Глава 13

Донна Эсмеральда и прочие мои фрейлины выждали требуемые приличиями полчаса, прежде чем вернуться с празднества в наши покои. За это время служанки раздели меня до сорочки и сняли с головы золотую сеточку. Они разобрали некогда тщательно уложенные локоны и как раз закончили причесывать меня к возвращению Эсмеральды, но мне кажется, я все еще дрожала, и вид у меня был загнанный. Конечно же, по моему смятению и изорванному платью служанки поняли, что произошло нечто тревожное, но они были достаточно сообразительны, чтобы видеть, что я не в духе, и потому помалкивали.

По прищуру увидевшей меня Эсмеральды я сообразила, что она все поняла, но и она тоже не стала задавать никаких вопросов. Сообщать ей о произошедшем не было смысла: она лишь стала бы, не таясь, демонстрировать свое неодобрительное отношение к Папе и веру в Савонаролу, а это были опасные для жизни в Ватикане воззрения. Кроме того, она и без того должна была вскоре обо всем узнать, с ее-то талантом собирать сведения.

На то время, пока моим домом стал дворец Святой Марии, я больше не была Санчей Арагонской, принцессой и побочной дочерью короля неаполитанского. Я больше не правила своими владениями, от моих слов теперь можно было отмахнуться, не боясь кары, я больше не вольна была поступать по своему усмотрению. Я была просто донной Санчей, женой самого младшего и наименее ценимого незаконного сына Папы, и я могла жить и дышать лишь до тех пор, пока на то будет соизволение его святейшества.

Я ничего не сказала своим женщинам, а просто позволила уложить себя на свою роскошную новую кровать; моя голова утонула в мягком пухе подушек.

Но в голове этой не было покоя. Если Папа все-таки вспомнит о нашей стычке, гнев его не будет знать границ. Чезаре сказал, что еще ни одна женщина ему не отказывала.

Но я постаралась одернуть себя. «Тебе нечего бояться за свою жизнь. Вполне возможно, что Родриго способен на убийство ради политической выгоды. Но я — его невестка, и он знает, что Джофре любит меня. Кроме того, он никогда не причинял вреда женщине».

На одной чаше весов было беспокойство из-за возможной реакции Папы, а на другой — непрестанно возвращающееся воспоминание о последних словах Чезаре и едва заметной улыбке, промелькнувшей на его губах.

«Жаль, мадонна, что младшего сына вы встретили раньше, чем старшего».

Это воспоминание наполняло меня радостной дрожью. Я поняла, что не одинока в своих чувствах. Чезаре был так же околдован, как и я.

На следующее утро, в Троицын день, я встала рано.

Если накануне я оделась скромно и сдержанно, памятуя о Лукреции, то сегодня меня обуял какой-то странный азарт. Я приказала моим дамам принести одно из лучших моих платьев, восхитительный наряд из блестящего зеленого атласа с зеленым, словно лес, бархатным корсажем, отделанным золотыми кружевами. Привязные рукава были из такого же бархата — широкие, словно крылья, и под ними нижние, узкие рукава из более светлого атласа.

Донна Эсмеральда с подозрением поджала губы при виде этого платья, но ничего не сказала. Когда она взялась за гребень и собралась уложить мои волосы в скромный узел, как делала это каждое утро начиная со дня свадьбы, я остановила ее.

— Просто причеши. Я оставлю их распущенными. Донна Эсмеральда вздернула подбородок и уставилась на меня с неодобрением.

— Донна Санча, вы — замужняя женщина.

— Лукреция тоже. А она носит волосы распущенными.

Эсмеральда гневно сверкнула глазами и, ничего не говоря, принялась расчесывать меня — отнюдь не бережно. Она была мне ближе родной матери, потому я не стала жаловаться и не позволила себе ойкать, когда она продиралась сквозь спутанные узлы.

Как только с причесыванием было покончено, я потребовала принести драгоценности. На шею я надела один из свадебных подарков от Джофре — изумруд размером с мой большой палец, а на голову — золотой венец с изумрудом поменьше, легший точно вдоль линии волос. От этого соседства мои глаза сделались зеленее драгоценных камней.

В таком наряде я вполне могла отправиться на бал, не то что на мессу.

Разодевшись, я пошла в покои моего супруга — и в коридоре наткнулась на одну из вчерашних куртизанок, выходящую из его комнаты. Она явно провела там всю ночь, а теперь слуга выставил ее. Во всяком случае, ее уход никак не соответствовал требованиям этикета: волосы у нее были растрепаны, туфли она держала в руке, а платье натянула наспех, даже не протащив нижнюю сорочку в разрез рукавов и не расправив ее. Маленькая грудь едва не выскакивала из слабо зашнурованного корсажа.

Она так преувеличенно старалась незамеченной прокрасться по коридору, что мне это показалось комичным. Глаза у нее были небесно-голубые, а волосы, распавшиеся на отдельные пряди, — какого-то странного рыжего оттенка. Когда я остановилась, преградив ей путь, куртизанка в тревоге уставилась на меня. Я выпрямилась, изображая из себя оскорбленную супругу, и устремила на нее испепеляющий взгляд, вполне достойный Лукреции.

— Мадонна! — еле помня себя от страха, прошептала куртизанка и согнулась в низком поклоне.

В таком виде она принялась пятиться от меня, а потом развернулась и опрометью кинулась прочь, шлепая босыми ногами по мраморному полу.

Благоразумно выждав некоторое время, я вошла в прихожую, где слуга Джофре сообщил мне, что его господин все еще спит, ибо выпил накануне слишком много вина.

Я позавтракала в одиночестве у себя в покоях, потом заскучала. Во дворце царила тишина. Несомненно, Джофре был не единственным, кто до сих пор не вылезал из постели.

До мессы оставалось несколько часов. Сегодня она должна была проходить с большей торжественностью, чем обычно, учитывая значительность праздника: Троицын день, или же Пятидесятница, праздник в честь чуда, произошедшего полторы тысячи лет назад, когда апостолы исполнились божественного огня и принялись проповедовать на языках, которых прежде не знали.

Но сегодня утром это чудо казалось мне далеким и бессмысленным; меня переполняли страх и ликование из-за событий, произошедших со мной в мой первый день пребывания среди Борджа. Не зная, куда себя деть, я прошла через вымощенную мрамором крытую галерею и спустилась в чудесный сад, который видела накануне со своего балкона. День был солнечным и теплым. Сад благоухал. С одной стороны дорожки выстроились миниатюрные апельсиновые деревья в терракотовых горшках; кроны, подстриженные в форме шара, были усыпаны душистыми белыми цветами. С другой стороны росли ухоженные розовые кусты, выпустившие нежные бутоны.

Я бродила одна, пока не ушла достаточно далеко, чтобы меня нельзя было увидеть с моего балкона, и вообще прочь от всех глаз — во всяком случае, так я думала. Наконец, почувствовав, что становится жарко, я присела на резную скамью в тени оливы и принялась обмахиваться веером.

— Мадонна, — донесся до меня тихий мужской голос, и я вздрогнула.

В этот миг я была убеждена, что Родриго из мести подослал ко мне убийцу. Я ахнула и схватилась за сердце.

Рядом со мной стоял человек, с ног до головы одетый в черное — его наряд вполне мог бы быть рясой простого священника, только вот воротник и манжеты этой рясы были из отличного бархата, а сама она — из шелка.

— Прошу прощения. Я, кажется, напугал вас, — сказал Чезаре.

Строгая простота наряда лишь подчеркивала красоту его лица. Он был совершенно не похож на своих брата и сестру; его черные прямые волосы спускались чуть ниже уровня подбородка, не доходя до плеч, а темная челка отчасти закрывала высокий лоб. Борода и усы Чезаре были аккуратно подстрижены, губы и руки отличались изящной формой, в отличие от отцовских. Он унаследовал от отца темные волосы и глаза, но красота ему досталась от матери, Ваноццы. В нем были изящество и достоинство, которыми не мог бы похвастать ни один из его родичей, невзирая на все их драгоценности и пышные наряды. В Лукреции и Папе Александре я чувствовала коварство, в Чезаре — потрясающий ум.

— Вы не виноваты, — отозвалась я. — Мне просто не по себе после событий вчерашней ночи.

— И у вас есть на то все основания, мадонна. Я клянусь, что сделаю все, что в моих силах, дабы впредь предотвратить подобные чудовищные нарушения пристойности.

Я потупила взгляд, радуясь, словно несмышленая девчонка, что на мне одно из лучших моих платьев.

— Боюсь, его святейшество…

— Его святейшество все еще спит. Уверяю вас, я считаю своим долгом наладить отношения между вами. Теперь, в нынешнем его возрасте, излишек вина делает его забывчивым. Но даже если он помнит что-то о минувшей ночи, я оберну эти воспоминания к вашей выгоде.

— Я очень вам обязана, — сказала я, потом сообразила, что любезность заставляет Чезаре стоять на солнцепеке, в то время как я с удобством сижу в тени. — Присаживайтесь, пожалуйста. — Я подвинулась, освобождая для него место рядом с собой, потом добавила: — Увы, я произвела на ваше семейство не самое благоприятное впечатление.

Прежде чем я успела закончить мысль, Чезаре быстро перебил меня:

— По крайней мере, на одного члена этой семьи вы произвели наилучшее впечатление.

Я улыбнулась, услышав этот комплимент, но стояла на своем.

— Ваша сестра невзлюбила меня. Я не понимаю, чем это вызвано, и мне хотелось бы исправить это.

Чезаре на миг перевел взгляд на далекие зеленые холмы.

— Она ревнует всякого, кто отнимает у нее внимание отца.

Он снова повернулся ко мне и серьезно, пылко произнес:

— Поймите, донна Санча: ее собственный муж не желает жить вместе с ней. Это ведет к постоянному смятению; мой отец не раз уже пытался исправить это, прося Джованни вернуться в Рим. Кроме того, отец всегда души не чаял в Лукреции, а она в нем. Но когда она увидит, что на самом деле вы вовсе не соперница ей и ничем ей не угрожаете, она постепенно станет доверять вам. — Он помолчал. — Она точно так же вела себя с донной Джулией; потребовалось немало времени, чтобы она поняла, что любовь отца к другой женщине и к собственной дочери — разные вещи. Я, конечно же, ни в коем случае не хочу сказать, что вы когда-либо вступите в подобные отношения с его святейшеством…

— Нет, — отрезала я. — Не вступлю. Я ценю вашу проницательность, кардинал.

— Пожалуйста, зовите меня Чезаре! — На лице его промелькнула улыбка; зубы, показавшиеся из-под усов, были мелкими и ровными. — Я кардинал не по призванию, а исключительно по настоянию отца.

— Чезаре, — повторила я.

— Лукреция способна быть очень ласковой и пылкой в своих привязанностях, — с любовью произнес он. — Больше всего она любит веселиться, играть, как дитя. Ей нечасто выпадает такая возможность, учитывая ответственность, которую накладывает ее положение. Отец прислушивается к ее советам куда больше, чем к моим.

Я слушала, кивая и стараясь сосредоточиться на его словах, а не на движении его губ, на высоких, красиво вылепленных скулах, на золотистых проблесках в темной бороде, порожденных игрой света. Но, сидя рядом с ним, я чувствовала, как колено мое теплеет, как будто сами мои мышцы, кости и внутренние органы тают подобно снегу под ярким солнцем.

Чезаре завершил свою мысль. Должно быть, мои ощущения как-то отразились у меня на лице — судя по тому, какое странное, уязвимое и вместе с тем нежное выражение приобрело его лицо. Он подался ко мне и нежно коснулся моей щеки.

— Сегодня утром вы выглядите как королева, — пробормотал он. — Прекраснейшая в мире королева, с прекраснейшими на свете глазами. По сравнению с ними изумруды кажутся простой галькой.

От этих слов меня бросило в дрожь. Я подалась навстречу его руке, словно кошка, напрашивающаяся на ласку. Мое чувство к Чезаре было таким могущественным, что я едва не позабыла про свои брачные обеты.

Но Чезаре тут же отдернул руку, словно обжегшись, и вскочил со скамьи.

— Я просто пес! — воскликнул он. — Шлюхин сын, мерзавец! Вы понадеялись, что я защищу вас от домогательств моего отца, а теперь я веду себя ничуть не лучше его!

— Это совсем другое, — сказала я, едва справляясь с голосом, чтобы он не дрожал.

Чезаре в смятении повернулся ко мне.

— Но как? Вы — жена моего брата!

— Я — жена вашего брата, — прошептала я.

— Тогда чем мое поведение отличается от поведения моего отца?

— В вашего отца я не влюблена.

Я залилась краской, испугавшись собственных слов, собственной дерзости. Казалось, я совершенно утратила власть над собою. Я была совершенно беспомощна, как некогда — моя мать.

И все же я не жалела о своих словах. Когда я увидела, какая радость и страсть вспыхнули в глазах Чезаре, я протянула ему руку. Он принял ее и сел рядом.

— Я не смел надеяться…— пробормотал он, запнулся, потом начал заново: — С того самого момента, как я впервые увидел вас, Санча…

Он умолк. Я не знаю, кто из нас первым потянулся навстречу губам другого. Чезаре пытался сдерживаться; он прижал меня к себе и целовал, время от времени осторожно покусывая мои губы. Я взяла его руку и положила себе на грудь.

— Не сейчас! — выдохнул он, но руки не убрал. — Слишком рискованно. Нас могут увидеть.

— Тогда сегодня ночью, — сказала я, трепеща от собственной дерзости. — Назовите самое безопасное время и место.

— Здесь. В два часа после полуночи.

Так мы стали соучастниками. Тогда эти слова прозвучали для меня райской музыкой. Я совсем позабыла о том, что много лет назад предсказала мне стрега, — что мое сердце может уничтожить все, что я люблю. Но даже если бы я и помнила о ее пророчестве в тот солнечный день, в саду, рядом с Чезаре, я не поняла бы его, не предугадала бы, какой чудовищной и жестокой станет наша страсть много лет спустя.

Когда Джофре наконец-то встал и оделся, ему уже пора было сопровождать меня на праздничную мессу в собор Святого Петра. Это он и сделал, болезненно щурясь от яркого римского солнца, когда мы с ним во главе нашей свиты шли к древнему собору, расположенному рядом с Ватиканом.

К счастью, после вчерашнего вечера с его избытком вина и чужими женщинами Джофре был подавлен и помалкивал; он с некоторым недоумением взглянул на мое роскошное платье, но не стал допытываться, чем вызвана такая перемена в стиле одежды. А переполнявшее меня возбуждение он, кажется, вообще не заметил.

Я не могла сдержать улыбку. Всякий раз, когда я вспоминала поцелуй Чезаре, меня захлестывало ликование. Меня больше не заботило, что его святейшество или Лукреция думают обо мне. Меня не волновало, помнит ли Папа о том, как я отказала ему, или нет и собирается ли он мстить мне: если я проживу достаточно долго, чтобы встретиться сегодня ночью с Чезаре, мое счастье не омрачит уже ничто. Все мои мысли и чувства были сосредоточены на том блаженном моменте, когда мы с моим любимым останемся наедине.

Мы вошли в собор Святого Петра. Он был построен двенадцать столетий назад, и внутренний его вид вполне соответствовал этому возрасту. Я ожидала встретить здесь пышность и великолепие, но каменные стены собора были покрыты трещинами и осыпались, а пол был таким истертым, что мне пришлось идти очень осторожно, чтобы не споткнуться. Ни сотни горящих свечей, ни пурпурная, расшитая золотом напрестольная пелена на алтаре не рассеивали мрака. Благовония лишь усиливали духоту. Возникало такое чувство, будто идешь по огромной гробнице. Хотя, пожалуй, это было вполне уместно — ведь, как говорили, святой Петр похоронен здесь, под алтарем.

Но все это не могло омрачить моей радости. Нас с мужем развели в разные стороны, и я заняла место среди прочих женщин семейства Борджа. Лукреция еще не прибыла, но хрупкая, неземная Джулия уже была здесь — вместе с въедливой, ничего не упускающей Адрианой и их фрейлинами. Мы, женщины, стояли в середине церкви, перед алтарем. Сбоку был возведен трон для его святейшества, а рядом с ним установлены сиденья для кардиналов. Многие кардиналы уже заняли свои места, но я поймала себя на том, что с нетерпением высматриваю среди них одного-единственного — Чезаре.

Он еще не пришел. Через некоторое время мы услышали пение фанфар: это наконец-то явился его святейшество, в белоснежной атласной рясе и шапочке из той же ткани, в длинной золотой мантии. Он с добродушной улыбкой кивнул мне. Если Папа и затаил против меня злобу, сейчас он никак этого не выказал — я же, в свою очередь, почтительно поклонилась ему. За Папой шел Чезаре; он занял сиденье рядом с троном. Рядом с ним сел Джофре, а остальные сиденья быстро заполнились кардиналами. За Чезаре шла Лукреция с дюжиной дам. Она была одета в серо-голубое шелковое платье, гармонирующее с цветом ее глаз. Мое сердце переполняла столь бескрайняя радость, что я радостно улыбнулась Лукреции, когда она встала рядом со мной, и обняла ее с таким пылом, что она опешила.

В честь Пятидесятницы прочесть проповедь пригласили гостящего здесь испанского прелата. Он рвался блеснуть перед высокопоставленной аудиторией своей эрудицией и потому растянул проповедь до совершенно невыносимой длины. Я никогда не думала, что об огне Господнем, благодаря которому из уст людских полилась сверхъестественная мудрость, можно рассказывать так сухо и скучно.

Испанец говорил больше часа — непростительно долгий срок; за это время у его святейшества дважды случался приступ кашля, а многие кардиналы, не таясь, ерзали на своих сиденьях. Один старик Борджа уронил голову и принялся довольно громко похрапывать.

Я не сдержалась. Меня разобрал смех. Я кое-как заглушила его, чтобы не привлекать внимание Папы, но меня просто трясло от прилагаемых усилий. Моя неожиданная встреча с Чезаре привела меня в странное, ребяческое расположение духа — обычно я никогда не позволяла себе столь недостойного поведения.

Однако мое хихиканье сделалось таким неудержимым, что оно заразило даже Лукрецию, это осторожное создание. Я судорожно втянула в себя воздух, встретилась взглядом с Лукрецией… и мы схватили друг друга за руки в поисках опоры, чтобы не рухнуть на истертый камень пола.

В этот миг меня осенила озорная мысль. Мы, несчастные женщины, вынуждены были стоять на протяжении этой бесконечной проповеди, в то время как мужчины с удобством устроились на сиденьях. Но слева от меня располагалась узкая лестница, ведущая на клирос, где были установлены сиденья для певчих. Сегодня эти сиденья были пусты.

Я осторожно дернула Лукрецию за рукав и указала глазами на лестницу и наверх. Ее глаза расширились — сначала от ужаса при мысли о подобном нарушении приличия. Почтение требовало, чтобы мы все время проповеди стояли на месте и не шевелились; это было особенно важным для родственников Папы. Но по мере того, как Лукреция обдумывала эту злодейскую выходку, ужас преобразился в злое веселье.

Я прошла мимо прочих дам и, не в силах скрыть собственной радости, взлетела по лестнице, словно девчонка, а потом опустилась на скамью без всякого соблюдения приличий.

Лукреция последовала за мной, но она поднималась по лестнице с преувеличенной медлительностью и шумом, привлекая к себе все больше внимания и усиливая возмутительность нашего деяния. Она уселась с таким громким вздохом, что читавший проповедь прелат умолк и нахмурился, шокированный подобным подрывом устоев. Мои дамы, равно как и дамы Лукреции, вынуждены были последовать за нами — с таким шумом, что прелату, сбившемуся с мысли, пришлось трижды повторить одну и ту же фразу, прежде чем к нему вернулось самообладание.

Я взглянула на Папу. Он, не таясь, улыбался, явно радуясь игривости своих женщин. Я посмотрела на Чезаре. Он не улыбался, но его темные глаза светились весельем.

Не глядя на Лукрецию, я придвинулась к ней и прошептала:

— Пожалуйста, поверь мне: я не имею никаких видов на твоего отца. Я хочу лишь одного — быть женой твоего брата.

Лукреция сделала вид, будто не услышала. Но когда я несколько мгновений спустя взглянула на нее, то увидела, что и она смотрит на меня, весело и одобрительно. Я приобрела еще одного друга в Ватикане.