Глава 14

В ту ночь я отослала всех фрейлин из своей спальни, заявив, что я желаю спать одна. Они привыкли к моим причудам и, ни о чем не спрашивая, устроились на ночь в соседней комнате. Но перед тем, как они ушли, я заставила младшую из моих служанок, Фелицию, принести мне черное шелковое платье и вуаль, заявив, что я скучаю по Неаполю и желаю следующую неделю носить траур.

Я понимала, что мне стоило бы посоветоваться с донной Эсмеральдой — она, несомненно, уже отыскала источники сведений и разузнала все, что только можно, обо всех членах семейства Борджа. Но охватившая меня безрассудная страсть была так велика, что я не стала ни о чем спрашивать; если Чезаре был распутником, таким же сладострастным и непостоянным, как его отец, я не желала этого знать. Даже если бы мне об этом сказали, я отмахнулась бы от подобных известий.

Едва я успела задуть масляную лампу на своем столике, как в дверь спальни постучали — и сердце мое упало, потому что так стучался только Джофре. Он вошел, не дожидаясь ответа; в желтоватом свете я разглядела на его лице выражение глуповатого и застенчивого вожделения.

— Санча, дорогая, — сказал он. — Найдется ли сегодня ночью местечко для меня в твоей кровати?

Джофре притворил дверь за собою. Он несколько нетвердо держался на ногах, и глаза его припухли; он был пьян. С тех пор как мы стали жить с его семьей, я частенько обнаруживала его в этом состоянии.

Я побледнела.

— Я… я неважно себя чувствую, — пролепетала я и схватилась за вырез сорочки, словно девственница, боясь, чтобы он не увидел моего тела.

Но Джофре, казалось, не услышал моих слов. Воспламененный вином, он забрался на кровать и положил руки мне на грудь.

— У меня самая красивая жена в мире, — пробормотал он заплетающимся языком, — и сейчас я ее возьму.

Я ощущала одновременно жалость к нему, поскольку не могла ответить Джофре на его чувства, и страх — как бы вино не заставило его уснуть в моей постели в ту самую ночь, на которую я запланировала свою первую супружескую измену.

Впрочем, стоило Джофре хоть сколько-то выпить, и он делался ни на что не способен. Я послушно легла и раздвинула ноги. Он стащил штаны, задрал подол моей сорочки до пояса, взгромоздился на меня и вошел.

То, что последовало за этим, не вдохновило бы даже такого любителя преувеличений, как Петрарка. Джофре лежал на мне, не в силах опереться на руки, уткнувшись лицом мне в грудь. Несколько мгновений он лихорадочно, неуклюже толкался в меня, а потом, утомившись, остановился и стал жадно глотать воздух.

— Сможешь ли ты хоть когда-нибудь полюбить меня? — спросил он; в голосе его дрожали слезы. — Моя Санча, полюбишь ли ты меня хоть когда-нибудь?

— Ты — мой принц, — ответила я ему. Я могла обманывать Джофре с Чезаре, но я не могла солгать ему в лицо. — Я с каждым днем все больше привязываюсь к тебе.

Голова Джофре качнулась; к нему подкрадывался сон.

Я воспользовалась женской уловкой, о которой мне рассказали перед свадьбой; я напрягла свои внутренние мышцы и крепко сжала член Джофре, тем самым достаточно возбудив его, чтобы он продолжил свои толчки и наконец вскрикнул от удовольствия и обмяк.

Он вздохнул и перекатился на спину. Почувствовав, что он снова находится на грани сна, я сунула ему в руки штаны и подтолкнула его.

— Тебе надо поскорее вернуться в свои покои, — сказала я, никак этого не объясняя. — Давай я тебе помогу.

Утомленный вином и сексуальной разрядкой Джофре слишком плохо сейчас соображал, чтобы спорить. С моей поддержкой он доковылял до двери.

Там я наградила его легким поцелуем, уже вошедшим между нами в обычай.

— Спокойной ночи, милый.

Я вернулась в кровать. Если все то, что мне рассказывали о Боге, правда, то я проклята, и проклята за дело; меня захлестнуло ощущение вины. Я не хотела предавать своего мужа, но сердце не оставляло мне иного выхода. «Ты мерзкая, — сказала я себе. — Злая. Как ты можешь быть так жестока с человеком, который любит тебя?» Но даже в этот момент, с ногами, липкими от семени моего мужа, я мечтала о его брате и о предстоящей встрече. Мои чувства к Чезаре были так сильны, что я ничего не могла с собой поделать. Какая злая ирония судьбы: эта ослепительная любовь пришла к нам слишком поздно, после того, как мы оба принесли обеты, запрещающие нам наслаждаться ею.

Я вытерлась куском ткани. Наконец подошло назначенное время. Я встала и в темноте кое-как оделась.

Прочие дамы крепко спали, но донну Эсмеральду было не так-то легко одурачить. Когда я с непривычки неловко пыталась зашнуровать корсаж, дородная пожилая матрона, облаченная лишь в льняную ночную сорочку, вошла ко мне в комнату.

Она ничего не сказала. Поскольку в комнате было темно, я не могла разглядеть ее лица, но чувствовала ее неодобрение и вполне могла представить ее мрачный взгляд.

— Мне не спится, — поспешно сказала я. Эсмеральда продолжала молчать, и я потребовала:

— Помоги же, наконец, зашнуровать корсаж! — Эсмеральда подчинилась, с силой дергая шнурки.

— Это приведет лишь к новым неприятностям, мадонна. — Я была слишком порывиста и слишком опьянена любовью, чтобы стерпеть правду.

— Я же сказала тебе, мне не спится! Я пойду подышу свежим воздухом.

— Молодой женщине не следует ходить одной в такое время. Позвольте мне сопровождать вас или позовите кого-нибудь из стражников, — настойчиво сказала донна Эсмеральда.

— Зашнуруй корсаж и оставь меня! Вчера вечером я ушла с пира одна и успешно добралась до своих покоев, разве не так? Я вполне в состоянии защитить себя.

Некоторое время Эсмеральда ничего не говорила — просто закончила работу и отступила на шаг. Наконец она вздохнула; она прекрасно знала меня и не могла не высказать то, что было у нее на уме.

— Не совсем так, мадонна. Вчера вечером вам понадобилась помощь.

Я была слишком поражена, чтобы отвечать. Откуда кто-то, кроме меня самой и Чезаре, мог узнать о неучтивости его святейшества? Если донна Эсмеральда уже была посвящена в эту тайну, значит, мне нечего и мечтать о том, чтобы скрыть наш роман с Чезаре от обитателей папского дворца.

Но я сказала себе, что меня это не волнует.

— Я не стану больше говорить с вами об этом, — в конце концов произнесла Эсмеральда. — Я знаю, что вы своенравны и глухи к доводам рассудка. Но хотя бы услышьте меня, если можете: это приведет вас к еще большей опасности, чем та, с которой вы столкнулись прошлой ночью. Не менее. Вы — Ева в райском саду, и вы встретились со змеем.

— Оставь меня, — приказала я и закрыла лицо вуалью.

После по-летнему жаркого дня ночной воздух сделался лишь немного прохладнее; я привыкла к прибрежным туманам, но Рим не имел подобного покрова. Мне приходилось полагаться на темноту и мою вуаль, чтобы скрыть мой первый обман.

В небе облака наполовину заслонили прибывающую луну. В таком скудном свете, да еще и с темной вуалью на лице, я двигалась, то и дело останавливаясь, будто полуслепая. Сад казался совершенно незнакомым: яркие краски листвы сменились серыми тенями, розы и апельсиновые деревья превратились в незнакомцев. Я нерешительно шла по дорожке, сражаясь с паникой. Где мне сворачивать, сейчас или на следующей развилке? А вдруг я заблужусь и Чезаре подумает, что я одурачила его, и в негодовании уйдет из сада?

Или это он меня одурачил?

Я выругала себя за подобные страхи. Я жалела о том, что моя любовь к Чезаре так сильна, потому что она делала меня слабой.

Вздохнув поглубже, чтобы успокоиться, я приняла решение и свернула на ближайшей развилке. И сразу же разглядела каменную скамью под оливой, и что-то темное шелохнулось на фоне светлого камня — силуэт человека.

Чезаре. Мне хотелось закричать, словно девчонке, и кинуться к нему, но я заставила себя идти медленно и царственно: он и сам не захотел бы иного.

Он тоже был одет в черное и весь, кроме лица и рук, сливался с ночной тьмой.

Он ждал, высокий и величавый, пока я подойду к нему — а потом мы отбросили всякую сдержанность. Я не знаю, кто из нас сделал первое движение. Возможно, это произошло одновременно, но я не почувствовала никакого промежутка времени между тем моментом, когда я шагнула к Чезаре, и тем мгновением, когда моя вуаль полетела в сторону и мы слились в объятиях — губы с губами, тело с телом — так крепко, что мне почудилось, будто я растворяюсь в его плоти. Жар этих объятий был так силен, что, если бы не наши сплетенные руки, я рухнула бы без чувств.

К моему смятению, Чезаре оторвал меня от себя.

— Не здесь, — хрипло произнес он. — Ты не какая-нибудь кухонная девка, чтобы брать тебя в грязи. Доверься мне, я все устроил. Мы будем в безопасности.

Я снова накинула на себя вуаль. Чезаре взял меня за руку и уверенным шагом двинулся вперед; он хорошо знал дорогу. Он повел меня вдоль задней части дворца, к неохраняемому входу, ведущему в какой-то незнакомый коридор. Коридор привел нас к тяжелой деревянной двери, за которой обнаружился еще один коридор, длинный, недавно построенный, грубо отделанный и никак не обставленный. Он явно был устроен лишь для того, чтобы предоставить кому-то возможность незаметного прохода, и ни для чего иного. Факелы на стенах освещали нам путь.

Вскоре мы добрались до очередной двери, и Чезаре отворил ее эффектным жестом. Я озадаченно нахмурилась. Мы очутились в приделе церкви, старинном и изысканно украшенном. На алтаре мерцали обетные лампады; рядом с алтарем стоял папский трон, за ним — сиденья для кардиналов.

Губы Чезаре изогнулись в улыбке.

— Это Сикстинская капелла, — сказал он, помогая мне перебраться через порог. — Мы в соборе Святого Петра.

От изумления я приоткрыла рот, и вуаль скользнула мне по губам. Так значит, это был тот самый проход, по которому его святейшество проходил во дворец Святой Марии.

— Пойдем, — позвал меня Чезаре.

Мы быстро прошли через придел, потом через собор и соседние залы Ватикана. На пути нам не встретилось ни единого стражника: Чезаре постарался обеспечить нам уединенность.

Он привел меня в покои Борджа — я узнала их по празднеству, проходившему прошлым вечером; от мысли о том, что я нахожусь совсем рядом с Папой, мне сделалось слегка не по себе. К счастью, Чезаре повел меня в другую сторону и наверх по лестнице. Наконец мы добрались до неохраняемых покоев, и Чезаре распахнул передо мною дверь.

— Я привел тебя в собственную постель и отослал слуг до утра, — сказал он, закрывая за нами дверь. — Как надолго ты захочешь здесь остаться, зависит только от тебя, мадонна.

— Навсегда, — пробормотала я.

Чезаре упал передо мною на колени, обнял меня за ноги и уткнулся лицом в мои юбки.

— Лишь скажи, что ты хочешь этого, Санча, и я сложу с себя священнический сан! — с пылом произнес он. — Отец хочет, чтобы я стал Папой, и потому мне пришлось стать кардиналом, но по складу натуры я не гожусь для этого. Его святейшество выполнит любую мою просьбу. Он аннулирует твой брак с Джофре. Ты, конечно же, знаешь, что твой муж на самом деле не сын ему…

Джофре — не сын Папы? Это открытие вызвало страх в каком-то дальнем уголке моей души, и эта маленькая, обособленная, замкнутая часть души отнюдь не поразилась, услышав предложение Чезаре, и более того, отчаянно пожелала принять его.

— Тогда кто же он? — прошептала я.

— Единственный законнорожденный ребенок моей матери Ваноццы и ее мужа, — с улыбкой отозвался Чезаре.

Я заколебалась. Мне представилось, что мы с Чезаре можем свободно любить друг друга, можем растить наших детей… Но мы с Джофре были женаты, и свидетелями при физическом осуществлении брака были мой собственный отец и один из кардиналов Борджа. Нет никакой возможности его аннулировать.

Я приложила пальцы к губам Чезаре, останавливая поток слов.

— Брак был засвидетельствован, и его не отменишь, — сказала я. — Но сейчас не время говорить о будущем. Веди меня на свое ложе.

Чезаре принял мое решение. Он встал и, продолжая держаться ко мне лицом, повел меня к себе в спальню.

Ставни были заперты, но комнату освещало двенадцать свечей в золотых подсвечниках, расставленных по разным уголкам. На стене я заметила неоконченную фреску с языческим сюжетом; кровать была накрыта покрывалом из темно-красного бархата. На полу лежали шкуры, а на резном прикроватном столике стоял кувшин с вином и два золотых кубка, инкрустированных рубинами. Это была спальня принца, а не священника.

Я была готова улечься навзничь и задрать юбки для быстротечного соития, как я привыкла с Джофре. Но когда я подошла к кровати, меня остановил голос Чезаре:

— Санча, можно, я увижу тебя такой, как тебя сотворил Господь?

Я сдернула вуаль и повернулась к Чезаре. Эта просьба удивила меня. Я едва не дрожала от нетерпения и теперь заметила, что губы Чезаре тоже дрожат. Взгляд его был напряженным, почти безумным, но голос и манеры оставались осторожными и тактичными.

Решившись, я вскинула голову.

— Только если ты ответишь мне тем же.

В ответ Чезаре сбросил рясу; под ней обнаружились черный камзол из чередующихся полос черного атласа и бархата, черные штаны и кинжал на поясе — наряд знатного римлянина. Двигаясь быстро и изящно, он снял сначала туфли, потом камзол, обнажив мускулистую грудь с редкими черными волосами; Чезаре был худощав, и, когда он стягивал с себя штаны, его ключицы и ребра отчетливо вырисовывались под кожей. Справившись с одеждой, он выпрямился и застыл, послушно позволяя разглядывать себя.

Я с трепетом уставилась на него. Никогда еще я не видела полностью обнаженного мужчину. Даже заботившийся о моем удовольствии Онорато никогда не снимал рубаху во время наших развлечений и лишь приспускал штаны. Джофре тоже никогда не снимал камзола, кроме как в первую брачную ночь — обычай требовал, чтобы в эту ночь мы оба были нагими, — да и штаны, насколько я помнила, он снял полностью лишь однажды. С Джофре мы ближе всего подходили к наготе в ночи наподобие сегодняшней, когда я снимала платье и оставалась в одной сорочке. Но даже и тогда наше соитие происходило под покровом одежды.

И вот передо мной стоял Чезаре, нагой и великолепный. Взгляд мой оказался прикован к тому месту меж его ног, где из зарослей черных как смоль волос поднимался его мужской орган, недвусмысленно устремленный в мою сторону. Он был больше, чем у Джофре, и я протянула руку, желая прикоснуться к нему.

— Подожди, — прошептал Чезаре.

Он зашел мне за спину и, действуя, словно умелая горничная, принялся отвязывать мои рукава. Я сбросила их и рассмеялась, охваченная внезапным ощущением свободы, а потом принялась ждать, пока он расшнурует корсаж.

Когда с этим было покончено, я сбросила платье на пол и перешагнула через него. Какая же это тяжелая ноша — одежда! Я уже готова была стянуть нижнюю сорочку через голову, но тут Чезаре заговорил снова.

— Встань перед подсвечником — вот сюда. — Он склонил голову набок; его темные глаза сияли восхищением. — Она просвечивает насквозь, и ты выглядишь, словно ангел в облачной дымке.

Я фыркнула, стянула сорочку и швырнула ее на пол.

— В постель!

— Нет, — возразил Чезаре, настойчиво, словно художник, требующий, чтобы произведение искусства оценили по заслугам. — Стоит лишь взглянуть на тебя, — выдохнул он, — и уже невозможно усомниться в мудрости Господней.

Я улыбнулась — отчасти отвечая на его восхищение, отчасти из тщеславия. Я все еще была молода и не выкормила ни одного ребенка; моя грудь — Онорато называл ее совершенной — была высокой, упругой, не слишком большой и не слишком маленькой. Я знала также, что у меня красивый изгиб бедер и что я не слишком тощая.

Чезаре снова шагнул мне за спину и принялся распускать мне волосы, заплетенные перед сном в толстую косу. Когда он закончил, я встряхнула головой, и волосы рассыпались по плечам, доставая мне до пояса. Чезаре пару раз провел по ним рукой, вздохнул, потом встал передо мной и принялся изучать, как художник изучает свое творение.

И снова он удивил меня. Разглядев меня, он шагнул ко мне, опустился на колени, словно паломник перед святыней, и поцеловал Венерин холмик у меня между ног. Я слегка вздрогнула, а потом задрожала еще сильнее, когда он принялся исследовать область под ним языком.

Смущение мешалось с удовольствием. Я подергивалась, переступала с ноги на ногу; ошеломленная этими ощущениями, я пыталась отстраниться от него, но Чезаре обнял меня за талию и крепко держал.

— Перестань! — взмолилась я, качнулась назад и едва не упала.

В ответ Чезаре приподнял меня и крепко прижал к ближайшей стене.

— Перестань! — снова повторила я, ибо эти ощущения были слишком сильными, почти нестерпимыми.

Лишь после того, как я перестала просить и принялась стонать, Чезаре наконец-то поднял голову — на губах его играла самодовольная, озорная улыбка — и сказал:

— А вот теперь в постель.

Он не стал, как я надеялась, продолжать свои игры. Вместо этого он поцеловал меня в губы; его борода и язык были пропитаны моим запахом. Я впервые ощутила тепло прижимающихся друг к другу тел, от головы до кончиков ног, и задрожала: как это может быть грешным, а не священным?

Между нами завязалась борьба. Я не могла, как это было с Онорато, просто лежать и позволять себе быть объектом чужого внимания, пассивным созданием, которое нужно завоевывать; Чезаре доставлял мне удовольствие, а я сражалась за возможность доставить удовольствие ему. Во мне поднялась некая прежде неизведанная сила, нечто одновременно и животное, и святое. Меня пожирал огонь — не дарованный Господом извне, а поднимающийся откуда-то из глубин, вечный и могучий, заполняющий меня и ореолом окружающий мою голову, как у апостолов в Пятидесятницу, как у свечи, мерцающей в настенном подсвечнике рядом с кроватью Чезаре.

Он все никак не входил в меня: он заставлял меня ждать, заставлял меня требовать, заставлял меня умолять. И лишь когда я очутилась на грани безумия, он наконец-то снизошел до меня, и я поспешно вцепилась в него, оплетя его руками и ногами с такой силой, что они заболели, но мне было все равно. Я наконец-то заполучила его и не собиралась позволить ему сбежать. Чезаре негромко рассмеялся над моей свирепостью, но в этом смехе не было отчуждения. Я видела, что в его темных глазах отражается неистовство, не уступающее моему: мы растворились друг в друге. Я больше не была для него обычной любовницей, как и он для меня. Нас захватила страсть, которую не каждому человеку дано познать в этой жизни.

Он скакал на мне — или, может, я на нем, потому что мы двигались в едином порыве, чередуя буйство и нежность. В моменты такого затишья, когда он начинал двигаться во мне медленнее, сузив глаза, дыша медленно и хрипло, я пыталась ускорить ритм, заставить его вернуться к более грубым действиям, но Чезаре крепко держал меня, зажав мои руки у меня над головой и шепча:

— Терпение, принцесса…

И снова он заставил меня умолять, чего я никогда не сделала бы ни с каким другим мужчиной. Все мое тело ныло от желания завершения, но Чезаре вознамерился держать меня на грани безумия, равного которому я не ведала.

Я не знаю, сколько времени прошло с того момента, как мы вошли в его спальню. Возможно, часы.

Когда я больше не могла уже терпеть, он вышел из меня. Это вызвало у меня вспышку ужаса — я никак не могла этого допустить. Однако Чезаре был сильнее меня, и он, осторожно используя силу и спокойные уговоры — так успокаивают испуганное животное, — убедил меня лечь на спину и запустил язык и пальцы в треугольник меж моих ног.

Я думала прежде, что мне уже доводилось испытывать удовольствие. Я думала, что я познала жар страсти. Но той ночью Чезаре раздул угли в бушующее пламя. Я словно бы вышла за пределы своего тела и чувствовала, как с небес на меня нисходит некая невыразимая словами священная сила, неотвратимая и всепоглощающая. Комната вокруг — кровать, мое нагое тело, стены и потолок, трепещущие огоньки свечей и даже нависшее надо мной лицо Чезаре и его широко распахнутые, полные предвкушения глаза, — все исчезло.

Я наверняка пойду в ад за такие слова, но тогда мне казалось, что в целом свете один лишь Господь способен вызвать такое чувство, что стирает все грани между тобою и миром. И даже я сама словно бы исчезла…

Но, невзирая на утрату чувства реальности, я ощутила, что снова едина с Чезаре. Он оседлал меня посреди моего экстаза, слившись с ним и управляя им, пока наши голоса не соединились.

Я привыкла сдерживать стоны удовольствия, превращать их в шепот, чтобы не услышал никто посторонний. Однако эти ощущения исторгли у меня крик, которого я не в силах была сдержать. И к моему голосу присоединился голос Чезаре. Но я уже не могла их различить. Мы слились в едином крике, который, несомненно, был слышен во всех уголках папских апартаментов.

Некоторое время мы лежали недвижно и молчали. Я не могла говорить, поскольку в горле саднило; а к тому же я была в полном изнеможении: все мое тело было покрыто испариной, и длинные волосы липли к рукам, к спине, к груди. Наконец Чезаре повернулся ко мне и убрал пряди с моего лба и щек.

— Я никогда прежде не испытывал ничего подобного с женщиной. Мне кажется, Санча, что до сих пор я не знал, что такое любовь.

Я откашлялась, потом прошептала:

— Мое сердце принадлежит тебе, Чезаре. И мы оба будем прокляты за это.

Он потянулся налить мне вина. Меня же вдруг одолела игривость, то же самое дурашливое настроение, что уже владело мною в соборе Святого Петра, — возможно, из-за того ощущения свободы, что пробудил во мне этот исступленный выплеск чувств. Я не допущу, весело сказала я себе, чтобы от меня сбежал самый лучший из любовников, какие только у меня были. Во всяком случае, не так вот сразу после того, как я его завоевала. И когда Чезаре попытался встать с кровати, я обвила руками его бедро.

Он рассмеялся — величественный, горделивый, неизменно сдержанный Чезаре не сдержал смеха при этой неожиданной выходке. Однако же он продолжал тянуться к кувшину с вином, явно решив, что я не стану и дальше вести себя так по-ребячески.

Хихикнув, я уцепилась покрепче. Чезаре, в свою очередь, удвоил усилия.

Я продолжала держаться за него даже после того, как он встал, и не отпустила даже тогда, когда он стащил меня на застеленный мягкими шкурами пол. Чезаре рассмеялся, весело и удивленно, и сделал шаг, затем другой; я же продолжала держаться, вынуждая его волочь меня за собой.

Наконец он сдался и рухнул поверх меня, и мы остались лежать, смеясь, словно дети.

Вернувшись к себе в спальню, я некоторое время лежала, прислушиваясь к негромкому посапыванию Эсмеральды и глядя в темноту. Сначала мною владело дремотное блаженство, и я снова и снова переживала в памяти моменты близости с Чезаре… а затем ко мне вернулось ощущение вины, и вместе с ним — полное осознание произошедшего.

Я, как и мои предки, была способна на любой обман и любую жестокость, особенно когда оказывалась вдали от благотворного, облагораживающего влияния брата. Всего два дня среди Борджа — и вот я уже сделалась прелюбодейкой. Во что же я превращусь, если проведу в Риме всю свою оставшуюся жизнь?