Глава 21

Той ночью я отправила Чезаре записку, сообщая, что мне нездоровится. И мне действительно было плохо — на душе. Мой инстинкт, твердивший, что Чезаре не поверил мне потому, что сам способен на предательство, оказался верным. Но я и вообразить не могла подобной двуличности: он с таким гневом и болью говорил о кровосмесительной связи своего отца с Лукрецией — и сам был виновен в том же. Ни единому слову Чезаре нельзя было верить.

Теперь Александра одурачили, внушив ему, что Лукреция ждет ребенка от него, хотя на самом деле она ждала его от брата. Я сидела на балконе, смотрела в темный сад, и в голове у меня безостановочно крутилась одна и та же мысль: «Что же это за чудовищная семья?»

Я не могла доверять ни одному из них. Даже в моих чувствах к Лукреции появилась настороженность. Возможно, она и в самом деле хорошо относилась ко мне, раз просила брата быть ко мне добрым, но ее представления о любви и верности были искажены до крайности. Она настаивала, чтобы я помирилась с Чезаре, хотя собиралась и впредь оставаться его любовницей.

Той ночью я едва не обезумела от горя. Я сжимала в руке флакон с кантереллой и размышляла, не принять ли мне яд.

Я ненавидела Чезаре всем сердцем… и в то же время по-прежнему была безумно влюблена в него. Осознание этого наполняло меня отчаянием. Как я могла не распознать его вероломную натуру? Ведь наверняка она должна была как-то проявляться — быть может, легкой холодностью во взгляде или мимолетным жестким изгибом губ… Уж кто-кто, а я-то должна была это заметить, ведь я видела это и раньше, на лице моего отца. И хотя в Ферранте это проявлялось не так наглядно, я чувствовала, что и у него злое сердце.

Я ушла с балкона и тихо пробралась через спальню, где спала Эсмеральда, в переднюю. Там, осторожно двигаясь в темноте, я налила себе бокал вина и дрожащими пальцами попыталась открыть флакон.

Тут мне представилась, словно бы во сне, картина: тело моего отца, свисающее с большого кованого канделябра, а позади — порт Мессины.

Губы мои напряглись. Я выпрямилась и с отвращением взглянула на флакон. В тот момент я поклялась, что никто — и уж, конечно, не Чезаре Борджа — не заставит меня пойти на самоубийство. Я никогда не стану такой трусливой, каким был мой отец.

Остаток ночи я сидела на балконе и проклинала себя за то, что не могу совладать со своими чувствами к Чезаре. Я не знала, сколько еще они будут преследовать меня, но решила, что больше никогда в жизни не поддамся им.

Поутру, при первых лучах зари, я написала Чезаре письмо. В нем говорилось, что, учитывая слухи, ходящие о «членах семьи», нам лучше прекратить встречаться — во всяком случае, на время, чтобы не давать нового повода для скандала. Я отправила донну Эсмеральду вручить это письмо кому-нибудь из слуг Чезаре.

Он не ответил, ни письмом, ни лично. Если моя просьба и уязвила его, он не выказывал этого на людях и обращался со мной с неизменной любезностью.

Следующие два дня я не появлялась на семейных обедах и не отвечала на приглашения Лукреции навестить ее. Я не в силах была смотреть на нее. Целыми днями я лежала в постели, хотя и не спала. Но и ночью мне не было покоя. Я сидела в темноте и смотрела на звездное небо, мечтая, чтобы моя боль утихла.

Я потакала своим желаниям до тех пор, пока поздно вечером на балкон не вышла донна Эсмеральда в ночной рубашке.

— Донна Санча, прекратите. Вы так заболеете.

— Возможно, я уже больна, — небрежно отозвалась я. Эсмеральда нахмурилась, но на лице ее по-прежнему была написана материнская забота.

— Вы меня беспокоите, — сказала она. — Вы ведете себя, как ваш отец в те времена, когда на него нападало уныние.

И она скрылась в спальне.

Я смотрела ей вслед, словно громом пораженная. Потом я снова взглянула на небо, как будто надеялась отыскать там ответ. Я подумала о Джофре, моем муже, о человеке, перед которым я была виновата и должна была загладить вину. Возможно, он был слабохарактерным, но все-таки он сохранил доброту среди всех этих пороков и, в отличие от своих так называемых братьев, никому не желал зла. Он заслужил хорошую жену.

И еще я подумала о Неаполе и о тех, кого я любила.

Наконец я встала. Я не стала ложиться в постель и пытаться уснуть. Вместо этого я отправилась в прихожую, зажгла свечу и отыскала перо и пергамент.

«Милый брат.

Я так давно ничего не слыхала о том, как дела в Неаполе. Пожалуйста, расскажи, как поживаете вы с мамой. Не скрывай от меня ничего…»

Что касается Хуана, Чезаре был совершенно прав, утверждая, что тот быстро предоставит семье возможность избавиться от него.

Через несколько дней после того, как я написала Чезаре, что нам больше не следует встречаться, кардинал Асканио Сфорца — брат Лодовико Сфорцы, правителя Милана, родственника злоязыкого Джованни Сфорцы, — устроил большой прием во дворце вице-канцлера в Риме. Туда было приглашено множество высокопоставленных гостей. Лукреция по-прежнему сидела, затворившись в Сан-Систо, но Джофре уговорил меня сопровождать его. Я, стремясь быть послушной женой, согласилась, хотя в списке гостей было два человека, с которыми мне совершенно не хотелось встречаться: герцог Гандийский и его брат, кардинал Валенсийский.

Дворец вице-канцлера был огромен; он занимал такую большую территорию, что нам пришлось подъезжать ко входу в каретах. Когда мы вошли в главный зал — он втрое превосходил размерами зал Кастель Нуово, — церемониймейстер объявил о нашем появлении. Семейство Борджа явилось все вместе, и нас представляли в порядке нашей значимости для Папы: первым шел Хуан — он снял свою шляпу с плюмажем и помахал толпе, встретившей гонфа-лоньера приветственными восклицаниями; следующим был Чезаре, безмолвствующий, облаченный в черное; и последними шли мы с Джофре, принц и принцесса Сквиллаче.

Обстановка во дворце была потрясающая. Прямо в зале был устроен большой трехъярусный фонтан. Его окаймляли сотни мерцающих свечей, и их свет окрашивал струи фонтана золотом. Полы были усыпаны розовыми лепестками, наполнявшими воздух благоуханием; его перекрывал лишь заманчивый запах блюд, которые разносили на золотых подносах слуги. Зал был настолько огромен, что даже большая скульптурная группа из белого мрамора — великолепные изваяния нагих мужчин и женщин, судя по всему, каких-то древних римлян — казалась здесь маленькой.

Нацепив улыбку, я поздоровалась с теми сановниками, с которыми уже была знакома, и позволила представить себя тем, кого еще не знала. Но по большей части я была занята тем, что старалась держаться подальше от Хуана и Чезаре.

Когда я рука об руку со своим мужем шла по залу, нам встретился Джованни Борджа, кардинал Монреальский, который исполнял роль свидетеля в нашу брачную ночь. Кардинал сделался еще дороднее, а волосы, выглядывающие из-под красной шапочки, почти полностью побелели, но его пальцы все так же искрились алмазами.

— Ваши высочества! — воскликнул он с энтузиазмом, напомнившим мне его кузена Родриго. — Как приятно вновь увидеть вас обоих! — Он лукаво оглядел мой корсаж, потом подмигнул Джофре и подтолкнул его локтем. — Я вижу, розы по-прежнему цветут.

Джофре рассмеялся, несколько смущенный этим напоминанием, но ответил:

— Санча стала еще красивее, не так ли, ваше преосвященство?

Кардинал ухмыльнулся.

— Истинная правда. А вы, дон Джофре, стали настоящим мужчиной… несомненно, потому, что женаты на настоящей женщине.

Я вежливо улыбнулась. Джофре снова рассмеялся. Мы уже готовы были разойтись и отправиться здороваться с остальными гостями, как к нам, к моему смятению, присоединился Чезаре.

— Дон Джованни! — сердечно произнес он. — Вы выглядите все таким же крепким и сильным!

Племянник Папы улыбнулся.

— О, я живу в согласии с жизнью… насколько я вижу, это же можно сказать про обоих ваших братьев. Но, Джофре, — кардинал понизил голос и перешел на заговорщический тон, — подкормите-ка свою жену какими-нибудь лакомствами. Что-то она у вас похудела. Или, может, вы слишком усердно скачете на ней, мой мальчик?

Захваченный врасплох Джофре открыл было рот, чтобы что-то ответить; к счастью, в этот момент кардинала окликнул другой гость, Асканио Сфорца.

Мой муж посмотрел на меня; он действительно в последнее время беспокоился из-за моего здоровья.

— Так я и сделаю, — заявил он. — Погоди минутку, я найду слугу и велю, чтобы тебе что-нибудь принесли перекусить.

И он ушел, оставив меня с Чезаре.

Я попыталась отойти к другой группке гостей, но Чезаре заступил мне дорогу, вынуждая меня остаться рядом.

— Теперь уже вы дурно обращаетесь со мной, мадонна, — сказал Чезаре тоном любовника, сгорающего от страсти. — Я понял ваше письмо и ценю ваше стремление к осторожности и благоразумию, особенно с учетом обстоятельств, сложившихся вокруг моей сестры, но…

Я перебила его.

— Дело не только в этом. Хуан распускает слухи о нас с вами. Нам нужно сделать все, что можно, дабы развеять их.

Я изо всех сил старалась следить за своим лицом и изображать, что поступаю так ради нашего блага, а не из отвращения к Чезаре.

Но в то же самое время какая-то часть моей души стремилась к Чезаре, и это наполняло меня стыдом и презрением к себе. Я посмотрела на Чезаре, такого красивого, такого хладнокровного, такого элегантного — и такого порочного.

Он шагнул ко мне. Я инстинктивно отступила, вспомнив, как он обнял Лукрецию за талию и заявил: «И ты будешь моей королевой…»

— Если слухи и так уже ходят, почему мы должны страдать? Почему бы нам не действовать как прежде? Мы провели вместе всего одну ночь после нашего воссоединения…— Он умолк, опустил голову, потом вздохнул и снова поднял. — Я знаю, что ты права, Санча, но это так трудно. Дай мне хотя бы надежду. Скажи, что я смогу снова увидеть тебя.

К счастью, в этот момент вернулся Джофре. Я нетерпеливо повернулась к мужу; он протянул мне тарелку с засахаренным миндалем и пирожными. Я занялась едой и сделала вид, что не замечаю взгляда Чезаре.

Пока я ела, наше внимание привлек громкий пьяный возглас, донесшийся из другого угла; я узнала этот голос еще до того, как мы повернулись к источнику шума.

— Вы только посмотрите на этого бездельника и обжору! — заплетающимся языком произнес Хуан, которого сопровождал один из его офицеров, в данный момент безуспешно пытающийся утихомирить его.

Хуан широким жестом указал на одного из гостей, тучного Антонио Орсини, приходившегося родственником мужу Джулии и одновременно — кардиналу Сфорце. Орсини сидел за столом рядом со своей упитанной женой и двумя сыновьями — оба они были епископами — и жадно поедал жареного утенка. Он был невероятно толстым — настолько, что его руки с трудом сходились на огромном животе. Под пухлым лицом свисало не менее трех подбородков, которых не в силах была скрыть темная борода.

— Возможно, дон Антонио, — заявил Хуан достаточно громко, чтобы его услышали все присутствующие, — если бы вы не засиживались так подолгу за столами у ваших более богатых родственников, вы бы не были таким жирным!

Из толпы гостей раздались сдавленные смешки. Дон Антонио положил оставшийся кусок утки на тарелку и небрежно взмахнул толстой, покрытой жиром рукой.

— Возможно, дон Хуан, если бы вы не бегали так быстро от своих врагов, вы бы не были таким тощим.

Теперь многие гости ахнули.

Хуан выхватил меч и, пошатываясь, шагнул к насмешнику.

— Вы дорого заплатите за это оскорбление, сударь! Я вызвал бы вас на поединок, но, будучи человеком благородным, я не могу воспользоваться преимуществом над человеком, не способным даже на малейшее физическое усилие! — Дон Антонио встал и сделал шаг вперед; даже от этого минимального напряжения у него появилась одышка.

— Я вполне способен ответить на ваш вызов, сударь, да вот только вас нельзя назвать благородным человеком. Вы — самый обычный трус и ублюдок.

Глаза Хуана гневно сузились, его охватила та самая неконтролируемая ярость, которая однажды обрушилась на меня. Я ожидала, что он сейчас набросится на дона Антонио. Однако побелевший Хуан развернулся и, не сказав ни единого слова, вышел прочь из зала.

Орсини громко рассмеялся.

— Ну не трус ли, а? Видите? Он снова обратился в бегство!

Асканио Сфорца, который, как хозяин дома, хотел избежать неприятностей, подал знак музыкантам. Начались танцы. Я получила несколько приглашений, но все отвергла. Вскоре я шепотом сказала Джофре, что устала и хочу вернуться домой. Он отправился искать кардинала Сфорцу, чтобы мы могли с ним попрощаться.

Но тут у входа в зал раздался какой-то шум; к изумлению гостей, в зал вошел отряд папской стражи с самым грозным видом и мечами наголо.

— Мы ищем дона Антонио Орсини, — объявил командир стражников.

Кардинал Сфорца ринулся вперед.

— Пожалуйста, прошу вас, — обратился он к командиру. — Это частное жилище и частный спор между двумя гостями — совершенно незначительный спор, порожденный вином. Не стоит так серьезно на него реагировать.

— Я явился по приказу его святейшества, Папы Александра, — возразил командир. — Здесь поносили гонфалоньера и полководца Церкви и его святейшество. Подобное преступление непростительно.

Он повел своих солдат мимо потрясенного кардинала; на глазах у всех гостей они схватили несчастного дона Антонио.

— Это произвол! — кричал дон Антонио, пока его жена причитала и заламывала руки. — Произвол! Я не сделал ничего такого, за что сажают в тюрьму!

Но солдаты и не собирались вести его в тюрьму. Вместо этого они вытащили свою жертву за пределы усадьбы, к старой оливе, к которой двое их сослуживцев уже приладили длинную веревку. По обеим сторонам горели два больших факела. Ошеломленные гости двинулись следом за солдатами.

При виде приготовленной для него петли дон Антонио упал на колени и пронзительно закричал:

— Я извиняюсь! Пожалуйста, не надо! Скажите гонфалоньеру, что я прошу у него прощения, что я принесу любые извинения, какие он пожелает!

«Ну теперь, конечно, эта глупость прекратится», — подумала я. Но командир ничего не сказал, лишь молча кивнул своим солдатам. Стенающего и дрожащего дона Антонио повлекли навстречу его судьбе. Солдатам стоило немалого труда затащить его на скамейку под деревом.

Я до последнего мгновения не верила в то, что это и вправду произойдет; думаю, никто из гостей не верил. Я вцепилась в руку Джофре; с другой стороны от меня стоял Чезаре. Мы, оцепенев, смотрели на происходящее.

Петлю сделали посвободнее, чтобы она налезла на толстую шею дона Антонио; когда ее снова затянули, он принялся рыдать.

Внезапно командир подал сигнал, и из-под дона Антонио вышибли скамью.

Толпа ахнула, не веря своим глазам. Лишь Чезаре не издал ни звука.

Дон Антонио повис в прохладном ночном воздухе; его глаза вылезли из орбит и застыли. На миг воцарилась такая тишина, что слышно было, как поскрипывает ветка под качающимся тяжелым телом.

Я посмотрела по сторонам — сначала на Джофре; его мягкое лицо было искажено ужасом. А потом я взглянула на Чезаре.

Взгляд кардинала был внимателен и задумчив, свидетельствуя о работе этого честолюбивого ума. Чезаре смотрел на тело дона Антонио — и сквозь него, на лежащую за ним возможность.

Неделю спустя, в середине июня, когда минуло две недели со времени отъезда Лукреции в Сан-Систо, Ваноцца Каттаней устроила семейное празднество в честь своих сыновей. Мы с Джофре присутствовали на нем наряду с Чезаре и кичащимся своей славой Хуаном, а также кардиналом Монреальским.

По случаю чудесной погоды прием проходил на свежем воздухе, в винограднике, принадлежащем Ваноцце. Был накрыт огромный стол, дабы за ним хватило места и нам, и нашей свите. Стол был украшен цветами и золотыми подсвечниками, а вокруг стояло множество факелов: хотя празднество началось засветло, предполагалось, что оно продлится до позднего вечера.

Идя рядом с Джофре к месту празднества, я держала мужа под руку. Хотя он по-прежнему развлекался с куртизанками и многовато пил, я предпочла закрыть на это глаза. Вместо этого я сосредоточилась на его доброте и решила приложить все усилия, чтобы радовать мужа, ибо я не знала, как еще придать смысл своей жизни.

Когда мы добрались до места вечеринки, меня впервые представили матери Джофре. Ваноцца была красивой рыжеволосой женщиной, невозмутимой и уверенной в себе; от многочисленных родов ее талия несколько раздалась, но все же у Ваноццы по-прежнему сохранилась хорошая фигура, высокая грудь и красивые руки; глаза у нее были светлыми, как у Лукреции. Лицом она очень походила на Чезаре: тот же сильный подбородок, красиво вылепленные скулы и прямой нос. В тот день на ней было платье из серо-сизого шелка, очень шедшего к ее глазам и огненным волосам.

Я отпустила руку Джофре и вложила ладони в протянутые руки Ваноццы; она оглядела меня одновременно и сердечно, и расчетливо.

— Ваше высочество, донна Санча, — произнесла она. Мы обнялись, потом она отступила, взглянула на меня и, подождав, пока Джофре отойдет, сказала:

— Мой сын очень любит вас. Надеюсь, вы будете ему хорошей женой.

Я встретила ее взгляд, не отводя глаз.

— Я делаю все, что в моих силах, донна Ваноцца. Она улыбнулась, явно гордясь своими тремя сыновьями:

Джофре как раз подошел к Хуану и Чезаре и взял предложенный слугой кубок с вином.

— Не правда ли, они хорошо смотрятся вместе?

— Чистая правда, донна.

— Давайте присоединимся к ним.

Так мы и сделали. Я сразу же обратила внимание на то, что Чезаре одет не в обычное свое черное одеяние священника, а в роскошный алый камзол, расшитый золотом; Хуан, как всегда, был разряжен ярко и кричаще, в рубины, золотую парчу и ярко-синий бархат, но кардинал Валенсийский смотрелся куда эффектнее.

Я подошла к Джофре и поприветствовала остальных братьев дежурной улыбкой.

— Ваше преосвященство, — обратилась я к Чезаре, отводя взгляд, когда он расцеловал меня в обе щеки, как надлежало родственнику.

— Гонфалоньер, — обратилась я к Хуану. К моему удивлению, в глазах герцога Гандийского не было ни злорадства, ни вызова, ни скрытого гнева; его поцелуй был вежливым и отстраненным. Казалось, будто он вдруг остепенился.

Я поздоровалась с остальными гостями. Когда настало время садиться за стол, Ваноцца взяла меня за руку и твердо произнесла:

— Пойдем, Санча. Я выбираю, кому где сидеть.

К моему ужасу, она посадила меня между Хуаном и Чезаре.

На мое счастье, в начале ужина общее внимание было приковано к тостам, которые провозглашала Ваноцца как хозяйка дома. Первым она решила чествовать Хуана.

— За гонфалоньера и полководца Церкви, — с чувством провозгласила донна Ваноцца, — который принес всем нам мир и процветание!

Свита Хуана встретила этот тост приветственными возгласами; Хуан величественно поклонился, словно милостивый монарх.

— За мудрого и много знающего кардинала Валенсийского! — объявила следующий тост Ваноцца.

Он был встречен вежливым гулом. Затем очередь дошла до завершающего тоста.

— За принца и принцессу Сквиллаче! — Его встретили безмолвные усмешки.

Ужин, хоть он и показался мне нескончаемым, все же прошел не так скверно, как я опасалась. Хуан ни разу ко мне не обратился; он разговаривал с кардиналом Джованни Борджа, сидевшим справа от него. Что же касается Чезаре, он время от времени ловил мой взгляд; его глаза были полны скорби и мольбы. Однажды он попытался что-то сказать мне на ухо, пока остальные отвлеклись, но я мягко отстранилась, сказав:

— Сейчас не время, кардинал. Давайте не будем причинять себе лишней боли, обсуждая эту ситуацию.

Чезаре снова придвинулся ко мне и прошептал:

— Посмотри на себя, Санча: ты осунулась и похудела. Признайся же: ты так же несчастна, как и я. Но я видел, как ты цепляешься за Джофре. Не говори мне, что такая глупость, как чувство вины, может разрушить нашу любовь!

Я потрясенно взглянула на него. Я не могла отрицать, что меня снедает печаль, но причина ее была куда серьезнее, чем подозревал Чезаре. Я отвернулась от него. Больше мы с ним не разговаривали. Наконец солнце зашло, и слуги зажгли свечи и факелы.

В этот момент к нашей группке присоединился какой-то незнакомец, высокий, худощавый мужчина, чье лицо полностью скрывала маска, раскрашенная на венецианский манер. Отверстия для глаз и рта в ней были прорезаны таким образом, чтобы создавать серьезный, торжественный вид; на лбу у маски были изображены весы. На незнакомце был плотный плащ с капюшоном, позволяющий полностью скрыть внешность. Наш гость знал всех присутствующих и с каждым поздоровался по имени, но при этом нарочито изменил голос; заинтригованные, мы пытались угадать, кто же это такой. Сейчас шел карнавал, и в городе устраивалось множество костюмированных вечеринок; мы предположили, что наш гость явился с какого-нибудь из этих приемов.

Ваноцца пригласила незнакомца к столу, и слуги принесли ему стул. К моей радости, его посадили между мною и Хуаном, разделив нас.

Хуан увлекся нашим нежданным гостем и долго расспрашивал его, силясь угадать, кто же это такой. Постепенно незнакомец очаровал его; они придвинулись друг к другу поближе, и я услышала, как они договариваются пойти вместе поразвлечься после окончания приема. В какой-то момент Хуан отправился освободиться от излишков вина, а мы с Джофре решили откланяться и пойти домой.

Но прежде чем встать, я повернулась к незнакомцу и вполголоса произнесла:

— Я ухожу, сударь. Меня снедает любопытство. Может, вы откроете мне свое имя? Клянусь, что никому его не назову.

Незнакомец взглянул на меня, и я увидела, что темные глаза под маской как-то странно блеснули.

— Зовите меня Справедливостью, мадонна, — негромко ответил он. — Ибо я здесь для того, чтобы восстановить ее.

От его слов меня отчего-то пробрала дрожь. Несколько мгновений я молча смотрела на него, потом встала и поспешила вслед за мужем. Пока мы обнимались и целовались с Ваноццой на прощание, Хуан вернулся за стол и решил, что им с его загадочным другом пора отправиться на поиски любвеобильных женщин.

Когда эти двое двинулись прочь, не попрощавшись с хозяйкой, я взглянула на Чезаре.

Кардинал в этот момент поднес кубок к губам, но я видела его глаза. Его взгляд был устремлен на Хуана и незнакомца с той же бесстрастной сосредоточенностью, с какой он смотрел на тучное тело Антонио Орсини, свисающее с ветви оливы.

Никто из нас, включая его святейшество, не заметил, что на следующее утро Хуан не вернулся домой. Хуану свойственно было, проснувшись в постели незнакомой женщины, подождать вечера и лишь после этого возвращаться в Ватикан.

Но вечер сменился ночью. Нас с Джофре пригласили на ужин к Папе, и мы слушали встревоженные жалобы Александра. Когда мы сидели за столом, появился офицер Хуана и сообщил, что сегодня гонфалоньер не явился и не уделил внимания неотложным делам.

Александр принялся заламывать руки.

— Куда он мог деться? Почему он заставляет своего несчастного отца так страдать? Если что-то случилось…

Джофре поднялся со своего места и положил руку Александру на плечо.

— Отец, ничего не случилось. Ты же знаешь, как себя ведет Хуан, когда у него заводится новая женщина. Он просто решил не отказывать себе еще в одной ночи любви… Я уверен, что поутру он вернется.

— Да-да, конечно, — пробормотал Александр, хватаясь за это утешение.

Я промолчала, но в памяти у меня всплыл незнакомец в маске, назвавший себя Справедливостью.

Когда его святейшество наконец-то успокоился, мы удалились и отправились по своим спальням. Несколько часов спустя меня разбудили вооруженные солдаты и препроводили в Ватикан. Папа не сидел на троне в ожидании традиционного приветствия, целования туфли. Он расхаживал по залу, то и дело глядя через окно на площадь, освещенную факелами. Тогда я этого не знала, но испанские гвардейцы обходили улицы в поисках своего пропавшего командира. Джофре подошел к Александру и вновь положил руку ему на плечо, пытаясь утешить.

Лишь позднее мне пришло в голову, что Александр не позвал к себе Чезаре, дабы тот утешил его.

— В чем дело, ваше святейшество? — спросила я. Ситуация не располагала к церемониям. — Что стряслось?

Александр повернулся ко мне. Его широкий лоб избороздили морщины. Глаза блестели от слез.

— Хуан исчез. Я опасаюсь самого страшного.

— Отец, — успокаивающе произнес Джофре, — ты так захвораешь от беспокойства. Хуан просто увлекся женщиной и обо всем позабыл. Я уже говорил: он наверняка к утру будет дома.

— Нет. — Александр покачал головой. — Это я всему виной. Я неразумно накинулся на гостя Асканио Сфорцы. Мне не следовало допускать, чтобы его повесили. Бог покарал меня, отняв у меня любимого сына.

Надо отдать Джофре должное: он даже глазом не повел, услышав последние слова отца.

Меня охватила холодная уверенность. Хуан действительно был мертв, но не по той причине, какую предположил Александр.

Я попыталась найти в себе хоть каплю сочувствия — ведь Александр призвал меня ради утешения. Здесь не было Лукреции, чье присутствие могло помочь ему обрести покой, а Джофре был мягким и добрым, в отличие от Чезаре. Ну и как мне выполнить то, ради чего меня позвали?

Следуя примеру мужа, я положила руку на другое плечо Папы.

— Ваше святейшество, все сейчас в руках Господних. Беспокоиться бесполезно. Мы узнаем о судьбе Хуана, когда придет должный час. Джофре прав: нам следует подождать до утра.

Папа повернулся ко мне.

— Ах, Санча! Я рад, что послал за тобой. Ты мудрее всех. Мои ладони потонули в его огромных ручищах. Слезы закапали мне на руки.

— Возможно, нам следует помолиться за Хуана, — вполне серьезно предложил Джофре. — Это пойдет ему на пользу, вне зависимости от того, случилось с ним что-либо или нет.

Мы с Папой отнеслись к этому предложению скептически. Наблюдая за Александром, я поняла, что он не больше моего верит в эффективность молитв. Однако сейчас он был в таком отчаянии, что обнял сына.

— Помолись и от моего имени, Джофре. Я не могу, у меня душа не на месте, но я рад буду слышать тебя.

Джофре вопросительно взглянул на меня. Я ответила взглядом, недвусмысленно говорившим, что я не желаю присоединяться к нему. Даже если бы я была доброй христианкой, у меня не хватило бы лицемерия молиться за такого человека, как Хуан. В глубине души я по-прежнему жаждала отомстить ему.

Поняв, что надеяться больше не на кого, Джофре достал из-под камзола четки — что весьма удивило меня — и начал пылко молиться.

— О Vergin benedetta, sempre tu Ora per noi a Dio, che ci perdoni E diaci grazia a viver si quaggiu Che'l paradiso al nostro fin ci doni.

«О благословенная Дева, молись за нас, чтобы Господь простил нас и даровал нам милость жить так, чтобы после смерти мы могли попасть в Царствие Небесное».

Ситуация была слишком зловещей, чтобы выказывать удивление, но я действительно удивилась, услышав, что мой муж читает предпочитаемую простонародьем «Vergin Benedetta», а не молитву на латыни «Ave Maria, gratia plena», которую его собственный отец нарек «правильным» вариантом. В отличие от Папы Джофре, похоже, и вправду верил в Бога. Очевидно, молитве его научил какой-то набожный слуга, и Джофре предпочитал ее той, которую ему пришлось заучить во время уроков латыни.

Если Александр и заметил это отступление от правил, то никак этого не показал; он отошел к окнам и вновь принялся расхаживать взад-вперед.

Джофре повторял молитву снова и снова. Говорили, будто святой Доминик рекомендовал читать ее сто пятьдесят раз в день, и Джофре явно был близок к этому, прежде чем его перебили. Монотонные звуки молитвы принесли нам с Александром некое подобие спокойствия, и его святейшество наконец-то вернулся к трону и уселся на него.

К сожалению, это спокойствие разлетелось вдребезги при появлении стражника в окровавленном мундире. Мы с ужасом уставились на него.

— Ваше святейшество! — выдохнул стражник и опустился на колени, чтобы поцеловать папскую туфлю.

Александр, утративший дар речи, замахал на него, дабы тот поскорее встал и доложил, что случилось.

— Мы нашли слугу герцога Гандийского, — сказал стражник, — на улице рядом с Тибром. Его несколько раз пронзили мечом. Он умирает и не в состоянии ничего рассказать.

Александр спрятал лицо в ладонях и сполз с трона, упав на колени.

— Оставьте нас, — приказал Джофре. — Возвращайтесь, когда у вас появятся новости о герцоге.

Солдат поклонился и ушел, а мы с Джофре подошли к плачущему Александру, который стоял на ступенях и раскачивался из стороны в сторону, и попытались обнять его. Я делала то, что подобало делать добропорядочной невестке, и была удивлена, невольно почувствовав жалость к искренне страдающему старику, хоть я и не переставала презирать Папу.

— Это все из-за меня, о Господи! — вскричал он с такой болью, что его мольба, несомненно, отправилась прямиком на небеса. — Я убил моего сына, моего возлюбленного сына! Пусть я умру, пусть я умру вместо него!

Его стенания продолжались около часа, до тех пор, пока в зал не вошел другой стражник в сопровождении какого-то простолюдина.

— Ваше святейшество! — позвал стражник. — Я привел свидетеля, утверждающего, что он видел некие подозрительные действия, связанные с исчезновением герцога.

Александр, выказав достойную восхищения силу воли, взял себя в руки. Он встал, отказавшись от нашей с Джофре помощи, с безупречным достоинством поднялся к трону и уселся на него.

Свидетель, мужчина средних лет с темными спутанными волосами и бородой, в грязной изорванной рубахе (исходящий от нее неприятный запах изобличал в нем рыбака), стащил с головы шапку и, дрожа, поднялся по ступеням трона, чтобы поцеловать папскую туфлю. Потом он спустился, комкая шляпу в руках, и аж подпрыгнул, когда Папа приказал:

— Расскажи мне, что ты видел и слышал.

Рассказ оказался прост. В ночь исчезновения Хуана этот рыбак сидел в своей лодке на Тибре, неподалеку от берега. Полускрытый туманом, он видел, как из переулка к реке выехал какой-то человек на белом коне. В этом не было бы ничего примечательного, но внимание рыбака привлекла одна деталь: через седло было переброшено тело, и его с двух сторон поддерживали слуги. Когда всадник подъехал к реке и заставил коня развернуться, слуги сняли тело и сбросили в воду. «Утонул?» — спросил всадник. «Да, господин», — отозвался один из слуг. Но едва лишь прозвучал ответ слуги, как плащ трупа наполнился воздухом и вытянул тело обратно на поверхность. «Сделайте все, что требуется», — приказал господин. Тогда его слуги принялись кидать в труп камнями и кидали до тех пор, пока он наконец не исчез в черных водах Тибра.

Джофре в ужасе слушал эту историю, а я крепко обнимала его. Что же касается его святейшества, он выслушал все с окаменевшим лицом.

Когда рассказ был закончен, Папа строго спросил у рыбака:

— Почему ты не сообщил об этом сразу же?

— Ваше святейшество, — дрожащим голосом откликнулся рыбак, — я не меньше сотни раз видел, как в Тибр сбрасывали мертвецов. И ни одним из них ни разу никто не заинтересовался.

Каким бы поразительным ни казалось это утверждение, я не усомнилась в его правдивости. Каждую ночь в Риме совершалось не меньше двух-трех убийств, и Тибр был излюбленным местом упокоения жертв.

— Уведите его, — тяжело произнес Александр. Стражник повиновался и вывел рыбака из зала. Когда они вышли, Папа снова спрятал лицо в ладонях. Джофре поднялся к трону.

— Отец, — произнес он, обнимая Александра, — мы слыхали об убийстве, но у нас нет никаких доказательств, что оно и вправду связано с Хуаном.

Никто из нас не посмел вспомнить вслух, что любимым конем Чезаре был белый жеребец.

— Возможно, и не связано, — пробормотал Александр. Он взглянул на младшего сына, и в глазах его мелькнула надежда. — Возможно, мы горюем совершенно попусту. — Он испустил дрожащий смешок. — Если это и вправду так, надо придумать для Хуана какое-нибудь ужасное наказание, чтобы он больше не пугал нас!

Он разрывался между страхом и надеждой. Потому мы пробыли с ним еще час, до тех пор, пока не явился третий стражник.

Завидев выражение его лица, Александр испустил протяжный вопль. Джофре разрыдался. Ужас, которым полны были глаза молодого солдата, недвусмысленно сообщал, с какой новостью тот явился. Стражник подождал, пока стенания не стихнут настолько, чтобы его могли расслышать.

— Ваше святейшество… Найдено тело герцога Гандийского. Его отнесли в замок Сант-Анджело, чтобы обмыть перед погребением.

Александра невозможно было ни удержать, ни переубедить: он требовал, чтобы ему дали возможность взглянуть на тело Хуана, пускай оно еще и не приготовлено для обозрения, потому что иначе он не поверит, что его сын мертв.

Мы с Джофре отправились вместе с ним и вошли в комнату, где женщины собирались обмывать тело; они поклонились, потрясенные присутствием его святейшества, и быстро исчезли, оставив нас одних.

Тело Хуана было накрыто покрывалом; Джофре почтительно снял его.

По комнате тут же разнеслось зловоние. Труп пробыл в реке ночь и день, и это в середине лета.

Хуан гротескно изменился, но остался узнаваем. От воды его тело раздулось вдвое; одежда была изорвана, и живот выпирал из-под камзола. Пальцы сделались толстыми, словно сосиски. На него трудно было смотреть: распухший язык вывалился изо рта, распахнутые глаза подернуты белесой пленкой, мокрые волосы и грязь прилипли к лицу. Кровь вытекла из множества колотых ран, и кожа приобрела мраморный оттенок. И самое тяжкое: горло было разрезано от уха до уха, и в зияющую рану набился ил, листья и щепки.

Александр вскрикнул и рухнул. Наших с Джофре объединенных усилий оказалось недостаточно, чтобы поставить его на ноги.

Из-за жары Хуана похоронили сразу же, как только удалось вымыть его и переодеть. Гроб несли доверенные придворные Хуана; их сопровождало несколько священников. Мы с Джофре смотрели из папских покоев, как освещенная светом факелов процессия направилась в собор Санта Мариа дель Пополо, где Хуана похоронили рядом с его давно скончавшимся братом Педро Луисом.

Папа на похоронах не присутствовал, но он рыдал так громко, что мы с Джофре не слышали других плакальщиков. Мы остались с ним на эту ночь — нам так и не удалось уговорить его поесть, попить или поспать — и ни тогда, ни позднее не обмолвились ни словом о подозрительном отсутствии Чезаре.