Глава 4
ПОИСКИ
Я бросилась назад к Рику, сжимая в ладони почтовую открытку с репродукцией картины Турнье. Рик сидел на высоком табурете перед кульманом. Свет сильной лампы оттенял его острые скулы и стреловидную челюсть. Хотя он и вглядывался в чертеж, мысли явно были где-то далеко. Он часто так сидел целыми часами, представляя то, что только что придумал: арматура, электропроводка, трубы, окна, система вентиляции. Он представлял себе помещение в целом, исхаживал его вдоль и поперек, присаживался, жил, прочесывал в поисках малейшего упущения.
Некоторое время я смотрела на него, потом засунула открытку в сумочку и села, чувствуя, как энтузиазм сходит на нет. Мне как-то расхотелось делиться с Риком споим открытием.
«И все же надо сказать ему, — уговаривала я себя. — Я должна сказать».
— Привет. — Рик оторвался от кульмана и улыбнулся.
— Привет-привет. Все в порядке? Избушка на ножках стоит?
— Вроде стоит. И еще — у меня хорошие новости. — Рик помахал листом бумаги. — Получил факс от немцев. Одна фирма ждет меня через неделю-другую. Если дело выгорит, мы получим колоссальный контракт, и эта фирма будет обеспечена работой на годы вперед.
— Правда? Да ты у нас настоящей звездой становишься, — улыбнулась я и замолчала, давая ему возможность выложить все подробности.
— Слушай, Рик, — заговорила я, когда он закончил, — мне сегодня в музее кое-что попалось на глаза. Смотри. — И протянула ему открытку.
Он поднес ее к свету.
— Это и есть то голубое, о котором ты мне говорила?
— Да. — Я встала рядом и обвила руками его шею.
Он мгновенно застыл; я скосила взгляд, чтобы убедиться, что пораженными местами к нему не прикасаюсь.
— Угадай, чья это картина. — Я прижалась подбородком к его плечу.
Он перевернул было открытку обратной стороной, но я его остановила:
— Нет, ты угадай.
— Да брось ты, детка, — ухмыльнулся Рик, — ты знаешь, что в живописи я полный профан. — Он изучающе посмотрел на открытку. — Наверное, кто-нибудь из итальянских возрожденцев.
— А вот и нет. Это француз.
— Тогда это наверняка один из твоих предков.
— Рик! — Я ущипнула его в руку. — Ты подсмотрел-таки, негодник эдакий!
— Ничего подобного, это была просто шутка. — Он перевернул открытку. — Выходит, это действительно твой родственник?
— Ну да. По крайней мере я так думаю.
— Здорово!
— Действительно здорово, кто бы мог подумать? — Я широко улыбнулась.
Ладонь Рика скользнула мне на талию, и я почувствовала, что он нашаривает молнию. Он уже стянул платье до середины, и стало ясно, что дело оборачивается не на шутку.
— Не торопись, — выдохнула я, — давай хоть до дома доберемся.
Он рассмеялся и зажал в руке степлер.
— Тебе что, мой степлер не нравится? Или линейка? — Он направил свет лампы на потолок, на нем заплясало яркое пятно. — Не в настроении? Мне тебя не расшевелить?
Я поцеловала его и застегнула платье.
— Да нет, не в том дело. Просто я подумала, что надо бы… Может, это и не лучший момент для такого разговоpa, но, знаешь, все последнее время я думала о том, что, может, не надо торопиться с ребенком. Может, лучше еще немного подождать?
— Но ведь мы же решили, — с удивлением посмотрел на меня Рик. Он любил выполнять решения.
— Да, но оказалось, что это более болезненно, чем я думала.
— Болезненно?
— Может, это слишком сильное слово.
«Минуточку, Элла, минуточку, ведь это и впрямь оказалось болезненно. Зачем же скрывать от него?»
Рик какое-то время ждал, что я заговорю и, не дождавшись, вздохнул:
— Ну что ж, если ты так находишь… — Он принялся собирать перья. — Мне остается только согласиться, я вовсе не хочу тебя к чему-нибудь принуждать.
В странном настроении мы ехали домой, оба были возбуждены, хотя по разным причинам, оба смущены моим неожиданным признанием. Едва миновав рыночную площадь в Лиле, Рик притормозил.
— Я сейчас. — Он вышел из машины и скрылся за углом. Вернувшись через пару минут, он швырнул мне что-то на колени.
— Быть того не может, — рассмеялась я.
— Может, — лукаво улыбнулся Рик.
Мы часто шутили насчет обшарпанного автомата с презервативами на одной из центральных улиц городка: в какое же, мол, критическое положение надо попасть, чтобы воспользоваться им.
Той ночью мы занялись любовью, а потом крепко уснули.
В тот день, когда Жан Поль вернулся из Парижа, я была так рассеянна на очередном уроке французского, что мадам Сентье поддразнила меня:
— Vous êtes dans la lune.
Для меня эта французская пословица была внове. Я, в свою очередь, обогатила ее английской: «Свет горит, но ничего не видно». Потребовались некоторые пояснения, но когда до нее дошло, мадам Сентье рассмеялась и прошлась насчет моего drôle американского юмора.
— Никогда не знаешь, чего от вас ожидать, — сказала она. — Однако же выговор ваш по крайней мере становится лучше.
В конце концов она меня отпустила, назначив в качестве штрафа за пропавший урок дополнительное домашнее задание.
Я помчалась на вокзал и успела на очередной поезд в Лиль. Но, добравшись до площади и кинув взгляд на hôtel de ville, я вдруг утратила всякое желание видеть его — так бывает, когда затеешь вечеринку, а за час до прихода гостей хочется отменить ее. Тем не менее я заставила себя пересечь площадь, войти в здание, подняться по лестнице, открыть дверь.
В очереди к двум сотрудникам библиотеки стояло несколько человек. Оба подняли голову, и Жан Поль вежливо кивнул мне. В расстроенных чувствах я села за стол. Не рассчитывала, что придется ждать, не думала, что разговор будет в присутствии стольких людей. Я нехотя принялась за урок, заданный мадам Сентье.
Минут через пятнадцать библиотека немного опустела, и Жан Поль подошел ко мне.
— Чем-нибудь могу быть полезен, мадам? — негромко спросил он по-английски, опираясь на стол и наклоняясь ко мне. Я впервые оказалась от него так близко и, подняв голову, уловила какой-то ни на что не похожий запах: солнцем, что ли, пахла его кожа? Я уставилась на щеку, на которой, почудилось мне, проступает легкая щетина. О нет, нет. Не за тем я пришла сюда. В животе у меня даже заурчало от страха.
Я встряхнулась и прошептала в ответ:
— Думаю, да… Видите ли, Жан Поль…
Легкое движение с его стороны остановило меня.
— Да, месье, — поправилась я, — хотела бы вам кое-что показать.
Я протянула ему открытку. Он бегло взглянул на нее, перевернул обратной стороной и кивнул.
— А-а, музей Августинцев. Смотрели римскую скульптуру?
— Да нет, не в этом дело, посмотрите на имя! На имя Художника!
Он негромко прочитал его вслух:
— Николя Турнье, 1590–1639. — Жан Поль с улыбкой посмотрел на меня.
— Вглядитесь в голубое, — прошептала я, прикасаясь к открытке. — Это то самое голубое. Помните сон, про который я вам рассказывала? Так вот, еще до того, как эта открытка попала мне в руки, я вспомнила, что мне снилось платье. Голубое платье. Это голубое платье.
— Ясно, так писали возрожденцы. Видите, эта голубизна отдает лазуритом. А лазурит был в ту пору очень дорог, использовали его только для изображения чего-то очень важного, например, для одеяния Святой Девы.
Как всегда, лекция наготове.
— Господи, неужели вы не понимаете? Это же мой предок!
Жан Поль огляделся, переступил с ноги на ногу и снова посмотрел на открытку.
— С чего это вы взяли?
— Ну как же, имя то же самое, затем даты, но главное — голубой цвет. Он в точности совпадает с тем, что я видела во сне. Даже не сам цвет, а атмосфера, чувство, разлитое в картине. Выражение лица.
— А до того, как вам начал сниться сон, вы эту картину не видели?
— Нет.
— Но ведь в то время ваши отдаленные предки жили в Швейцарии. А этот Турнье — француз, так ведь?
— Так, но родился он в Монбельяре, всего в тридцати милях от Мутье! Совсем рядом с франко-швейцарской границей. Его родители вполне могли курсировать между двумя этими местами.
— А о них что-нибудь удалось узнать?
— Нет, в музее известно только, что родился Николя Турнье в Монбельяре в 1590 году, некоторое время жил в Риме, затем переехал в Тулузу и умер в 1639 году. Вот все.
Жан Поль повертел в пальцах открытку.
— Если известна дата его рождения, то и имена родителей тоже должны быть известны. Они вносятся в церковные книги вместе с датой рождения и крещения.
Я вцепилась в край стола. Рик, подумалось, совсем иначе откликнулся на мое открытие.
— Думаю, я смогу вам помочь. — Жан Поль распрямилея и вернул мне открытку.
— Нет-нет, спасибо, не беспокойтесь, — громко сказала я.
Кое-кто, включая коллегу Жана Поля, с неудовольствием посмотрел на нас.
Жан Поль удивленно приподнял брови.
— Я сама займусь этим, месье. Сама все выясню.
— Ясно. Отлично, мадам. — Он слегка поклонился отошел, оставив меня в полном расстройстве чувств.
— Черт бы его побрал, — неслышно выругалась я, вглядываясь в изображение Мадонны, — черт бы его побрал.
* * *
Скепсис Жана Поля задел меня сильнее, чем я хотела бы в том признаться самой себе. Наткнувшись на имя художника, я даже не подумала, что надо бы разузнать о нем побольше. Зачем? Я и так знала, кто это, и этого внутреннего, утробного знания было достаточно. Имена, даты, география — все это не способно поколебать очевидные вещи. Или по крайней мере так мне казалось.
Но чтобы посеять сомнения, достаточно бывает одного слова. Дня два я пыталась забыть о том, что говорил Жан Поль, но, отправившись в Тулузу в очередной раз, я прихватила с собой открытку и после урока французского пошла в университетскую библиотеку. Мне приходилось уже здесь бывать — медицинскую литературу смотрела, — но в отдел искусств раньше не заглядывала. Этот зал был забит студентами: кто готовился к экзаменам, кто писал что-то, а кто просто оживленно болтал на лестничной площадке.
Искать сведения, касающиеся Николя Турнье, пришлось дольше, чем я предполагала. Он принадлежал к группе художников школы Караваджо — французов, обучавшихся в Риме в начале семнадцатого столетия. Копируя картины Караваджо, они осваивали его искусство светотени. Часто эти художники не подписывали своих полотен, что и породило длительные дискуссии об авторстве той или иной картины. В этих дискуссиях время от времени мелькает имя Турнье. Знаменит он не был, котя две его картины имеются в коллекции Лувра. Те немногие крохи, что мне удалось раздобыть в университетской библиотеке, отличались от информации, что я почерпнула в музее. Самое первое упоминание гласит, чю Робер Турнье родился в Тулузе в 1604 году и умер примерно в 1670-м. Я не усомнилась, что речь идет об одном и том же художнике, ибо узнала полотна. Другие источники давали иные даты и иное имя — Николя.
В конце концов я выписала названия трех книг, дающих самые современные сведения. Но на полках их не обнаружилось. Я обратилась к довольно неприветливому студенту в справочном бюро — судя по всему, он тоже готовился к экзаменам. Сверившись с компьютером, он подтвердил, что все три книги находятся на руках.
— Сами видите, какое сейчас время, — сказал он. — Наверное, кому-то понадобились для занятий.
— А кому именно, узнать можно?
Он бросил взгляд на экран.
— Они выписаны по межбиблиотечному абонементу.
— А абонемент этот, случайно, не в Лиль-сюр-Тарн?..
— Да. — Молодой человек удивленно посмотрел на меня и уж вовсе вытаращился, когда я пробормотала: «Вот подонок!»
А то можно было подумать, что Жан Поль будет сидеть сложа руки и позволит мне самой заниматься этим делом. Он слишком энергичен, чтобы оставаться в стороне, и слишком настойчив в отстаивании своих идей. Вопрос лишь в том, собираюсь я или нет идти по его следам в поисках того, что от него ускользнет.
Решать мне в конце концов так и не пришлось. Возвращаясь с Лильского вокзала, я наткнулась на Жана Поля, идущего с работы домой. Он кивнул: «Bonsoir», — а я, даже не дав себе труда подумать, выпалила:
— Вы забрали книги, которые я разыскивала всю первую половину дня. Зачем? Ведь я же просила не вмешиваться в это дело.
— А кто сказал, что я занимаюсь им ради вас, Элла Турнье? — скучным голосом спросил он. — Мне npoсто стало любопытно, вот и заказал эти книги… Если они вам нужны, приходите завтра в библиотеку. Они будут ждать вас.
Я прислонилась к стене и скрестила на груди руки.
— Ладно, ладно. Вы победили. Говорите, что вы там накопали. Только побыстрее, и давайте с этим покончим.
— Уверены, что не хотите сами заглянуть в эти книги?
— С меня достаточно и вашего рассказа.
Он закурил сигарету, глубоко затянулся и выдохнул, направив струю дыма вниз.
— Ну что ж. Довольно долго о Николя Турнье практически ничего не было известно. Но в 1951 году обнаружили запись, из которой следует, что он был крещен в 1590 году в протестантской церкви Монбельяра. Отцом его был Андре Турнье — художник из Безансона, это неподалеку от Монбельяра. Деда звали Клод Турнье. Отец — Андре Турнье — перебрался в Монбельяр в 1572 году из-за религиозных преследований, возможно, сразу после Варфоломеевской ночи. Ваш Николя был одним из нескольких детей. Согласно некоторым сведениям, с 1619 по 1626 год он жил в Риме. Затем, в 1627 году, он появляется в Каркассоне, а в 1632-м — в Тулузе. В течение долгого времени считалось, что умер он во второй половине семнадцатого века, после 1657 года. Но в 1974 году было обнаружено его завещание, датированное 30 декабря 1638 года. Можно предполагать, что скончался он вскоре после этого.
Я так долго стояла, не говоря ни слова и не отрывая глаз от земли, что Жан Поль, похоже, несколько растерялся и даже выплюнул окурок прямо на мостовую.
— А не знаете ли, — наконец заговорила я, — в ту пору детей крестили сразу после рождения?
— Обычно да. Но не всегда.
— Таким образом, обряд крещения по той или иной причине мог быть отложен? Дата крещения не обязательно совпадает с датой рождения. И Николя Турнье мог быть крещен в месяц от роду, и в два года, и в десять лет, а то и позже, уже в зрелом возрасте.
— Это маловероятно.
— Пусть так, но все же возможно. Я хочу сказать, что достоверно нам ничего не известно. Завещание помечено определенным числом, но из этого еще не следует, будто мы знаем, когда он умер. Верно? Может, десять лет прошло.
— Элла, он болел, он составил завещание, и он умер. Так обычно и бывает.
— Верно, но все равно точно мы не знаем, было ли так в нашем случае. Мы не можем быть на сто процентов уверены в дате его рождения и смерти. Эти записи в церковных книгах ни о чем не свидетельствуют. Все существенные подробности его жизни все еще остаются под вопросом. — Я помолчала, пытаясь успокоиться.
Жан Поль оперся о стену и скрестил руки.
— Вы, кажется, просто не хотите слышать, что отцом этого художника был Андре Турнье, а отнюдь не один ваших предков. Не Этьен, не Жан, не Якоб. И корни его уходят не в Севен и не в Мутье. Так что он вам не родня.
— А что, если взглянуть на ситуацию с другой стороны? — заговорила я, несколько успокоившись. — До недавнего времени, точнее, до середины пятидесятых годов о нем вообще никто ничего не знал. Все существенные обстоятельства его жизни были перевраны, за исключением фамилии и места смерти. Все остальное не соответствует действительности: имя, даты рождения и смерти, место рождения; иные картины, принадлежащие якобы его перу, оказывается, были написаны другими художниками. И вся эта дезинформация обнародована, я сама почерпнула ее в библиотеке. И если бы мне не удалось обнаружить свежих источников, я бы приняла ее за истину. Я бы даже называла его чужим именем! Искусствоведы до сих пор спорят относительно его картин. И уж если даже такие вещи остаются под сомнением, если все основывается на спекуляциях — крещение якобы совпадает по времени с рождением, завещание якобы составлено незадолго до смерти и так далее, — то все это не может считаться свидетельством. Все это зыбко, лишено конкретности, так почему же я должна верить всяким гипотезам? В моих глазах чистой конкретикой остается только одно: его фамилия — это моя фамилия, он работал всего в тридцати милях от места, где я сейчас живу, и картины его выдержаны в тех же голубых тонах, что все время являются мне во сне. Вот это конкретика.
— Нет, это совпадение. Вы искушаетесь совпадениями.
— А вы — гипотезами.
— Тот факт, что вы живете сейчас в Тулузе и он жил в Тулузе много лет назад, вовсе не свидетельствует, что вы из одной семьи. Турнье — довольно распространенная фамилия. Что же касается голубого сна — что ж, этот цвет западает в память, потому что он такой пронзительный. Темно-голубой было бы запомнить труднее, не так ли?
— Слушайте, почему вы все время стараетесь убедить меня в том, что он не мой родич?
— Потому что вы основываетесь исключительно на совпадениях и чутье, а в глаза фактам смотреть не желаете. Вас поразила картина, ее цветовая гамма, и поэтому и еще потому, что имя художника совпадает с вашим, вы решили, что это ваш предок. Так? Все неправильно. Я вовсе не должен убеждать вас, что Николя Турнье не является вашим родственником; это вы должны убедить меня, что он им является.
«Надо заставить его замолчать, — подумала я. — А то у меня исчезнет последняя надежда».
Может, эта мысль мелькнула у меня в глазах, во всяком случае, когда Жан Поль заговорил вновь, тон его смягчился.
— Я всего лишь хочу сказать, что, возможно, этот Николя Турнье совсем из другой оперы. Может, это, как у вас говорится, ложный плед?
— Что? — Я расхохоталась. — Вы хотите сказать, «ложный след»? Что ж, не исключено. — Я помолчала. — Тем не менее он взят. Не припомню даже, как я намереваласьразбираться во всей этой генеалогии до появления этого следа.
— Вы собирались отыскать свою давно исчезнувшую родню в Севене.
— Этим и сейчас не поздно заняться.
Выражение лица Жана Поля заставило меня рассмеяться.
— Пожалуй, так я и поступлю. Знаете, все ваши аргументы только подталкивают меня к тому, чтобы доказать, что вы заблуждаетесь. Я хочу найти свидетельства — да, конкретные свидетельства, против которых даже вы не сможете возразить, — связанные с жизнью моей «давно исчезнувшей родни». Просто чтобы доказать вам, что предчувствия не всегда обманывают.
Мы оба замолчали, я переступила с ноги на ногу. Жан Поль прищурился и посмотрел на закатное солнце. Я вдруг остро ощутила его соседство — физическое соседство на этой французской улочке. «Между нами всего два фута, — подумала я. — Можно…»
— А что там с вашим сном? — спросил он. — Все eще снится?
— Да нет. Нет, вроде оставил в покое.
— Так что же, вы хотите, чтобы я позвонил в архивное управление Менда и предупредил о вашем приезде?
— Нет! — Похоже, мой возглас вспугнул прохожих, некоторые обернулись. — Как раз этого-то и не надоделать. Не вмешивайтесь, разве только я сама попрошу ладно?
Жан Поль поднял руки, словно защищаясь от направленного на него пистолета.
— Идет, Элла Турнье. Проводим разграничительную линию, и я остаюсь по эту сторону.
Он сделал шаг назад от воображаемой линии, и расстояние между нами увеличилось.
На следующий день за ужином во дворике я сказала Рику, что собираюсь в Севен посмотреть семейный архив.
— Помнишь, я писала Якобу Турнье в Швейцарию? Из его ответа явствует, что семейные корни изначально уходят в Севен. То есть это весьма вероятно. — Я улыбнулась про себя: учусь точно выражать свои мысли. — Вот я и хочу осмотреться.
— А мне казалось, что ты уже во всем разобралась: художник-предок и все такое прочее.
— Да есть, понимаешь ли, некоторые сомнения. Пока есть, — быстро поправилась я. — Может, удастся их рассеять.
— Полагаю, все это дело рук Жан Пьера, — к моему удивлению, нахмурился Рик.
— Жана Поля? Отнюдь. Если уж на то пошло, совсем наоборот. Он считает, что ничего мне там не отыскать.
— Хочешь, я с тобой поеду?
— Но ведь архивы открыты только по рабочим дням.
— Ничего, на пару дней я мог бы отлучиться.
— Я собиралась поехать на следующей неделе.
— Нет, на следующей неделе никак не получится. В связи с немецким контрактом в конторе сейчас дым коромыслом. Может, попозже, когда пар выйдет. Скажем, в августе.
— Не могу я ждать до августа!
— Слушай, Элла, что это ты вдруг вообще своими предками заинтересовалась? Раньше не было ничего похожего.
— Раньше я не жила во Франции.
— Да, но что-то слишком уж глубоко забралась ты в это дело. Чего ты, собственно, ожидаешь от этих изысканий?
Хочу чувствовать себя во Франции своей, надоело жить в стороне — что-то в этом роде я собиралась сказать, но, к собственному удивлению, ответила совсем иначе:
— Не терпится избавиться от голубого кошмара.
— И ты считаешь, что для этого достаточно покопаться в семейных хрониках?
— Да.
Я откинулась на спинку стула и посмотрела на виноградную лозу. Уже начали набухать, собираясь в кисти, крохотные плоды. Я понимала, что все это чушь, что нет никакой связи между моими снами и моими предками. Но сознание упорно противилось очевидному, и я упрямо прислушивалась к его голосу.
— А Жан Пьер с тобой едет?
— Нет! Слушай, что это на тебя нашло? Совсем не похоже. Меня это интересует. Первое, чем по-настоящему захотелось заняться с тех пор, как мы сюда приехали. Ты мог бы как минимум поддержать меня.
— Да? А мне казалось, что по-настоящему тебя интересует ребенок. И в этом отношении я тебя поддерживаю.
— Да, но…
«В этом отношении ты мог бы меня не просто поддерживать, — подумала я. — Тебе бы следовало хотеть его».
Последнее время меня вообще посещало множество мыслей, которым я не давала воли.
Рик пристально посмотрел на меня, нахмурился и с видимым усилием сбросил напряжение.
— Ладно, детка, будь по-твоему. Ты права. Если тебе это нравится, то, конечно, действуй.
— Знаешь, Рик, только не надо… — Я оборвала себя на полуслове.
Бранить его нет смысла. Он просто старается проявить сочувствие, пусть даже ничего не понимая. Но хоть старается.
— Я ведь всего на несколько дней отлучусь, не больше. Если что-нибудь отыщу, прекрасно. Если нет, тоже ничего страшного. Идет?
— Если ничего не найдешь, приглашаю тебя в лучший ресторан в Тулузе.
— Да? Огромное спасибо. Теперь я могу ехать со спокойным сердцем.
Сарказм, по словам моей матери, — самая дешевая форма юмора. А судя по болезненному выражению его лица, мой оказался вообще грошовым.
Утро, когда я уезжала, выдалось свежим и ясным; накануне ночью отгремела гроза, и на небе не было ни облачка. Я поцеловала на прощание Рика, он отправился на вокзал, а я села в машину и поехала в противоположном направлении. Настроение было прекрасное. Я на полную мощность включила музыку, открыла окна, откинула крышу, подставив лицо ветру.
Дорога вилась вдоль Тарна, постепенно поднимаясь к монастырю Альби, где в июне всегда полно туристов, затем, удаляясь от реки, сворачивала на север. Вновь сойдутся они — дорога и река — в Севене, у истоков Тарна. Пейзаж после Альби начал меняться, горизонт по мере подъема сначала расширялся, затем, когда меня со всех сторон обступили холмы, сузился, небо из голубого превратилось в серое. Маки и одуванчики, растущие вдоль дороги, перемежались теперь новыми цветами — индейским турнепсом, маргаритками и, больше всего, ракитником, с его острым запахом плесени. Деревья стали не такими зелеными. Поля не засеяны, скорее, луга, по которым бродят, пощипывая траву, рыжие овцы и коровы. Речки уже, стремительнее, шумнее. И тип домов резко переменился: светлый известняк уступил место серому граниту, крыши заострились, и покрытие их из терракотового сделалось шиферным. Все стало как-то меньше, темнее, серьезнее.
Я подняла окна и крышу, выключила музыку. Настроение изменилось под стать пейзажу. Вокруг было красиво, но печально, и, в общем, вид был мне не по душе — напоминал о голубом.
Менд нанес последние штрихи и к пейзажу, и к моему настроению. Его узкие улочки окаймляла круговая дорога с очень оживленным движением, словно бы замыкающая городок в кольцо. В центре расположился собор, которому два разностильных шпиля придавали довольно неуклюжий, бесформенный вид. Я вышла из машины и, поднявшись на ступени собора, обежала взглядом окружающие меня серые здания. «И это Севен? — со скрытой улыбкой подумала я. — А мне-то всегда казалось, что страна Турнье должна быть прекрасна».
Путь из Лиля был не близок; даже более или менее широкие дороги вились серпантином, бежали вверх-вниз, и это требовало куда больше напряжения при езде, чем в Америке с ее прямыми магистралями. Я устала, настроение было подавленное, и его отнюдь не улучшили ни темный, тесный номер в гостинице, ни одинокий ужин в пиццерии, где, кроме меня, было только двое пожилых мужчин. Я собралась позвонить Рику, но раздумала: разговор с ним настроения не поднимет, напротив, только ухудшит, лишний раз напомнив о том, что мы становимся все более чужими.
Архив департамента Севен находился в новеньком здании из бледно-розового камня, с зелено-красно-голубыми металлическими конструкциями. Читальный зал представлял собой просторное помещение; на три четверти столы были заняты людьми, погруженными в изучение документов, при этом каждый выглядел так, словно точно знает, что именно ему или ей нужно. Я испытала ощущение, столь знакомое мне по Лилю, — ощущение чужака, пребывающего на обочине, откуда можно смотреть на аборигенов и даже восхищаться ими, но соучаствовать невозможно.
Из-за стола заказов мне улыбнулась высокая женщина, примерно моего возраста, с коротко подстриженными светлыми волосами и в очках с желтой оправавой. «Слава Богу, — подумала я, — не очередная madame». Я направилась к ней и поставила сумку на стол.
— Честно говоря, я даже не знаю, туда ли, куда нужно, попала — сказала я. — Не поможете?
Ее пронзительный смех показался неуместным в царящей здесь тишине.
— Alors, что же вы хотите отыскать? — Женщина весело смотрела на меня голубыми глазами, сильно увеличенными толстыми линзами очков.
Никогда не видела, чтобы очки носили так изящно.
— Видите ли, у меня есть предок по имени Этьен Турнье. Возможно, он жил в Севене в шестнадцатом веке. Он-то меня и интересует.
— А вам известно место его рождения или смерти?
— Нет. Знаю только, что в какой-то момент семья переехала в Швейцарию, но когда именно — понятия не имею. Скорее всего до 1576 года.
— Так, лет его жизни вы не знаете. А как насчет детей? Или хотя бы внуков?
— У него был сын Жан, а у Жана в 1590 году родился ребенок.
— Итак, — кивнула она, — сам Жан родился примерно в 1550 или, скажем, в 1575 году, а Этьен за двадцать — сорок лет до того, то есть отсчитывать надо от 1510 года. Стало быть, ваше временное пространство от 1510 до 1575 года, так?
Она говорила по-французски с такой скоростью, что ответить сразу мне было трудно: я запуталась в подсчетах.
— Пожалуй, — в конце концов согласилась я, раздумывая, стоит ли упомянуть еще и художников Турнье — Николя, Андре и Клода.
Но она не предоставила мне такой возможности.
— Вам нужна книга регистрации крещений, браков и дат смерти, — заявила она. — И еще, пожалуй, compoix — налоговые отчеты. Так, из какой они деревни?
— Не знаю.
— Н-да, это несколько осложняет дело. Севен — область большая. С другой стороны, с тех времен сохранилось не так уж много записей. Тогда этим занималась церковь, но много регистрационных книг сгорело или было утрачено во время религиозных войн. Так что работы у вас, пожалуй, будет не так уж много. Знай вы место рождения, я бы сразу указала, где и что искать, но ничего, справимся как-нибудь и так.
Она начала просматривать каталожные ящики. Все так и оказалось: с шестнадцатого века на всю область сохранилось совсем немного документов, да и то скорее по случайности, во всяком случае, системы в них никакой не было. Так что если там окажется имя Турнье, это будет чистой удачей.
Я заказала записи, относящиеся к названным ею годам, не ведая, честно говоря, чего именно ожидать. Сам слово «записи» я употребляю условно, имея в виду некий давний, шестнадцатого века, эквивалент моему собственному аккуратно выполненному свидетельству о рождении или браке. Через какие-то пять минут моя новая знакомая принесла несколько ящиков с микрофишами, том, обернутый ради сохранности в плотную коричневую бумагу, какую-то огромную коробку и, поощрительно улыбнувшись, оставила меня наедине со всем этим хозяйством. Я посмотрела ей вслед и, отметив туфли на платформе и короткую кожаную юбку, усмехнулась про себя.
Начала я с книги. Она была в сальном грязно-белом переплете из телячьей кожи, с фронтисписом, на котором были нанесены ноты старинной музыки и латинские стихи. Каждая строка начиналась с заглавной, в красно-голубом цвете, буквы. Я открыла книгу на первой же странице и разгладила ее — право, испытываешь волнение уже от одного прикосновения к такой древности. Слова были написаны коричневыми чернилами, и, при всей четкости почерка, могло показаться, что текст написан, чтобы им скорее любовались, нежели читали. Я, во всяком случае, не могла разобрать ни слова. Некоторые буквы ничем не отличались одна от другой, а когда я в конце концов все же расшифровала кое-какие слова, стало ясно, что это ничуть не помогает — текст написан на иностранном языке.
Неожиданно я расчихалась.
Минут через двадцать подошла моя дама, посмотреть, как продвигаются дела. Я обработала десять страниц, отыскивая даты и мало-помалу выуживая то, что казалось похожим на имена.
— Это по-французски написано? — Я подняла на нее взгляд.
— На старофранцузском.
— Ясно. — Раньше мне это в голову не приходило.
Она бегло посмотрела на страницу, на которой была открыта книга, и подчеркнула острым наманикюренным ногтем несколько строк.
— «Некая беременная женщина в мае 1574 утонула в реке Ло». Un inconnu, la pauvre, — негромко проговорила она. — Но ведь это вам немного дает, верно?
— Боюсь, что так. — Я в очередной раз чихнула и извинилась.
— Тут у нас все чихают, — весело рассмеялась она. — Смотрите, у всех в руках носовые платки.
Из дальнего угла комнаты, где сидел какой-то старикан, до нас донесся приглушенный чих, и мы обе захихикали.
— Отдохните-ка от пыли, — предложила она. — Пойдемте выпьем кофе. Меня зовут Матильда. — Она с улыбкой протянула мне руку. — Ведь в Америке так принято, верно? При знакомстве вы обмениваетесь рукопожатием?
Мы устроились в кафе за углом и уже через несколько минут болтали, как старые приятельницы. Несмотря на скороговорку, говорить с Матильдой было легко. Только теперь я поняла, как не хватало мне женского общества. Она обрушила на меня шквал вопросов, касающихся Штатов, особенно Калифорнии.
— О Господи, так здесь-то вы что забыли? — вздохнула она под конец. — Я лично в момент собралась бы в Калифорнию!
Я смутилась, не сразу придумав ответ, из которого следовало бы, что я не просто последовала во Францию за мужем (что с самого начала заподозрил Жан Поль). Но Матильда и не дала мне ответить, она явно не ожидала никаких объяснений.
Мой интерес к отдаленным предкам не удивил ее.
— Люди постоянно заглядывают в семейную историю, — заметила она.
— Да? А я вот чувствую, что вроде как ерундой какой-то занимаюсь, — призналась я. — Ведь вряд ли у меня что-нибудь получится.
— Это верно. Честно говоря, не многим удается что-нибудь отыскать в своих анналах. Но не надо терять надежды. К тому же старинные записи и сами по себе интересны, разве не так?
— Так, но я с таким трудом понимаю этот язык! По сути дела, только даты и имена, да и то не все.
— Если вы находите книгу трудной в чтении, посмотрим, что скажете, когда дело дойдет до микрофишей! — Матильда расхохоталась, увидев выражение моего лица. — Сегодня я более или менее свободна. Вы продолжайте заниматься книгой, а я посмотрю за вас микрофиши. Я привыкла к этому старинному почерку.
Я поблагодарила ее и, пока Матильда сидела за экраном, считывая микрофиши, занялась ящиком, в котором, как она мне объяснила, хранилась документация, связанная с уплатой налогов на урожай. Выполнена она была тоже от руки и столь же трудно поддавалась дешифровке. Я занималась весь остаток дня и под конец совершенно выдохлась. Что же касается Матильды, то она, напротив, была, казалось, разочарована тем, что работы не осталось.
— Неужели это все? — Она еще раз быстро просмотрела каталог. — Attends, вот еще налоговые декларации, начиная с 1570 года, они хранятся в мэрии города Ле-Пон-де-Монвер. Ну да, конечно, месье Журден! Год назад я помогала ему составлять опись.
— Кто такой месье Журден?
— Секретарь мэрии.
— Думаете, имеет смысл посмотреть эти бумаги?
— Bien sûr. Да и вообще, даже если ничего не выгорит, Ле-Пон-де-Монвер — чудесное местечко. Собственно, это даже не городок — деревушка у подножия Мон-Лозера. — Матильда бросила взгляд на часы. — Mon Dieu! Мне пора зa Сильвией! — Она схватила сумку и буквально вытолкала меня за дверь. — Вам понравится работать с месье Журденом. Если, конечно, он не съест вас заживо!
Наутро я выехала рано, выбрав самую живописную дорогу из тех, что вели в Ле-Пон-де-Монвер. По мере того как она поднималась все выше, местность становилась просторнее, солнечнее и в то же время пустыннее. Я проезжала через крохотные грязные деревушки, где дома были сплошь из камня, даже крыши; кисть маляра их не касалась, так что жилье фактически растворялось в окружающем пейзаже. Многие из этих домов были брошены, стояли с сорванными крышами, смятыми трубами, покосившимися ставнями. Люди почти не попадались, а машины, после определенной высоты, так и вовсе исчезли, и вскоре мне начали попадаться одни лишь валуны, ракитники напополам с вереском, порой сосновые рощицы.
Неподалеку от вершины, в местечке под названием Коль-де-Финиль, я остановилась и присела на капот. Вентилятор в машине автоматически выключился, и наступила сладостная тишина, нарушаемая лишь щебетом немногочисленных птиц и ровным гулом ветра. Если верить карте, к востоку отсюда, по ту сторону горы, за небольшой сосновой рощей должны быть истоки Тарна. Я почувствовала соблазн убедиться в этом, однако же поборола его и тронулась дальше, оставаясь по эту сторону горы. Сделав последний поворот, серпантин дороги привел меня в Ле-Пон-де-Монвер. Мелькнули гостиница, школа, ресторан, несколько магазинов и баров — все по одну сторону дороги. От нее ответвлялись тропинки, теряющиеся среди разбросанных по склону горы домов. За ними виднелась церковь с каменной колокольней.
На противоположной стороне дороги я заметила отблеск воды — там, скрываясь за низкой каменной стеной, пробегал Тарн. Я остановила машину у каменного моста, поднялась на него и заглянула вниз.
Это была совсем другая река, не похожая на ту, что мне знакома. Уже не широкая и неторопливая — от силы двадцать футов в поперечнике, — она шумела и неслась стремительным потоком. На дне хорошо была видна темно-красная и желтая галька. Я едва сдерживала слезы.
Эти самые воды текут в Лиль, подумалось мне. В мою сторону.
Была среда, десять утра. Жан Поль, наверное, сидит в кафе и тоже смотрит на реку.
Хватит, Элла, прикрикнула я на себя. Думай о Рике или вообще ни о ком не думай.
Снаружи мэрия — серое здание с коричневыми ставнями на окнах и французским флагом, лениво колышащимся над одним из них, — выглядела вполне пристойно. Но изнутри скорее походила на лавку, где торгуют всяким хламом: лучи солнца с трудом пробивались сквозь клубы пыли. В дальнем углу комнаты за столом сидел месье Журден и читал какую-то газету. Это был коротконогий пухленький человечек с глазами навыкате, оливковой кожей и жидкой бороденкой. Прокладывая себе путь посреди старых колченогих стульев и бумажных кип, я поймала на себе его подозрительный взгляд.
— Bonjour, monsieur Jourdain, — бодро начала я.
Он пробурчал что-то, не отрываясь от чтения.
— Меня зовут Элла Тернер, то есть Элла Турнье. — Я тщательно подбирала слова по-французски. — И мне хотелось бы заглянуть в ваши архивы. Прежде всего меня интересует опись налогов начиная с 1570 года. Это возможно?
Он взглянул на меня и опять уткнулся в газету.
— Месье? Вы ведь месье Журден, не так ли? В Менде меня адресовали к вам.
Месье Журден облизнулся. Я опустила взгляд. Он читал спортивную газету, открытую на полосе, посвященной конным скачкам.
Он произнес нечто нечленораздельное:
— Pardon?
Он опять что-то невнятно пробормотал. Пьян, что ли? Когда я в очередной раз, извинившись, переспросила, что он говорит, месье Журден вскинул руки и, брызгая слюной, разразился потоком слов.
— О Господи, ну и тип, — пробормотала я по-английски.
Он сузил глаза и прорычал что-то. Я круто повернулась, вышла на улицу и, придя немного в себя за чашкой кофе в ближайшем баре и отыскав телефон архива в Менде, позвонила Матильде из автомата.
— Ладно, я сама этим займусь, — выслушав со смехом мой рассказ, заявила Матильда. — Возвращайтесь в мэрию через полчаса.
Не знаю уж, о чем они там говорили, но вмешательство Матильды возымело эффект, ибо, хотя посмотрел на меня месье Журден довольно свирепо, все же провел в тесное помещение, посередине которого стоял стол с кипой бумаг.
— Attendez, — буркнул он и вышел.
Помещение походило на склад. Повсюду валялись коробки с книгами, порой очень старыми. На полу были разбросаны бумаги, по виду официальные документы, а на столе — неразрезанные конверты с письмами, адресованными Аврааму Журдену.
Через десять минут он появился с большим ящиком в руках. Он поставил его на стол и, не говоря ни слова, даже не посмотрев на меня, удалился.
В ящике была книга, похожая на мендский compoix, только еще больше и потрепаннее. Кожаный переплет был настолько поврежден, что страницы вываливались наружу. Я старалась переворачивать их как можно аккуратнее, но все равно некоторые уголки загибались и отлетали. Я украдкой рассовывала их по карманам, опасаясь, что месье Журден заметит ущерб и тогда мне не поздоровится.
В полдень он выкинул меня наружу. Я проработала едва час, когда на пороге возник месье Журден, бросил на меня испепеляющий взгляд и что-то прорычал. Что именно он хочет сказать, можно было лишь догадаться по тому, что он пальцем постучал по часам. Он прошагал по коридору, открыл передо мной дверь, захлопнул ее и лязгнул задвижкой. Оказавшись после полутемной запыленной комнаты на ярком солнечном свете, я замигала.
С близлежащей игровой площадки набежали дети.
Я глубоко вздохнула. «Слава Богу», — подумала я.
Магазины закрывались на обеденный перерыв, и яедва успела запастись чем перекусить: сыр, груши и немного черного хлеба, местного, по словам хозяина лавки, производства — из каштанов. Затем я отправилась, лавируя между домами, к церкви, в верхнюю часть деревни.
Это было простое каменное здание почти квадратной формы. Дверь, которую я приняла за входную, оказалась заперта, но сбоку обнаружилась еще одна, открытая. Над ней значилась дата — 1828. Я вошла внутрь. Тут стояло множество деревянных скамей, а вдоль двух длинных стен тянулись ярусы. В церкви имелись также деревянный орган, аналой и стол с лежащей на нем открытой Библией. Вот и все. Никаких украшений, статуй, крестов, витражей. Никогда не видела такой аскетической церкви — даже алтаря, отделяющего священника от прихожан, не было. Я склонилась над Библией — единственным здесь предметом, исключающим чисто прагматические цели. Выглядела она старой, хотя и не такой старой, как compoix, который я только что держала в руках. Я принялась перелистывать страницы. Это заняло некоторое время — порядок книг в Библии я не знаю, — но в конце концов нашла тридцатый псалом: «J'ai mis en toi mon espйrance: Garde-moi donc, Seigneur». Едва дойдя до первой строки третьего стиха — «Tu es ma tour et forteresse», я почувствовала, что на глаза у меня наворачиваются слезы. Я оторвалась от книги и выбежалa наружу.
«Дура!» — выругала я себя, усаживаясь на каменную ограду церкви и утирая слезы. Я заставила себя немного поесть. Каштановый хлеб оказался сладким и сухим и застревал в горле. Вкус его преследовал меня весь день.
Вернувшись в мэрию, я застала месье Журдена сидящим у себя за столом со стиснутыми ладонями. На сей раз он не читал газету, и вообще вид у него был такой, словно он ждет меня.
— Bonjour, monsieur, — вежливо сказала я. — Можно мне вернуться к налоговой документации?
Он открыл стоявший рядом со столом каталожный шкаф, вытащил коробку, протянул ее мне и внимательно на меня посмотрел.
— Как вас зовут? — удивленно спросил он.
— Турнье. Элла Турнье.
— Турнье… — задумчиво повторил он, не спуская с меня изучающего взгляда.
Он скривился и провел по щеке языком изнутри.
— La Rousse, — пробормотал он, поднимая взгляд на мои волосы.
— Что? — Я чуть не вскрикнула, чувствуя, как руках у меня стремительно появляется гусиная кожа.
Месье Журден выпучил глаза, наклонился ко мне и потрогал прядь волос.
— Медные. Значит, la Rousse.
— Но ведь я шатенка, месье, — запротестовала я.
— Медные, — упрямо повторил он.
— Да с чего вы взяли?
Я намотала на палец прядь волос и скосила глаза. У меня перехватило дыхание. Он прав: медные прожилки. Но ведь еще сегодня утром, когда я смотрелась в зеркало, ничего похожего не было. Раньше, случалось, под солнцем волосы у меня немного рыжели, но никогда так быстро и так ярко.
— А что такое la Rousse? — агрессивно спросила я.
— Это местное слово. Так называли девушек с волосами медного цвета. Ничего обидного в том нет, — поспешно добавил он. — Скажем, Святая Дева была la Rousse, потому что считалось, что у нее медные волосы.
— Ясно. — У меня кружилась голова, тошнило, хотелось пить — все одновременно.
— Послушайте, мадам, — месье Журден облизнулся, — если хотите поработать здесь… — Он указал на соседний стол.
— Нет-нет, спасибо, — забормотала я, — там мне вполне удобно.
Месье Журден кивнул, судя по виду, он был доволен, что ему не придется соседствовать со мной.
Я начала с места, на котором остановилась, но постоянно отвлекалась на изучение собственных волос. В конце концов я призвала себя к порядку: как есть, так есть, Элла, ты тут изменить ничего не можешь. Занимайся тем, зачем пришла сюда.
Работала я споро, понимая, что неожиданного расположения, проявленного месье Журденом, надолго не хватит. Я оставила попытки разобраться в деталях — за что и в каком размере взимались налоги — и сосредоточилась на именах и датах. По мере приближения к финишу я все больше впадала в уныние и даже начала заключать сама с собой небольшие пари, чтобы не бросить все это занятие: на следующих двадцати страницах непременно попадется какой-нибудь Турнье; через пять минут я обязательно наткнусь на это имя.
Я сердито перевернула последнюю страницу: это был отчет о налогах некоего Жана Марселя, и содержалась в нем одна-единственная запись, связанная с chвtaignes, — на это слово я то и дело натыкалась в compoix. Каштаны. Такого цвета теперь у меня волосы.
Я сунула книгу назад в ящик и медленно поплелась в кабинет месье Журдена. Он по-прежнему сидел у себя за столом, быстро выстукивая что-то двумя пальцами на старенькой пишущей машинке. Он наклонился, и из вырезa рубахи у него выскользнула серебряная цепочка — болтающийся на ней брелок звякнул о клавиши. Месье Журден поднял голову и, поймав мой взгляд, тщательно протер брелок большим пальцем.
— Это крест гугенотов, — пояснил он. — Видели когда-нибудь?
Я отрицательно покачала головой. Он дал мне его рассмотреть. Это был квадратный крест, снизу к нему была прикреплена голубка с расправленными крыльями.
— Voilà. — Я поставила ящик к нему на стол. — Спасибо, что позволили посмотреть.
— Нашли что-нибудь?
— Нет. — Я протянула ему руку: — Merci beaucoup, monsieur.
— Au revoir, la Rousse, — вяло ответив на рукопожатие, бросил он мне вслед.
В Лиль было возвращаться поздно, и я остановилась на ночь в одной из двух деревенских гостиниц. После ужина я попыталась дозвониться до Рика, но дома никто не ответил. Тогда я позвонила Матильде, которая оставила свой номер телефона и вырвала у меня обещание во что бы то ни стало сообщить ей последние новости. Узнав, что я ничего не добилась, Матильда сильно расстроилась, хотя и знала с самого начала, что шансов у меня немного.
Я, в свою очередь, поинтересовалась, как удалось смягчить месье Журдена.
— О, я просто заставила его почувствовать себя виноватым. Пришлось напомнить, что вы интересуетесь гугенотами, а он сам из гугенотской семьи, для точности — потомок одного из инициаторов бунта в Камсаре. Если не ошибаюсь, его звали Рене Лапорт.
— А-а, так, стало быть, все дело в гугенотах?
— Ну да. А чего вы ждали? Не надо судить его слишком строго. Дочь Журдена три года назад убежала с каким-то американцем-туристом. Больше того, он оказался католиком! Не знаю уж, что потрясло его больше — то, что он американец, или то, что католик. Сами видите, как эта история по нему ударила. До того он был хорошим, толковым работником. В прошлом году меня посылали к нему на помощь, разобраться с архивом.
Вспомнив помещение, набитое книгами и бумагами, я ухмыльнулась.
— Что в этом смешного?
— А вы когда-нибудь заглядывали в кабинет в глубине здания?
— Нет, Журден сказал, что потерял от него ключ, к тому же там все равно ничего нет.
Я описала ей истинное положение дел.
— Merde! Я так и знала, что он что-то скрывает! Надо было быть более настойчивой.
— Так или иначе, спасибо за содействие.
— Да о чем тут говорить. — Матильда помолчала. — А теперь скажите, кто такой Жан Поль?
Я покраснела.
— Библиотекарь в Лиле, городке, где я живу. А вы его откуда знаете?
— Он звонил мне нынче.
— Вам?
— Ну да. Интересовался, нашли ли вы то, что искали.
— Ах вот как?
— Это вас удивляет?
— Да. А впрочем, нет. Не знаю. И что же вы ему ответили?
— Посоветовала обратиться непосредственно к вам. Забавный тип.
Я поежилась.
Дорога в Лиль, вьющаяся вдоль Тарна по ущельям, оказалась не менее живописной. Но день выдался серый, и настроение у меня было под стать ему. От множества поворотов меня даже стало подташнивать. Под конец я уже спрашивала себя, зачем вообще затеяла все это предприятие.
Рика не оказалось дома, и по его рабочему телефону никто не отвечал. Дом казался безжизненным, я бродила по комнатам, не в силах заставить себя ни почитать, ни посмотреть телевизор. Долгое время я простояла в ванной перед зеркалом, разглядывая волосы. Мой парикмахер в Сан-Франциско давно уговаривал меня перекрасить волосы в каштановый цвет, полагая, что он пойдет моим карим глазам. Я неизменно отказывалась, но теперь, получается, он добился своего: волосы мои становятся рыжими.
Ближе к полуночи я начала волноваться: что, если Рик опоздал на последний поезд из Тулузы? Домашних телефонов его коллег у меня не было, а у кого еще его искать? Да и вообще мне было не с кем связаться, не от кого услышать слова ободрения и поддержки. Я мельком подумала, не позвонить ли Матильде, но было уже слишком поздно и не так мы близки, чтобы беспокоить ее в полночь.
В конце концов я набрала номер матери в Бостоне.
— А ты уверена, что он не говорил тебе, куда собрался? — повторяла она. — А ты куда ездила? Ты уверена, что уделяешь ему достаточно внимания?
Ее совершенно не интересовали мои генеалогические исследования. Семья Турнье не была ее семьей; художник из Севена и вообще Франция ничуть ее не занимали.
Я сменила тему разговора:
— Знаешь, мама, у меня порыжели волосы.
— Что? Ты их хной вымыла? Ну и как на вид?
— Ничем я… — Ну как ей объяснить, что они сами поменяли цвет? Кто в это поверит? — Да неплохо, — выговорила я наконец. — Можно даже сказать — хорошо. Очень естественный вид.
Я легла, но заснуть никак не получалось, все прислушивалась, не повернется ли ключ Рика в замке, никак не могла решить, стоит или не стоит волноваться, в конце концов, он взрослый человек, но, с другой стороны, ведь он всегда говорил, где его искать.
Встала я рано, выпила кофе, а в половине восьмого позвонила на фирму Рика. Девушка в приемной не знала; где он, но обещала выяснить у его секретарши, как только та появится на работе. Когда она позвонила — а произошло это примерно через час, — я уже настолько накачалась кофе, что голова слегка кружилась.
— Bonjour, madame Middleton, — пропела секретарша, — как поживаете?
Я уж устала втолковывать ей, что при замужестве не взяла фамилию Рика.
— Не знаете, где Рик?
— В Париже, по делам уехал, — ответила она. — Совершенно неожиданно, позавчера. Вернется сегодня вечером. А разве он не сказал вам?
— Нет. Не сказал.
— Минуту, я вам дам номер гостиницы, где он остановился.
Когда я дозвонилась туда, выяснилось, что Рик уже выехал. Не знаю уж почему, но это меня больше всего разозлило.
Разозлило настолько, что, когда он появился под вечер, я едва кивнула ему. Вроде бы он и удивился, застав меня дома, и обрадовался.
— Ты почему не сказал, что уезжаешь в командировку? — набросилась я на него.
— Потому что не знал, где тебя искать.
— Как это не знал? — возмутилась я. — Я ведь сказала, что уезжаю в Менд поработать в архиве. Ты мог бы найти меня там.
— Знаешь, честно говоря, ты в последние дни так странно себя ведешь…
— Это еще как следует понимать?
— Где бываешь, куда ездишь. Ты даже не удосужилась мне позвонить. Да и не сказала в точности, куда и насколько отправляешься. Я, например, и понятия не имел, что ты вернешься именно сегодня. С таким же успехом можно было предположить, что тебя не будет несколько недель.
— Не надо преувеличивать.
— Я и не преувеличиваю. И давай покончим с этим. Вряд ли ты можешь требовать, чтобы я докладывал тебе о своих передвижениях, если сама ничего не говоришь.
Я угрюмо уставилась в пол. Он настолько разумен, настолько прав, что, честное слово, хотелось как следует врезать.
— Ладно, — вздохнула я, — извини. Понимаешь, ни черта я там не нашла, вернулась, а тебя нет. Ну и еще, наверное, слишком много кофе выпила. Сама не соображаю, что говорю.
— В таком случае расскажи мне, чего же ты не нашла. — Рик засмеялся и обнял меня.
Я прижалась лицом к его плечу.
— Да не о чем рассказывать. Просто ничего. Разве что познакомилась со славной женщиной и сварливым стариканом.
Я почувствовала, как Рик потерся щекой о мой затылок, и откинула голову, чтобы посмотреть на него. Он прищурился:
— Ты что, покрасила волосы?
На следующий день мы с Риком прогуливались по субботнему рынку. Он обнял меня за плечи. Впервые за последние два месяца у меня было так легко на душе, и, дабы укрепиться в этом чувстве, а также отметить видимое отступление псориаза, я надела свое любимое платье — светло-желтое, без рукавов.
С приближением лета рынок становился все многолюднее. Сегодня тут было особенно много народа, площадь забита до отказа. Понаехало множество фермеров с фургонами, полными фруктов и овощей, сыра, меда, бекона, хлеба, пате, цыплят, кроликов, баранины. Можно было накупить кучу сладостей, приобрести халат, как у madame, и даже трактор.
Всех можно было встретить здесь сегодня: соседей, даму из библиотеки, madame — она сидела на скамейке и шушукалась о чем-то с двумя приятельницами, женщину из школы йоги, куда и я ходила, женщину, у которой поперхнулся ребенок, — словом, всех, кто мне раньше встречался.
Но даже в такой толпе я сразу заметила его. Издали казалось, что он переругивается с торговцем помидорами; но затем оба заулыбались и хлопнули друг друга по спине. Жан Поль подхватил сумку с помидорами, круто повернулся и едва не врезался в меня. Избегая явно нежелательного соприкосновения с помидорами, я отскочила в сторону и споткнулась обо что-то. Рик и Жан Поль, каждый со своей стороны, вцепились мне в локоть и, хоть я сразу восстановила равновесие, какое-то мремя не отпускали; Жан Поль первым убрал руку.
— Bonjour, Элла Турнье, — кивнув, сказал он и слегка округлил брови. На нем была светло-голубая рубаха; я вдруг испытала непреодолимое желание потрогать ее.
— Привет, Жан Поль, — спокойно откликнулась я.
Мне вспомнилось, вроде бы я где-то читала, будто при знакомстве сначала обращаются к тому, кто важнее. Я подчеркнуто повернулась к Рику и сказала:
— Рик, это Жан Поль. Жан Поль, это мой муж Рик.
Мужчины обменялись рукопожатиям и приветствиями:
— Bonjour.
— Привет.
Я с трудом удержалась от смеха, настолько они были не похожи друг на друга. Рик — высокий, широкоплечий, с золотистыми волосами, непосредственный. Жан Поль — маленький, жилистый, темноволосый, расчетливый. «Лев и волк», — подумала я. И оба друг другу не доверяют.
Повисло неловкое молчание. Жан Поль повернулся ко мне и спросил по-английски:
— Ну как успехи в Менде?
— Да так себе, — беззаботно отмахнулась я. — Ничего интересного. А точнее говоря, вообще ничего.
На самом деле чувствовала я себя отнюдь не так беззаботно, испытывая одновременно вину и радость от того, что Жан Поль звонил Матильде, а я ему не перезвонила; думая о том, что неловкий английский выдает его внутреннее смятение; что они с Риком так отличаются друг от друга и оба не сводят с меня глаз.
— Так что же, в других местах собираетесь продолжить поиски?
Я старалась не смотреть на Рика.
— В одно такое место я уже ездила — Ле-Пон-де-Монвер, но и там пусто. От тех времен вообще не много чего осталось. Да и вообще не так уж все это важно.
Насмешливая улыбка заключала в себе тройной смысл: вы говорите неправду; вы думали, что все получится легко; я же предупреждал вас.
Но ничего этого он не сказал, а только внимательно посмотрел на меня.
— У вас волосы порыжели, — констатировал он.
— Верно, — улыбнулась я.
Он сказал это, как и следовало сказать: ни вопроса, ни осуждения в его словах не было. На мгновение и Рик, и рыночная толпа куда-то исчезли.
Рик переложил руку мне на плечо. Я смущенно улыбнулась и сказала:
— Ладно, нам пора. Рада встрече.
— Au revoir, Элла Турнье, — ответил Жан Поль.
Некоторое время мы с Риком молчали. Я делала вид, будто тщательно выбираю нужный сорт меда, а Рик перебрасывал из ладони в ладонь кабачки. Наконец он нарушил молчание:
— Так это, стало быть, он и есть?
— Это библиотекарь, Рик. — Я искоса посмотрела на него. — Библиотекарь.
— И только?
— И только. — Это была моя первая ложь за долгое время.
Однажды днем, возвращаясь с урока йоги, я еще на улице услышала, как в доме надрывается телефон. Едва я успела схватить трубку и бросить, задыхаясь, «слушаю», как на меня обрушился такой поток возбужденной речи, что пришлось сесть и выслушать до конца. В какой-то момент мне удалось вклиниться:
— Да кто это?
— Матильда, это Матильда. Слушайте, это же здорово, вам надо непременно приехать и самой посмотреть!
— Не так быстро, Матильда, я просто не поспеваю за вами. Что именно здорово?
Матильда глубоко вздохнула.
— Мы отыскали нечто касающееся вашей семьи, Турнье.
— Минуту. Кто это «мы»?
— Месье Журден и я. Помните, я говорила, что в прошлом году мы с ним вместе работали в Ле-Пон-де-Монвер?
— Помню.
— Ну так вот, сегодня у меня был выходной, и я решила съездить туда и заглянуть в помещение, о котором вы мне говорили. Настоящая помойка! Мы с месье Журденом стали перебирать бумаги, и в одной из коробок он нашел сведения о вашей семье.
— А точнее? Книгу про мою семью?
— Нет, упоминание в книге. Собственно, это Библия. Фронтиспис Библии. Там люди, как правило — если, конечно, у них вообще есть Библия, — отмечают даты рождений, смертей, вступления в брак.
— А как здесь оказался этот экземпляр?.
— Хороший вопрос. Месье Журден — ужасный тип. Можете представить себе — такие ценные вещи валяются где попало. Скорее всего кто-то просто принес целый короб старинных бумаг. Чего в нем только не найдешь — церковные записи, закладные, но самое ценное — это, конечно, Библия. Правда, в неважном состоянии.
— А что такое?
— Она обгорела. Множество страниц совершенно черные. Но имя Турнье сохранилось, собственно, не одно имя, а много. И месье Журден уверен, что это те самые Турнье, которые вам нужны.
Я молчала, переваривая услышанное.
— Ну что, подъедете?
— Конечно. Вы где сейчас?
— Все еще в Ле-Пон-де-Монвер. Но мы можем встретиться где-нибудь на полпути. Скажем, в Родезе, часа через три. — Матильда на мгновение задумалась. — Да, так будет лучше всего. Встретимся в баре «Безумец Джо». Это в старом районе города, рядом с собором, за углом. Бар американский, так что вы сможете выпить мартини. — Она звонко рассмеялась и повесила трубку.
Выезжая из Лиля, я миновала на пути hфtel de ville. «Вперед, вперед, Элла, — подумала я, — он к этому не имеет никакого отношения».
Я притормозила, выскочила из машины, вошла в здание, взбежала по лестнице и, распахнув дверь в библиотеку, заглянула внутрь. Жан Поль сидел за своим столом в одиночестве и читал какую-то книгу. Он посмотрел на меня, но не пошевелился.
— Заняты? — осведомилась я, не переступая пopoга.
Он пожал плечами. После эпизода на рынке несколько дней назад такая отчужденность была естественна.
— Я кое-что обнаружила. Вернее бы сказать, для меня кое-что обнаружилось. Конкретные свидетельства. Вам это должно прийтись по душе.
— Что-нибудь связанное с вашим художником?
— Не похоже. Поехали со мной, там и увидим.
— Куда?
— То, о чем я говорю, обнаружилось в Ле-Пон-де-Монвер, но встреча у меня назначена в Родезе. — Я опустила взгляд. — Мне бы очень хотелось, чтобы вы поехали со мной.
Жан Поль изучающе посмотрел на меня и кивнул:
— Ладно. Сегодня мы закрываемся раньше обычного. Давайте встретимся через четверть часа на заправке по дороге в Альби.
— На заправке? Но какой в этом смысл? И как вы туда доберетесь?
— На машине. А там пересяду к вам.
— Но что мешает поехать вместе прямо отсюда? Я подожду вас у подъезда.
— Слушайте, Элла Турнье, вам приходилось когда-нибудь раньше жить в городке вроде Лиля?
— Нет. Но…
— Все объясню по дороге.
Жан Поль подъехал к заправке на белом «ситроене», той разновидности, что очень напоминает «фольксваген»-«жук», с мягкой крышей, открывающейся, как банка из-под сардин. Двигатель урчал очень знакомо, издавая тот хлюпающий звук, который всегда заставляет меня улыбаться. Мне казалось, что у Жана Поля должна быть спортивная машина, впрочем, и «ситроен» ему подходил.
Он с такими предосторожностями выходил из своей машины и перебирался в мою, что я не могла удержаться от смеха.
— Вы опасаетесь, что люди начнут сплетничать на наш счет? — спросила я, трогаясь.
— Городок небольшой. Тут немало старушек-кумушек, которым нечего делать, кроме как глазеть по сторонам и толковать об увиденном.
— Ну и что с того?
— Знаете, Элла, я опишу вам день такой кумушки. Она встает рано утром, завтракает на террасе и разглядывает прохожих. Затем отправляется за покупками; каждый день она заходит в одни и те же магазины, и разговаривает с другими женщинами, и смотрит, чем заняты люди. Далее она возвращается домой, останавливается у дверей, заводит разговоры с соседями и все смотрит, смотрит. Днем она ложится на часок соснуть, она знает, что в это время спят все и она ничего не пропустит. Проснувшись, она опять переходит на террасу и сидит там до заката, делает вид, что читает газету, но на самом деле наблюдает за всеми, кто проходит по улице. Вечером она выходит на прогулку и болтает с друзьями. В общем, разговоров и наблюдений набегает изрядно. И так изо дня в день.
— Но я-то не даю никаких поводов для сплетен.
— Они за что угодно ухватятся и так перекрутят, что не узнаете.
Я круто повернула.
— Как хотите, но я не сделала ничего, что могло бы вызвать интерес местной публики, дать повод для злословия или что еще вы там имеете в виду.
Некоторое время Жан Поль молчал.
— Вам ведь нравятся пирожки с луком, верно? — вымолвил он наконец.
На секунду я застыла, потом рассмеялась:
— Да, ужасный порок. Могу представить себе, насколько шокированы эти старые сплетницы.
— Они решили, что вы… что вы… — Жан Поль замялся. Я посмотрела на него. Он был явно смущен. — Что вы беременны, — договорил он.
— Что-о?
— Точнее, что вы хотите забеременеть.
— Но это же смешно. — Я чуть не поперхнулась. — С чего они взяли? И вообще, какое им до этого дело?
— В таких городках всем есть дело до всего. Считается, что люди вправе знать, будет ли у вас ребенок. Впрочем, теперь им известно, что вы не беременны.
— Вот и прекрасно, — пробормотала я и посмотрела на Жана Поля. — А откуда, собственно?
К моему удивлению, Жан Поль смутился еще больше.
— Да ерунда все это, ерунда, они просто… — Он вновь остановился и потеребил край нагрудного кармана.
— Просто — что? — При мысли о том, что им может быть известно, я почувствовала тошноту.
Жан Поль извлек из кармана пачку сигарет.
— Знаете автомат рядом с площадью?
— Ах, вон оно что.
Наверное, кто-то в тот вечер видел, как Рик покупал презервативы. Господи, что еще они вынюхали? Может, доктор всем сообщает подробности каждого визита? Или они роются в мусоре?
— Что еще обо мне говорят?
— Зачем вам это знать?
— Что еще обо мне говорят?
Жан Поль выглянул в окно.
— Берут на заметку все ваши покупки. Почтальон докладывает о каждом полученном вами письме. Известно, где вы бываете в течение дня и как часто выходите с мужем. А если вы не закрываете ставни, то и происходящее внутри дома тоже становится известно.
Казалось, Жан Поль скорее журит меня за то, что держу ставни открытыми, нежели земляков за то, что они заглядывают в окна.
Вспомнив, как едва не задохнулся ребенок и как сомкнулись передо мной спины, я вздрогнула.
— И что же говорят?
— Хотите знать?
— Да.
— Сначала толковали про пирожки с луком и про беременность. Потом начали перемывать косточки, когда вы купили стиральную машину.
— Но почему?
— Говорят, что нужно стирать одежду руками, как все. Что машины положены только женщинам с детьми. Говорят еще, что ставни вы выкрасили безвкусно и что для Лиля этот цвет не подходит. Что вам не хватает воспитания. Что не следует носить платья без рукавов. Что говорить по-английски с людьми неприлично. Что вы лгунья, потому что сказали мадам Роден в boulangerie, будто живете здесь — в то время, когда еще не жили. И это было первое о вас впечатление. Изменить его трудно.
Какое-то время мы ехали молча. Я не знала, что мне делать — то ли плакать, то ли смеяться. По-английски я разговариваю только в присутственных местах, но оказывается, это имеет большее значение, чем все мои попытки говорить по-французски. Жан Поль закурил сигарету и со скрипом опустил окно.
— А вы тоже считаете, что я веду себя неприлично мне не хватает воспитания?
— Нет. — Он улыбнулся. — И мне кажется, что вам чаще следует носить платья без рукавов.
Я вспыхнула.
— Что же, обо мне и единого доброго слова никто не сказал?
Жан Поль на мгновение задумался.
— Людям кажется, что у вас очень симпатичный муж, даже несмотря на… — Он потрогал шею сзади.
— Хвост.
— Вот-вот. Но они не понимают, зачем он бегает, и считают, что шорты его слишком коротки.
Я улыбнулась про себя. Действительно, в деревне бег трусцой выглядит странно, но Рику никогда не было дела до того, что говорят люди.
— Да, но вы-то откуда знаете, что обо мне говорят? — Я перестала улыбаться. — Пирожки с луком, беременность, ставни, стиральная машина и прочее? Вроде бы вы выше всех этих сплетен, но, получается, знаете не меньше других.
— Я не сплетник, — твердо заявил Жан Поль, выпуская в окно струю дыма. — Все это мне было передано как предупреждение.
— Предупреждение о чем?
— Элла, всякая наша встреча становится общественным событием. Вам не следует видеться со мной. Мне сказали, что о нас уже судачат. Мне следовало бы вести себя осмотрительнее. То есть я-то могу не волноваться, но вы женщина, а женщинам всегда труднее. Понимаю, понимаю, вы хотите сказать, что это не так, — заторопился он, видя, что я готова его перебить, — но, что бы вы на этот счет ни думали, так оно и есть. К тому же вы замужем. И иностранка. Что только осложняет положение.
— Меня оскорбляет, что вы ставите их суждение выше моего. Что дурного в наших встречах? Видит Бог, я ни в чем не провинилась. Я замужем за Риком, но из этого не следует, что мне запрещается разговаривать с другими мужчинами.
Жан Поль промолчал.
— И как только вы можете так жить? — нетерпеливо бросила я. — Среди всех этих сплетен. Что, и о вас тоже все известно?
— Нет. Конечно, привыкать к такой жизни после большого города было очень трудно, но я научился вести себя благоразумно.
— А-а, так вы называете это благоразумием — таиться от всех? Знаете, а ведь выглядим мы и впрямь грешниками.
— Боюсь, вы слишком все упрощаете. Больше всего задевает людей, если все происходит у них на глазах, прямо перед ноздрями.
— Перед носом. — Я невольно улыбнулась.
— Ну да, это я и хотел сказать, перед носом. — Он мрачно улыбнулся в ответ. — У них совсем другая психология.
— Что ж, так или иначе, но предупреждение пропало втуне. Встреча состоялась.
Весь остаток пути мы проделали молча.
Переплет наполовину сгорел, страницы обуглены, читать текст невозможно, за исключением фронтисписа. Чьим-то тонким почерком, выцветшими коричневыми чернилами было написано следующее:
«Жан Турнье, р. 16 августа 1507 г.
женился на Анне Турнье 18 июня 1535 г.
Жак, р. 28 августа 1536 г.
Этьен, р. 29 мая 1538 г.
женился на Изабель дю Мулен 28 мая 1563 г.
Жан, р. 1 января 1563 г.
Якоб, p. 2 июля 1565 г.
Мари, р. 9 октября 1567 г.
Сюзанна, р. 12 марта 1540 г.
вышла замуж за Бертрана Було 29 ноября 1565 г.
Дебора, р. 16 октября 1567 г.»
Четыре пары глаз остановились на мне: Жан Поль, Матильда, месье Журден — который, к моему удивлению, оказался здесь же и сидел рядом с Матильдой, отпивая что-то из высокого бокала, — и девочка со светлыми волосами, оказавшаяся дочерью Матилды Сильвией; пристроившись на табурете со стаканом кока-колы в руках, она смотрела на меня расширившимися от возбуждения глазами.
Меня слегка подташнивало, тем не менее, прижимая Библию к груди, я улыбалась.
— Oui, — только и повторяла я, — oui.
