожденцев. Они облачали в платье такого цвета Мадонну. Есть такой художник, слышала когда-нибудь, — Николя Турнье?
Сюзанна выпрямилась и вцепилась в ручку дивана.
— Расскажи-ка поподробнее об этом голубом.
Наконец-то хоть какая-то связь с этим художником налаживается.
— Там два оттенка: наверху пронзительно-голубой, много света, и еще… — Я пыталась подобрать нужные слова. — И еще цвет переливается вместе с освещением. Но ниже, с обрывом света, возникает какая-то темнота, мрачная торжественность. Пересечение двух теней — именно оно, именно это столкновение делает краски такими живыми и запоминающимися. Очень красивый цвет, но одновременно печальный — может, чтобы мы не забывали, что Мадонна всегда оплакивает смерть своего сына, даже в момент рождения. Словно она знает, что ему предстоит. Но и после его смерти голубой цвет сохраняет красоту, сохраняет надежду. И тогда ты понимаешь, что ничто не сводится к чему-то одному, ни о чем нельзя сказать: вот это — то, а это — это. Есть свет, есть радость, но где-то рядом, ниже, всегда таится тьма.
Я остановилась. Мы обе притихли.
— У меня был такой же сон, — выговорила наконец Сюзанна. — Приснился он мне только раз, около полутора месяцев назад, в Амстердаме. Я проснулась в страхе и слезах. Ощущение было такое, словно я задыхаюсь в голубом, том самом голубом, о котором ты говорила. И зто было странное ощущение — тоски и радости одновременно. Ян потом рассказывал, что я что-то говорила, словно даже декламировала, вроде из Библии. После этого я так и не смогла снова заснуть, пришлось сесть за инструмент, как сегодня.
— Виски у вас в доме найдется?
Сюзанна подошла к книжному шкафу со встроенным внизу баром и извлекла оттуда наполовину опорожненную бутылку виски и два небольших бокала. Присев на край дивана, она налила нам обеим понемногу. Я собиралась сказать, что в ее положении вряд ли стоит пить, но в этом не оказалось нужды: протянув мне бокал, Сюзанна лишь понюхала свой, сморщилась и вылила содержимое в бутылку.
Я же проглотила свое виски залпом. Оно произвело очищающее воздействие: и сухость во рту исчезла, и тяжесть в желудке, и переживания, связанные с Риком и Жаном Полем. И еще оно прибавило мне сил, дав возможность задавать неудобные вопросы.
— Ты на какой неделе?
— В точности не скажу. — Сюзанна зябко повела плечами.
— А когда ты первый раз пропустила свою… свой срок?
— Четыре недели назад.
— А как вообще так получилось, что ты забеременела? Ты что, не предохраняешься? Извини, что задаю такие вопросы, но это важно.
— Как-то раз я просто забыла проглотить таблетку. — Сюзанна потупилась. — Обычно я принимаю ее перед сном, но на этот раз забыла. К тому же я не думала, что это имеет такое уж значение.
Я заговорила было, но Сюзанна меня перебила:
— Не думай, что я такая уж дура или не отдаю себе отчета в последствиях своего поведения. Просто… — Она провела по губам тыльной стороной ладони. — Иногда трудно поверить, что между маленькой таблеткой и беременностью существует какая-то связь. Какое, казалось бы, отношение имеет одно к другому, совершенно разные вещи. Чудо какое-то. Бред. То есть умом-то я все понимаю, но сердцем — нет.
Мы немного посидели молча.
— И когда это было? Я хочу сказать, когда ты забыла про таблетку?
— Не помню.
Я придвинулась к Сюзанне.
— А ты попробуй. Тогда, когда тебе приснился этот сон?
— Вряд ли. А впрочем, постой, кажется, вспоминаю. В тот вечер Ян был на концерте в Брюсселе. Вернулся он на следующий день, и тогда же мне приснился сон. Точно.
— А вы… вы с Яном занимались в ту ночь любовью?
— Да, — со смущенным видом ответила Сюзанна. Я извинилась за назойливость.
— Видишь ли, дело в том, что мне сон снился только после того, как мы с Риком занимались любовью, — пояснила я. — Твой случай. Но когда я стала предохраняться, сон исчез. А твой — когда ты забеременела.
Мы посмотрели друг на друга.
— Все это очень странно, — негромко сказала Сюзанна.
— Да, весьма странно.
Сюзанна пригладила кимоно на животе и вздохнула.
— Тебе следует все рассказать Яну, — заявила я. — Завтра же.
— Ты права. А тебе — Рику.
— Похоже, он и так все знает.
На следующий день я отправилась в мэрию порыться в архивах. Хоть дед Якоба и поработал над составлением семейного древа в высшей степени основательно, я испытывала потребность самой подержать в руках первоисточники. У меня уже выработался вкус к этому занятию. Всю вторую половину дня я просидела за столом, просматривая тщательно составленные перечни рождений, смертей и браков начиная с восемнадцатого-девятнадцатого столетий. Только сейчас мне стало ясно, насколько прочно укоренилась семья Турнье в этих краях: ее представители исчисляются многими сотнями.
Архивы поведали мне немало: количество детей в среднем на семью: возраст, в котором мои отдаленные предки вступали в брак — обычно до 25 лет; профессия мужчин — фермеры, учителя, владельцы постоялых дворов, часовщики-гравировщики. Многие умирали в младенчестве. Скажем, я отыскала некую Сюзанну Турнье, родившую между 1751 и 1765 годами восемь детей, пять из которых не дожили и до одного месяца. Она умерла при родах последнего ребенка. Мне повезло — у меня самой дети не умирали и я не явилась причиной смерти матери.
Обнаружились и иные указатели. Скажем, открыто зафиксировано множество случаев незаконнорожденности и кровосмесительства. «Вот тебе и кальвинистская этика», — подумала я, но в душе меня покоробило, что в официальных документах засвидетельствовано, что в 1796 году Юдифь Турнье родила сына от своего отца Жана. В других записях прямо говорилось, что этот ребенок, и другой, и третий — незаконнорожденные.
Удивительно видеть, что нынешние имена, оказывается, были в ходу столько лет назад. Среди других, в том числе и заимствованных по гугенотской традиции из Ветхого Завета (Даниил, Авраам, даже Ной), мне бросилось в глаза, что дочерей чаще всего называли Анной и Сюзанной, позже — Руфью и Юдифью, но Изабель и Мари встретились лишь по разу.
Когда я поинтересовалась документами, относящимися к более ранним временам, заведующая адресовала меня к архивам, хранящимся в Берне и Поррантрюи, посоветовав предварительно созвониться с ними. Я с благодарностью записала имена и номера телефонов, улыбнувшись про себя: наверняка эта женщина поразилась бы моему мгновенному броску в Севен и достигнутым там успехам. В этой стране на удачу не полагаются — результат дают упорная работа и тщательное планирование.
Я зашла в ближайшее кафе и принялась прикидывать дальнейшие шаги. Принесли кофе, несколько кусочков сахара, квадратную плитку шоколада на блюдечке, ложку, салфетку. Я внимательно оглядела композицию; она напомнила мне архив, откуда я только что вышла: четко зафиксированные факты и столь же четкий почерк. Работать с такими бумагами, конечно, легче, но нет в них обаяния и живой непосредственности французских архивов. Они походят на самих французов: раздражает их невнимание к иностранцам, но в конце концов находишь их людьми в высшей степени интересными. Достучаться до них нелегко, но чем больше усилий прилагаешь, тем богаче урожай.
Когда я вернулась домой, Якоб сидел за пианино и наигрывал что-то медленное и грустное. Я прилегла на диван и закрыла глаза. Музыка была размеренная, мелодия ясная и четкая, звуки извлекаются словно с помощью иглы. Мне вспомнился Жан Поль.
Я едва не задремала и открыла глаза, лишь когда музыка оборвалась. Кузен смотрел прямо на меня.
— Шуберт, — сказал он.
— Очень красиво.
— Ну что, нашла, что искала?
— Не совсем. Могу я вас попросить сделать несколько звонков?
— Естественно. А я тут соображал, что тебе могло бы показаться интересным. То, что связано с историей семьи. Есть тут неподалеку место, где когда-то была мельница, принадлежавшая Турнье. Сейчас там ресторан, пиццерия, которой владеют итальянцы, а раньше, в девятнадцатом веке, был постоялый двор Турнье. Еще в километре от Мутье, в сторону Гран-Валь, имеется ферма. В том, что она принадлежала Турнье, на все сто процентов уверенным быть нельзя, но по семейному преданию — так. В любом случае любопытное местечко благодаря старому дымоходу. Судя по всему, это один из первых домов во всей долине, где был дымоход.
— А что, разве не все жилища снабжены дымоходами?
— Сейчас — да, но раньше это была большая редкость. А в этом районе так и вообще не знали, что такое дымоход.
— И как же справлялись с дымом?
— В домах был фальшивый потолок и дым скапливался между ним и крышей. Фермеры коптили там мясо.
Честно говоря, это трудно укладывалось в голове.
— Так ведь все равно в домах должно быть полно дыма. И грязь повсюду.
— Должно быть, — усмехнулся Якоб. — В Гран-Валь до сих пор есть ферма без дымохода. Я заходил туда — и печка, и потолок над ней совершенно черные от сажи. Но ферма Турнье, если это, конечно, и впрямь их ферма, — дело иное. Там, повторяю, есть нечто вроде дымохода.
— И когда же он был построен?
— Думаю, в семнадцатом веке. Может, в конце шестнадцатого. С тех пор ферма не раз перестраивалась, но дымоход оставался в сохранности. Несколько лет назад эту ферму купило местное историческое общество.
— Стало быть, сейчас она пустует? И можно туда сходить?
— Конечно. Хоть завтра, если погода позволит. Занятия у меня только во второй половине дня. А теперь куда, говоришь, звонить?
Я дала ему номера телефонов, объяснила, что мне надо, и пошла прогуляться. Вообще-то Якоб накануне мне почти все уже показал, но приятно было просто побродить по улицам, когда на тебя никто не глазеет. Я провела здесь всего три дня, а люди уже здороваются первыми; в Лиль-сюр-Тарн и по истечении трех месяцев никто не поклонится. Похоже, люди здесь более воспитанные и менее подозрительные, чем во Франции.
Все же, блуждая по городку, я наткнулась и на кое-что для себя новое. Это была табличка на стене гостиницы, извещающая, что в октябре 1799 года здесь останавливался на ночлег Иоганн Вольфганг Гёте. Мутье упоминается в одном из его писем, где описываются также окружающие его скальные породы, в особенности большое ущелье к востоку от городка. Мутье с этим ночлегом сильно повезло, недаром выгравирована дощечка: событиями история города небогата.
Едва я отошла от гостиницы, как увидела Люсьена. Он приближался ко мне, держа в руках по банке с краской. У меня возникло ощущение, что он уже давно наблюдает за мной, а банки поднял и двинулся с места только сейчас.
— Bonjour, — приветствовала я его.
Он остановился и поставил банки на землю.
— Bonjour.
— Зa va?
— Oui, зa va.
Мы неловко переминались с ноги на ногу. Мне было трудно посмотреть ему прямо в глаза, потому что он не сводил с меня взгляда, словно искал ответ на какой-то невысказанный вопрос. Между тем меньше всего я сейчас нуждалась в его внимании. Ясно, вот что скорее всего его занимает — мой псориаз. Так и вперился в эти проклятые пятна.
— Люсьен, это всего лишь псориаз, болезнь кожи такая, — выпалила я, втайне радуясь, что смогла его смутить. — Впрочем, я ведь вам на днях уже говорила. Так что же вы не сводите глаз?
— Извините. — Он отвернулся. — Видите ли, просто… словом, у меня самого такое время от времени бывает. На руках. Я всегда думал, что это аллергическая реакция на краски.
— Это вы меня извините! — И я действительно почувствовала себя виноватой, а от того, что он по-прежнему меня раздражал, ощущение вины только усиливалось. Порочный круг какой-то.
— А доктору не показывались? — уже помягче спросила я. — Он бы все и объяснил, и прописал что надо. Есть мазь, только, к сожалению, я забыла ее дома.
— Не люблю докторов, — ответил Льюсен. — Они заставляют ощущать себя неполноценным.
— Очень хорошо вас понимаю, — рассмеялась я. — Тем более что здесь, я хочу сказать, во Франции, они слишком много всего прописывают. В одних названиях запутаешься.
— А откуда это у вас? Я имею в виду — псориаз откуда?
— Говорят, последствие стресса. Но мазь помогает. Почему бы вам все же не попросить доктора…
— Элла, как насчет того, чтобы пропустить рюмочку как-нибудь вечером?
Ответила я не сразу. Вообще-то такую инициативу следовало пресечь в зародыше: во-первых, у меня не было никакого желания встречаться с ним, а во-вторых, это неправильно, особенно сейчас. Но мне всегда трудно сказать «нет». Как подумаешь о выражении, которое наверняка появилось бы у него на лице…
— Хорошо, — вымолвила я наконец. — Дня через два, идет? Только, знаете, Люсьен…
Но он выглядел таким счастливым, что я оборвала себя на полуслове.
Ладно, не важно. Договорились, на этой неделе.
Вернувшись домой, я снова застала Якоба за роялем. Увидев меня, он оборвал игру и протянул мне клочок бумаги.
— Похоже, неважные новости, — заговорил он. — В Берне архивы только с 1750 года. А в Поррантрюи, как мне сказал тамошний заведующий, церковные записи, относящиеся к шестнадцатому и началу семнадцатого века, погибли в пожаре. Правда, кое-какие военные списки сохранились, может, тебе будет интересно взглянуть. По-моему, дед именно там почерпнул свою информацию.
— В таком случае вряд ли что-нибудь осталось на мою долю. Но в любом случае — большое спасибо за помощь. — Военные списки мне ни к чему, меня женщины интересуют. Но Якобу я этого не сказала.
— Вы о художнике Николя Турнье слышали когда-нибудь? — переменила я тему разговора.
Он отрицательно покачал головой. Я сходила к себе в комнату за открыткой.
— Родился он в Монбельяре, — сказала я, протягивая дяде открытку. — Не родич ли, часом? Может, из нашей семьи, только той ее части, что перебралась в свое время в Монбельяр?
Якоб вгляделся в изображение и снова покачал головой.
— Впервые слышу, что у нас в семье были художники. Турнье — люди в основном практических профессий. Я — исключение! — Он рассмеялся, но тут же посерьезнел. — Да, чуть не забыл, пока тебя не было, звонил Рик.
— Да?
— Он велел передать, что любит тебя. — Якоб смущенно откашлялся.
— Спасибо. — Я опустила взгляд.
— Слушай, ты можешь оставаться здесь сколько угодно. Сколько тебе надо.
— Спасибо. Видите ли… словом, у нас возникли кое-какие проблемы. Ну, вы понимаете.
Он ничего не ответил, только посмотрел на меня, и на мгновение мне вспомнилась пара, с которой я ехала в поезде. В конце концов, Якоб тоже швейцарец.
— А впрочем, ерунда, все устроится, и скоро, я в этом уверена.
— А пока поживи со своими, — кивнул он.
— Хорошо.
* * *
Теперь, когда я намекнула Якобу о своих семейных неурядицах, чувство, будто надо как-то оправдываться за свое пребывание здесь, исчезло. Назавтра пошел дождь, поездку на ферму пришлось отложить, и я весь день с удовольствием провела дома, читая и слушая, как Сюзанна с Якобом музицируют в четыре руки. Вечером мы поужинали в пиццерии, которая некогда была постоялым двором, принадлежащим одному из Турнье, а ныне имела явно итальянский привкус.
Наутро мы все отправились на ферму. Оказывается, Сюзанна там никогда не была, хоть и прожила большую часть жизни в Мутье. Выйдя из города, мы двинулись дорогой, которая, если верить знаку, должна была через сорок пять минут привести нас в Гран-Валь. По-моему, только в Швейцарии вас уведомляют не о расстоянии, а о времени, которое займет прогулка или поездка. Слева от нас начиналось ущелье, некогда описанное Гёте: крутая стена желто-серого известняка с расселиной посредине, через которую течет Бирз. При ярком свете солнца зрелище было впечатляющее, очертаниями оно походило на монастырь.
У долины, по которой мы шли, контуры были помягче. По ней текла безымянная речушка, внизу была проложена железная дорога, на склонах расстилались поля, переходящие в сосновые рощи; а высоко над нами нависал каменный козырек. На полях мирно пощипывали траву коровы и лошади; на одинаковом расстоянии друг от друга возникали фермы. Все было опрятно, ухожено, все в ярком, веселом свете.
Мужчины бодро шагали впереди, мы с Сюзанной — за ними. На ней была голубовато-зеленая блузка без рукавов и расклешенные светлые брюки, облегающие стройные ноги. Выглядела она бледной, усталой, необычно печальной. По тому, что держится Сюзанна поодаль от Яна и по виноватым взглядам в мою сторону, я поняла, что ничего еще она ему не сказала.
Мы все больше отставали от мужчин, словно собрались посекретничать. Хотя день был теплым и солнечным, да и набросила я на себя голубую рубаху Жана Поля, мне вдруг сделалось зябко. Рубаха пахла табачным дымом и Жаном Полем.
На развилке Якоб с Яном остановились, и, дождавшись нас, Якоб указал на дом, расположенный чуть выше, неподалеку от места, где обрываются поля и начинают забираться на гору деревья.
— А вот и ферма.
Мне вдруг расхотелось идти туда. Отчего бы это? Я посмотрела на Сюзанну и по ответному взгляду поняла, что ее совсем не тянет на ферму. Мужчины двинулись вверх по склону, а мы все стояли, глядя им в спину.
— Пошли, — кивнула я Сюзанне, и мы медленно поплелись вслед за ними.
Ферма оказалась вытянутым в длину невысоким сооружением, левая часть которого представляла собой каменный дом, а правая — деревянный амбар. Над тем и другим нависала плоская крыша, а посредине зиял вход, ведущий в тускло освещенное место, которое, как пояснил Якоб, называется в здешних краях devant-huis. По виду это что-то вроде крыльца, покрытого соломой; здесь же были разбросаны поленья и стояли старые ведра. «Историческое общество, — подумала я, — могло бы и побольше заботиться о сохранении памятников старины». Ферма медленно, но верно приходила в запустение: ставни покосились, оконные стекла разбиты, крыша повсюду поросла мхом.
Якоб с Яном оглядывали ферму, которая явно им нравилась, мы же с Сюзанной просто стояли, опустив глаза в землю.
— Видишь дымоход? — Якоб указал на странное на вид, неуклюжее устройство, возвышающееся над крышей, — оно ничуть не походило на аккуратную каменную кладку, которую я рассчитывала увидеть. — Это известняк, — пояснил он. — Камень мягкий, приходилось использовать цемент, чтобы укрепить его и придать форму. Большая часть дымохода внутри. Пошли, сама увидишь.
— А что, сюда каждый может войти? — неохотно осведомилась я, надеясь, что на двери будет замок или табличка со словами «Частная собственность».
— Ну да, я здесь уже не впервые, где ключи, знаю.
«Жалко, черт возьми», — подумала я. Мне совершенно не хотелось входить в дом; странно вообще-то, ведь ради этого мы сюда и приехали. Я почувствовала на себе умоляюще-беспомощный взгляд Сюзанны, словно только я могла остановить это предприятие. Ощущение было такое, будто нас тащит внутрь беспощадная мужская логика, которой мы не в силах противостоять.
— Пошли. — Я взяла ее за руку. Она была холодна как лед.
— Что, замерзла?
— Вроде, и ты тоже. — Мы грустно улыбнулись друг другу, и, переступая порог дома, я вдруг вспомнила двух маленьких девочек из сказки — точь-в-точь мы с Сюзанной.
Внутри было полутемно, свет проникал только через дверь и пару узких окон. Привыкнув к освещению, я разглядела на грязном полу несколько сломанных стульев и опять-таки дрова. Рядом с дверью громоздилась почерневшая печь — располагалась она не как обычно, вдоль стены, и вдавалась глубоко внутрь. По всем четырем углам печи стояли квадратные каменные стойки футов семь высотой, упирающиеся прямо в каменные своды дома. Через них и проходила та же самая неуклюжая конструкция, что мы только что видели снаружи, — уродливая, но вполне годная к применению пирамида, через которую выходит дым.
Я выпустила руку Сюзанны и подошла поближе к печи, чтобы рассмотреть дымоход. Он был черен от сажи. Даже ухватившись за стояки, встав на цыпочки и вытянув шею, я не могла рассмотреть выходное отверстие.
— Наверное, забилось, — пробормотала я и, почувствовав внезапное головокружение, зашаталась и тяжело рухнула на пол, прямо в грязь.
Якоб подскочил, протянул мне руку и помог отряхнуться.
— Не слишком ушиблась? — озабоченно спросил он.
— Да вроде нет, — неуверенно ответила я. — Просто… равновесие потеряла. Наверное, пол неровный.
Я огляделась в поисках Сюзанны — она куда-то исчезла.
— А где?.. — Я не успела договорить, как почувствовала сильную резь в животе и бросилась мимо Якоба наружу.
Сюзанна стояла, наклонившись и прижимая ладони к животу. Рядом с ней, безмолвный и растерянный, был Ян. Едва я обняла ее за плечи, как Сюзанна шумно выдохнула, и на брюках ее, ниже пояса, расцвело, стремительно уходя вниз, яркое кровавое пятно.
На мгновение я растерялась. О Боже, что же делать, мелькнуло у меня в голове, и тут же случилось то, чего я не испытывала уже много месяцев: в мозгу что-то щелкнуло, и я автоматически переместилась туда, где точно известно, кто я есть и что должна делать.
— Сюзанна, тебе надо лечь, — негромко проговорила я, поддерживая ее обеими руками. Она кивнула, согнула колени и тяжело осела у меня на руках. Я бережно опустила ее на землю и перевела взгляд на Яна, все еще стоявшего как пришпиленный на своем месте.
— А ну-ка, дайте мне ваш пиджак, живо, — повелительно сказала я.
Он непонимающе смотрел на меня, так что пришлось повторить погромче. Лишь тогда Ян протянул мне чесучовый пиджак, какие, как мне казалось, надевают пожилые мужчины при игре в шафлборд. Я сложила его, сунула Сюзанне под голову, затем стащила с себя рубашку Жана Поля и накинула на нее, прикрыв кровоточащее место. На рубахе сразу проступило красное пятно. На мгновение я застыла, буквально загипнотизированная игрою красок, тем более удивительной, что они остро контрастировали одна с другой.
Я встряхнулась, крепко взяла Сюзанну за руку и склонилась к ней.
— Не волнуйся, ничего страшного. Все будет в порядке.
— Что это, Элла? — Якоб тяжело нависал над нами с перекошенным от волнения лицом.
Я посмотрела на Яна, который по-прежнему не двигался с места, и быстро решилась:
— У Сюзанны случился…
И тут, в самый ответственный момент, меня вновь подвел мой французский; мадам Сентье не учила меня словам вроде «выкидыш».
— Скажи им сама, Сюзанна, я не знаю, как это будет по-французски. Ну, что ты молчишь?
Она посмотрела на меня заплаканными глазами.
— От тебя только одно требуется — сказать. Вот и все. Остальное я беру на себя.
— Une fausse couche, — пробормотала она.
Мужчины изумленно воззрились на нее.
— Так, — ровно проговорила я, — Ян, видите этот дом, вон там, внизу?
Я указала на ближайшее строение, примерно в четверти мили отсюда, ниже по склону холма. Он никак не реагировал, и мне опять пришлось повторить его имя, повысив голос. Лишь тогда он кивнул.
— Ну вот и прекрасно. Живо бегите туда и позвоните в больницу. Ясно?
Наконец-то он вышел из оцепенения.
— Да, Элла, бегу на эту ферму и звоню в больницу, — послушно повторил он.
— Хорошо. И спросите там насчет машины. Это на тот случай, если из больницы не смогут прислать карету «скорой помощи». Ну, двигайте!
Последнее слово прозвучало, как свист хлыста. Ян нагнулся, притронулся к земле и рванул с места, как спринтер. Я поморщилась. Нет, Сюзанне надо избавиться от этого малого.
Якоб опустился на колени рядом с Сюзанной и положил ей ладонь на голову.
— Она выкарабкается? — спросил он, старясь скрыть тревогу.
Я ответила не ему, а Сюзанне:
— Ну конечно же, все будет в порядке. Сейчас, правда, немного болит, верно?
Сюзанна кивнула.
— Ничего, скоро пройдет. Ян пошел звонить в больницу, сейчас приедут и заберут тебя.
— Я сама во всем виновата, — прошептала Сюзанна.
— Ну в чем же ты виновата? Ерунда, ни в чем ты не виновата.
— Нет, это из-за меня все получилось, я ведь не хотела, а если б хотела, может, ничего бы и не произошло.
— Выкини из головы эту дурь. У женщин, увы, бывают выкидыши. Ничего ты такого не сделала. Просто над такими вещами мы не властны.
Похоже, я ее не убедила. Якоб же взирал на нас, словно разговор происходил на суахили.
— Да поверь же ты мне наконец, ты тут совершенно ни при чем. Ясно?
Наконец Сюзанна покорно кивнула.
— А теперь мне надо осмотреть тебя. Ты не против?
Сюзанна еще крепче стиснула мне руку, и по щекам у нее покатились слезы.
— Да, понимаю, — продолжала я, — тебе больно и ты не хочешь, чтобы к тебе прикасались, но так нужно. Я должна убедиться, что с тобой все в порядке. Больно не сделаю, можешь мне поверить.
Ее взгляд метнулся в сторону Якоба и тут же вернулся ко мне. Так, все ясно.
— Якоб, возьмите Сюзанну за руку, — распорядилась я, — помогите ей перевернуться на спину и сядьте рядом. — Я указала ему место, с которого она ему будет видна, а то, чем занята я, — нет.
— А теперь поговорите с ней о чем-нибудь.
Якоб беспомощно посмотрел на меня. Я на секунду задумалась.
— Помните, вы рассказывали, что у вас есть хороший ученик? Ну тот, который Баха играет? Что он будет исполнять на ближайшем концерте? И почему именно это? Объясните Сюзанне.
Какое-то мгновение Якоб сидел отрешенно, затем встряхнулся, повернулся к Сюзанне и заговорил. Она тоже быстро сбросила напряжение. Стараясь действовать с максимальной осторожностью, я спустила с нее брюки и нижнее белье ровно настолько, чтобы все было видно, и вытерла кровь полою рубахи Жана Поля. Затем вновь натянула брюки, не застегивая на молнию. Якоб умолк. Оба посмотрели на меня.
— Ты потеряла немного крови, но сейчас кровотечение прекратилось. Все будет нормально.
— Пить хочется, — негромко проговорила Сюзанна.
— Сейчас попробую отыскать воду, — сказала я, довольная спокойным видом обоих.
Я обогнула дом в поисках какого-нибудь крана и, не обнаружив ничего похожего, поднялась на крыльцо и остановилась в дверном проеме. Тонкий луч солнца играл на каменной поверхности печи. При его свете можно было разглядеть густой слой пыли, потревоженной нашим вторжением. Я быстро огляделась — где же тут найти воду? В доме было совсем тихо, не слышно ни звука — ни успокаивающего голоса Якоба, ни ветра, колеблющего верхушки сосен, ни колокольчиков, какие подвязывают к шее коровы, ни отдаленного перестука колес поезда. Только молчание и полоска света на плите прямо передо мной. Это был здоровый цельный камень; чтобы перенести такой и поставить на место, нужны усилия нескольких мужчин. Я пригляделась. Даже толстый слой сажи позволял увидеть, что этот камень явно не местного происхождения. Его привезли. Откуда-то издалека.
В углу напротив двери я разглядела старую мойку с краном. Сомнительно, чтобы он работал, но ради Сюзанны надо попробовать. С колотящимся сердцем и липкими от волнения руками я обогнула печь и, добравшись до мойки, целую минуту сражалась с краном перед тем, как он со скрипом повернулся. Поначалу это не дало никакого эффекта, но некоторое время спустя кран принялся яростно отплевываться и трястись. Я отступила. В раковину внезапно низвергся мощный водопад темной жидкости. Я подпрыгнула, больно ударившись головой об угол одного из стояков, на которых держался дымоход. Я вскрикнула и круто повернулась. Из глаз посыпались искры. Я стала на колени рядом с печью и потрогала затылок. Он был влажный и липкий. Я сделала несколько глубоких вдохов. Дождавшись, пока искры погаснут, я подняла голову и опустила руки. Капли крови скатились со сгиба локтя и, оставив бороздки на пятнах псориаза, слились с кровью на ладонях.
— Ну вот, вроде я добралась до своего места, — сказала я вслух, не отводя глаз от окровавленных ладоней. — Je sius arrivée chez moi, n'est-ce pas?
Вода позади меня больше не лилась.
