ГЛАВА 5
23 июня 1064 года
Наступил рассвет, и мне достаточно света, проникающего в открытую дверь, чтобы писать, не зажигая свечи. Малыш сейчас крепко спит рядом на шали, хотя и разбудил меня, вырвав из грез. Сегодня — канун дня летнего солнцестояния, и в это время из своих укрытий появляется волшебный народец. Так рассказывала мне мать. Со своего места у двери я вижу поля со спелыми колосьями золотой пшеницы, а за ними небо, словно пылающее огнем.
Когда я открыла дверь, чтобы впустить в дом новый день, мимо прошла повитуха Мирра с корзинкой. Она направлялась в лес. Сегодня она соберет много лечебных трав, потому что летнее солнцестояние — время, когда растения набирают силу, помогающую бороться с болезнями и облегчать роды.
Позже на улицах разведут костры, и соседи станут угощать друг друга. Я испекла медовый хлеб и пироги с черникой, которую собрали Мэри и маленький Джон. Сегодня я не пойду во дворец, а останусь с детьми, и мы будем готовиться к празднику. Мы сплетем гирлянды из березовых веток, фенхеля и белых цветов.
Этот обряд относится к древнему верованию и не имеет отношения к христианам, но они назвали этот праздник днем Святого Иоанна, чтобы тоже иметь возможность повеселиться. Мы с Джоном шутим, что праздник носит его имя, потому что именно в канун дня летнего солнцестояния мы впервые поцеловались. Я не видела его несколько недель с тех пор, как мы ужинали на берегу ручья, — он отправился с эрлом Гарольдом на охоту. Его впервые включили в отряд воинов, которых Гарольд выбрал из хускерлов короля и взял с собой в лес, принадлежавший его брату Гирту и расположенный рядом с Кентербери. Гарольд обратил внимание на острый глаз Джона и его великолепное умение стрелять из лука.
Получилось так, что Гарольд с отрядом проехал через Кентербери накануне дня летнего солнцестояния, и Джон снова пришел меня повидать. Мы выпили больше эля, чем следовало, и сбежали от костров на рыночной площади на поле за церковью. И там танцевали под музыку рожков и барабанов, пока не повалились на землю. Ну а поскольку мы легли рядышком, слишком пьяные, чтобы держаться на ногах, нам показалось совершенно естественным поцеловаться. А потом Джон захотел большего, чем поцелуи, и его рука пробралась под кружева моей кофты, но я была не настолько глупа и пьяна, чтобы так легко расстаться с невинностью.
Теперь канун дня летнего солнцестояния — наш общий праздник. Когда Джон дома, мы танцуем и целуемся, совсем как той ночью, и, если удается найти уединенное и темное местечко, я позволяю его рукам отыскивать все, что он пожелает. Но в этом году моего мужа нет в Вестминстере в праздник, потому что теперь лорд Гарольд никуда не отправляется без своего первого лучника.
На следующий день Мадлен не видела Розу. После внезапного ухода подруги она до глубокой ночи работала над переводом следующего отрывка дневника, страшно устала и весь день пребывала в ужасном настроении. И даже не из-за того, что ей не удалось выспаться, а потому, что приходилось заниматься рутиной. Пропасть между вечерними переводами и каждодневной, привычной жизнью становилась все шире. Днем она постоянно думала о смерти матери, вечером забывала об этом.
В четверг вечером ей позвонила Джоан Дэвидсон. Мадлен обрадовалась, услышав ее голос, и поняла, как ей не хватало утешительного спокойствия и дружеского отношения Джоан. Пережитое горе сблизило их.
— Привет, Мадлен. Не помешала? Я занялась кое-какими исследованиями, и мне удалось немного разузнать про семейство Бродер. Я подумала, что тебе это может быть интересно.
— Джоан, как я рада, что вы позвонили!
Больше не надо было ничего говорить. Джоан обладала эмоциональной сдержанностью, которая, как поняла Мадлен, являлась характерной чертой всех британцев. Они придерживались мнения, что некоторые вещи лучше оставлять несказанными. Это качество Лидии одновременно вызывало у Мадлен уважение и огорчало ее.
— Конечно интересно! Я не перестаю думать о моих предках, это безумно интересно!
— Похоже, у тебя для этого есть все основания. Ты, наверное, знаешь, что в Лондоне имеются геральдические и генеалогические архивы, где содержатся сведения начиная с тысяча пятьсот тридцать восьмого года. Мне думается, что именно в этом году архиепископ Кентерберийский приказал осуществлять цензуру.
— Томас Кранмер. Да, что-то припоминаю…
Мадлен почувствовала предвкушение. В голосе Джоан чувствовалась приподнятость. Видимо, для нее это было все равно что радостно смеяться.
— С тысяча пятьсот тридцать восьмого года имя Бродер менялось дважды, но его корни — в саксонском слове «borda» — «вышивка». Особенно интересно то, что в тысяча пятьсот шестьдесят первом году королева Елизавета даровала компании Бродье патент. Бродье были очень известными вышивальщиками. В Государственном архиве имеется документ, подтверждающий это.
— И вы считаете, что Бродье позже стали Бродерами…
Мадлен изо всех сил старалась сдержать возбуждение. Джоан не знала про дневник, написанный вышивальщицей, и Мадлен было не по себе оттого, что умолчала о нем.
— Я в этом почти уверена. В тринадцатом и четырнадцатом веках фамилии стали передаваться по наследству. Дело в том, что в девятнадцатом веке было проведено исследование истории семейства Бродер. Одна из твоих родственниц поручила это архивариусу. Богатые представители Викторианской эпохи нередко так поступали. То время характеризуется возрождением интереса к далеким и не очень предкам — думаю, главным образом из-за жажды титулов. Впрочем, у меня сложилось впечатление, что твоей родственнице не требовалось изобретать семейный титул…
— В каком смысле? — сдавленно проговорила Мадлен, затем быстро откашлялась, чтобы подобные звуки больше не слетали с ее губ.
— Титулы баронов появились во времена Вильгельма Завоевателя. Ты ведь читаешь лекции именно по этому периоду истории, я не ошибаюсь?
— Да, вы правы, — Мадлен запуталась в переполнявших ее мыслях, с бешеной скоростью сменявших одна другую. Но голос ее звучал нормально. — Вы хотите сказать, что имя Бродер — Бродье — можно проследить до периода завоевания?
— Я хочу сказать, дорогая, что это вполне вероятно. Но нам с тобой известно, что документов, касающихся событий до тысяча пятьсот тридцать восьмого года, практически нет. Правда, я еще не проверяла «Книгу Страшного суда». Хочешь, я это сделаю? Тебе интересно?
— Думаю, да.
— Мадлен, мой замечательный муж только что вручил мне стакан бренди. Он передает тебе привет. Да, кстати, тебе придется приехать, чтобы присутствовать на чтении завещания Лидии. Надеюсь, мы увидимся, когда ты будешь в Кентербери?
— Конечно. Мне бы очень этого хотелось.
Повесив трубку, Мадлен осталась сидеть у телефона, восстанавливая в памяти сообщение Джоан. Неужели семейное состояние, которое сестры Бродер постепенно распродают, пришло из шестнадцатого века… возможно, даже раньше? Мать Лидии, Элизабет, перебралась в Лондон, чтобы заняться текстильной промышленностью, очевидно стараясь возродить семейную традицию. О бабке Элизабет, Маргарет, в приходских книгах написано, что она «леди, торговавшая тканями»… Поразительно! Но что в таком случае связывает — если вообще связывает — семейное дело (вышивание) и дневник Леофгит?
В пятницу утром Мадлен наткнулась на Розу в университетском кафе, у автомата с эспрессо. Ее подруга выглядела ужасно. Но когда Мадлен сказала ей об этом, Роза только нахмурилась.
— Ты тоже не сказочно хороша. По крайней мере, я вчера вечером классно повеселилась, а не переводила тексты с латыни, как ученая зануда.
Мадлен всегда веселила любовь Розы к детским разборкам, и сегодняшнее утро не стало исключением. Она фыркнула, Роза какое-то мгновение пыталась сдерживаться, но потом ухмыльнулась, хотя и неохотно.
— Заткнись, — велела она в ответ на хихиканье Мадлен.
Но вскоре сдалась и тоже расхохоталась, вызвав удивленные взгляды студентов, выстроившихся за ними в очередь у кофейного автомата.
Роза подбоченилась.
— Знаешь, Мэдди, от похмелья есть только одно лекарство — алкоголь. Кажется, в твоем доме сегодня вечеринка?
— Даже не думай!
— Не будь такой отвратительной занудой.
Роза взглянула на часы, глотнула кофе и, извиваясь в узкой юбке, направилась к выходу, сказав напоследок:
— Я совершенно серьезно, и на этот раз ты пойдешь со мной! Я позвоню.
В кабинете преподавателей средневековой истории Филипп склонился над кучей бумаг, которыми был завален его стол. Перебирая их, он что-то бормотал себе под нос. На вошедшую Мадлен он не обратил никакого внимания, но все-таки вяло махнул рукой, когда она с ним поздоровалась. Ей не хотелось молчать, хотя Филипп наверняка больше всего на свете желал, чтобы его освободили от необходимости признать существование других людей и дали возможность полностью погрузиться в чтение лекций и написание диссертации. По-видимому, сейчас он как раз занимался именно диссертацией.
— Что вы делаете, Филипп?
— Хмм? О, доброе утро, Мадлен.
— Пишете статью?
— Да, да. Нет, к сожалению, пока не пишу. Занимаюсь исследованиями. Должен представить их на следующей неделе — до публикации.
Филипп так и не поднял головы, но Мадлен уже привыкла к его дурным манерам.
— Какая тема?
— Язык и литература.
Мадлен приподняла брови.
— О, как интересно. А какой период?
— От возрождения монастырей. Король Альфред. Временные рамки от девятого века до конца тринадцатого.
— То есть церковные трактаты, написанные мужчинами про мужчин? — гораздо резче, чем намеревалась, спросила Мадлен. Почему-то мужской подход Филиппа к истории внезапно вызвал в ней раздражение.
Филипп удивленно заморгал и снял очки в металлической оправе.
— Если вы имеете в виду, что ученые мужи не интересуются мнением женщин, вас приятно удивит тот факт, что я намереваюсь упомянуть работы Элоизы и Хильдегарды Бингенской.
— Но они были приверженцами мистических течений, а не писательницами, которых ценили за ум или оригинальное восприятие мира.
На бесцветных скулах Филиппа появились розовые пятна. Он понял, что Мадлен бросает ему вызов. Такого поведения от коллеги он не ожидал.
— Разумеется, в средневековой литературе есть женщины-писатели, и довольно известные, но их произведения были совершенно иного характера, чем те, что создавали писцы и хроникеры. В них гораздо больше… рассуждений. Вы ведь знаете, меня интересуют политика и военное дело.
— Конечно, — кивнула Мадлен. — И я уверена, что вы непременно напишете о том, что Элоиза и Хильдегарда Бингенская смогли заняться литературой благодаря политике церкви, которая заключила обеих в монастырь. А как насчет Кристины Пизанской? Она самостоятельно изучила историю, науку и поэзию и зарабатывала на жизнь письменными трудами. Будь она мужчиной, ее творения не игнорировались бы на протяжении нескольких веков…
Филипп раздраженно вздохнул.
— Дорогая Мадлен, нам с вами известно, что занятия Кристины Пизанской были в высшей степени нехарактерны для женщин ее времени. Я согласен, что качество ее трудов равняется качеству произведений ее современников-мужчин, а в некоторых случаях они даже лучше. Я не хочу сказать, что грамотность является следствием ума. Образованность — это вопрос культуры, а также возможностей и экономики. Даже в наши дни есть страны, где женщины по большей части неграмотны, однако управляют бизнесом и содержат свои семьи. Я ни в коей мере не стану утверждать, что женщины Средневековья — да и любого другого исторического периода — были менее способны в интеллектуальном плане, чем мужчины, и, разумеется, готов признать, что существовал патриархальный — и папский — заговор касательно их положения в обществе. Кстати, Кристина Пизанская жила в четырнадцатом веке. Это время меня не интересует.
Мадлен пожала плечами, неожиданно потеряв интерес к спору и чувствуя себя довольно глупо. Она села за свой стол, решив просмотреть почту. Ее не меньше Филиппа удивила собственная неожиданная вспышка феминизма, но она понимала ее причину. Мадлен просто впустила дневник и Леофгит в свой обыденный мир. Филипп с озадаченным видом вернулся к бумагам.
Зазвонил телефон, и его вопль вонзился в череп, точно дрель. Мадлен смотрела на монитор компьютера, положив подбородок на руку, и не могла оторваться от заставки на экране, завороженная яркими цветами концентрических кругов, которые постепенно увеличивались в размерах, исчезали и возникали снова… Голова ее клонилась все ниже, пока не оказалась в дюйме от телефона, так что, если бы не раздался звонок, она бы наверняка уснула. Мадлен подскочила на месте и схватила трубку, пока он не зазвонил снова. Это была Джуди — секретарь факультета.
— Привет, Мадлен. Тебе звонили — немолодой мужчина, но он не назвался. Мне показалось, что у него какой-то необычный акцент… Я знаю, это звучит не слишком вразумительно, но я решила сообщить тебе о звонке на случай, если это важно.
— Спасибо, Джуди. Наверное, это мой отец, хотя он обычно не звонит мне на работу… он не слишком любит телефоны, а еще временами разговаривает странно — он профессор философии.
— Тогда все в порядке.
Джуди повесила трубку.
Мадлен набрала парижский номер Жана и, как обычно, поговорила с автоответчиком.
— Это я, Мадлен. Я попытаюсь позвонить тебе сегодня вечером, и мы договоримся, когда я приеду. Что же… надеюсь, у тебя все хорошо…
Она положила трубку и, покачивая головой, представила себе Жана. Скорее всего, он даже не услышал звонка, сидя за громадным письменным столом и погрузившись в какие-нибудь эзотерические теории.
Мадлен снова сняла трубку и попыталась дозвониться до Розы. Она хотела как можно быстрее решить вопрос с вечеринкой — окончательно и бесповоротно. Впрочем, «окончательно и бесповоротно» всегда являлось проблемой в спорах с Розой, которая терпеть не могла, если что-нибудь мешало ее планам. Но поговорить с подругой ей не удалось. Секретарь факультета изящных искусств сказала, что Роза ушла пораньше, сославшись на головную боль.
Подруга позвонила в тот самый момент, когда Мадлен вошла в квартиру, и спросила, в котором часу они пойдут на вечеринку. Вопрос, хочет Мадлен туда идти или нет, ее не интересовал. Сопротивляться было бесполезно.
Она явилась через час с бутылкой шампанского, которое, по ее мнению, являлось отличным средством для создания настроения, подходящего для вечеринки. Девушки сели на пол, чокнулись бокалами, и Роза прищурилась, а в ее глазах загорелся заговорщический огонек. Сегодня она выбрала голубую тушь, и ее глаза стали похожи на африканские самоцветы.
— Итак, преступница, как продвигается перевод?
— Прекрасно, просто отлично.
Мадлен пыталась не смотреть в глаза-самоцветы.
— Можно мне взглянуть на него еще раз?
Мадлен с подозрением посмотрела на нее.
— Ну, Мадлен… пожалуйста. Слушай, я ведь никуда не убегу с дневником!
Мадлен неохотно поднялась, закатив глаза, а Роза захлопала в ладоши, словно пятилетняя девочка.
Мадлен принесла из кабинета шкатулку, и они снова уселись на пол, попивая шампанское и с благоговением взирая на дневник. Он оставался в шкатулке, но крышку открыли, и было видно грубую кожаную обложку и едва различимое золотое сияние обреза. Мадлен не позволила Розе прикасаться к шкатулке, пока та не оставит бокал в другом конце комнаты, и она предпочла с ним не расставаться.
Мадлен прикусила губу, помолчала немного, а потом сказала:
— Я знаю, мне не надо предупреждать тебя, но это БОЛЬШАЯ тайна…
— Да, Мэдди, тебе не надо предупреждать меня, но я не стану обижаться на твои слова. Я понимаю, ты страшно беспокоишься о нем. Разумеется, дурочка, я не стану распространяться о дневнике, к тому же ты знаешь, что я умею хранить тайны. Я ведь до сих пор никому не проболталась о том, что Филипп приставал к тебе на рождественской вечеринке. Видишь, какая я классная подруга!
Тут Роза склонила голову набок и прислушалась.
— Кажется, внизу что-то происходит.
Они услышали музыку, которая делалась все громче.
Роза подбоченилась и заявила:
— Ты должна хорошенько напиться.
— Я уже напилась, — сказала Мадлен, с решительным видом усаживаясь на диван. — Знаешь, мне сегодня совсем не хочется…
Прежде чем она успела закончить предложение, Роза выдернула ее из уютных велюровых подушек и потащила в сторону спальни. Втолкнув ее внутрь, она закрыла дверь и сказала:
— Не выйдешь оттуда, пока не наденешь что-нибудь соблазнительное.
Мадлен открыла дверь спальни.
— Тебе хорошо говорить, пьянчужка, в твоем гардеробе все соблазнительное.
Но Роза снова занялась шампанским, демонстративно игнорируя ее и не сводя глаз с дневника.
Через пятнадцать минут Мадлен стояла посреди комнаты, глядя на груды одежды, которую сняла с вешалок и после тщательного изучения побросала на пол. Она решила, что должна кардинально поменять гардероб. Просто позор, что ей нечего надеть на вечеринку. Она не примерила только одно платье — красное, шифоновое, которое купила, когда они с Розой ходили по магазинам в Париже. Роза заявила, что Мадлен просто обязана купить его, добавив, что она выглядит в нем «шикарно и сексуально», в отличие от обычного «скучно удобного» вида.
Мадлен натянула платье через голову и принялась вертеться перед зеркалом. Оно было очень элегантным — чуть выше колена, с широким воротом и прозрачными рукавами до локтей. Красивое платье, но в нем Мадлен чувствовала себя слишком бросающейся в глаза, слишком заметной. Розе понравится. Она надела туфли на самом высоком каблуке и начала пробираться между кучами одежды на полу в сторону гостиной.
Когда она вышла, Роза тихонько присвистнула.
— Похоже, ты перемерила весь гардероб! А про это платье я и забыла. Кощунство прятать такое роскошное тело под джемперами и брюками, Мэдди. Натуральные ткани — это настоящий шик, а в красном шифоне ты выглядишь просто потрясающе!
Мадлен смущенно рассмеялась и погладила гладкую ткань на бедрах.
— Тебе нравится?
— Мне нравится. И я совершенно уверена, что понравится всем до единого мужикам на вечеринке. А теперь последнее — прошло больше двух лет с тех пор, как этот-как-его-зовут обрюхатил собственную жену. А ты молода — относительно, конечно, и выглядишь ослепительно.
Мадлен неожиданно охватил ужас.
— Знаешь, Роза, на самом деле, я… я не знаю, готова ли…
— Довольно. Тебе это полезно. И это — развлечение. Ты еще помнишь, что значит веселиться и развлекаться? Идем.
Роза крепко взяла ее за руку и потащила вниз по лестнице на первый этаж, туда, где гремела музыка.
Дверь в квартиру была не заперта, и, поскольку стучать не имело никакого смысла, потому что музыка заглушила бы даже пистолетный выстрел, они просто вошли. Квартира была больше той, в которой жила Мадлен, и обставлена стильно, хоть и по-спартански. Около сорока человек пили, танцевали и разговаривали, а над ними висело облако сигаретного дыма. Стоял непрекращающийся гул. Из облака дыма выплыл высокий худой мужчина с рыжими вьющимися волосами, в малиновом бархатном смокинге и психоделической нейлоновой рубашке. В одной руке он держал бокал мартини, а в другой — длинный, безупречно свернутый косяк с марихуаной, вставленный в мундштук.
— Соседи, друзья друзей или незваные гости?
Он сунул мундштук в рот и протянул руку.
— Тобиас. Луиза где-то здесь.
Махнув рукой в сторону толпы гостей, он спросил:
— Хотите выпить?
Мадлен решила, что ему совершенно все равно, к какой категории они относятся, и собралась пожать протянутую руку, но Тобиас ее поцеловал.
— Я Мадлен, живу на третьем этаже, а это Роза.
— Я очарован, — выдохнул Тобиас и тоже поцеловал Розе руку, а затем жестом пригласил их следовать за собой.
Он начал пробираться сквозь толпу, налетел на какую-то женщину и, наклонившись, в качестве извинения поцеловал ее в грудь. Мадлен решила, что это и есть Луиза.
— Извини, Моник, дорогая, я немного пьян.
Тобиас улыбнулся и пожал плечами.
Он был из редкой и вызывающей зависть породы людей, которые, даже напившись, в состоянии внятно выражать свои мысли.
Наконец Тобиас привел их в маленькую кухню, где собралось еще около дюжины человек. Все они пили и разговаривали. Тобиас театральным жестом показал на скамейку, превращенную в бар, где имелась выпивка на любой вкус. Затем его увлекла за собой женщина с копной крашеных светлых волос, и он напрочь забыл о новых гостьях.
— Бьюсь об заклад, что это тоже не Луиза, — шепнула Роза, взяла бутылку водки и вопросительно взглянула на Мадлен. Та кивнула и принялась изучать комнату.
Гостям по большей части было около тридцати, хотя Тобиас выглядел старше. На глаза то и дело попадались седые виски, но в основном на кухне собрались молодые, неприятно модные профессионалы. Они выглядели как масса черных пятен — скорее всего, это были журналисты. Мадлен в красном платье почувствовала себя пожарной машиной, затесавшейся в похоронную процессию, но на нее никто не обращал внимания. Роза почти сразу же заговорила с молодым красавчиком готом с длинными черными волосами и бакенбардами, и Мадлен принялась оглядываться по сторонам в поисках кусочка стены, с которым могла бы слиться. Она решила, что лучше всего просто наблюдать за происходящим. Мадлен страстно ненавидела находиться среди большого скопления незнакомых людей и пришла к выводу, что водка ей поможет. Она начала пробираться в тускло освещенный и почти пустой уголок кухни. Роза ничего не замечала, упоенно беседуя с юношей готом в бакенбардах.
Тобиас ушел из кухни, продолжая дымить роскошной сигаретой. Через мгновение он вернулся, возбужденно беседуя со светловолосым мужчиной, который выглядел в этой толпе не слишком органично. Похоже, ему было уже за сорок. Черты его лица, удивительно резкие, делали его то ли невероятно уродливым, то ли исключительно красивым, — Мадлен так и не смогла определить. У него была загорелая кожа в легких оспинках. Она сделала большой глоток водки и уставилась на мужчину. Ей показалось или Тобиас махнул в ее сторону?
Неожиданно она пожалела, что не надела что-нибудь черное вместо вызывающего красного платья. Она не хотела, чтобы этот мужчина обратил на нее внимание, но ее надеждам не суждено было сбыться. Неужели Тобиас занимается банальным сводничеством?
Незнакомец наливал себе в стакан спиртное и слушал болтовню Тобиаса, но его умные глаза оглядывали комнату. Скользнув мимо Мадлен, они двинулись дальше, затем на мгновение остановились и вернулись к ней. Он знал, что она наблюдает за ним, — неужели этот фокус был проделан сознательно? Мадлен уставилась на свой стакан так, будто ничего интереснее в жизни не видела.
— Вы курите?
Незнакомец стоял перед ней, протягивая мягкую пачку «Житан», из которой торчала одна сигарета, чтобы она могла ее взять.
— Спасибо.
Мадлен взяла сигарету и стала ждать, пока он даст ей прикурить.
— Меня зовут Карл. Мюллер.
Он назвал свою фамилию так, словно ему пришло в голову сделать это в самый последний момент.
Мадлен представилась.
— Значит, вы подруга Тобиаса? — спросил он и мягко улыбнулся.
Нежный голос. И никаких признаков дешевки. Мадлен улыбнулась ему в ответ — нет смысла быть холодной и сдержанной, когда ты в красном.
— Соседка.
— Вы работаете в Кане?
Мадлен уловила легкий акцент и подумала, что, возможно, он немец, хотя его французский был безупречным.
— Читаю лекции в университете.
— А, понятно. И по какому предмету?
— История. Средние века.
Мадлен сделала глоток водки, раздумывая, не начать ли лекцию про монархию в Аквитании. Это был отличный способ отделаться от людей, с которыми она не хотела разговаривать. Но с другой стороны, почему бы не поболтать с ним? Он совсем не противный и даже может оказаться интересным.
— Преподаватель истории — не лучшая профессия для светской беседы, — сказала она.
Карл сочувственно кивнул.
— Разговор должен быть серьезным — иначе зачем тратить силы?
Может быть, его интересует Аквитания…
— А вы чем занимаетесь? — осмелев, спросила она.
— О, можно сказать, что я занимаюсь финансами, — ответил он и весело улыбнулся.
Мадлен невольно поморщилась.
— Я почти ничего не знаю про финансы… разве что чем больше нулей, тем лучше.
— А про них и не нужно ничего особенного знать. Это всего лишь игра в цифры.
— Но во всех играх есть правила.
Карл, прищурившись, посмотрел на нее; словно пытался понять, есть ли какой-то подтекст в ее словах. Она и сама этого не знала, но почувствовала, как от выпитой водки по телу разлилось тепло и победило все волнения и тревоги. Карл взглянул на ее пустой стакан.
— Что вы пьете?
Он ушел и вернулся со стаканом с тройной порцией водки — так решила Мадлен. Но, поскольку предыдущая была двойной, она могла и ошибиться.
Карл прикурил.
— Расскажите мне про средневековый Кан — с ним наверняка связана целая куча поразительных исторических фактов. Это ведь город Вильгельма Завоевателя?
Мадлен кивнула. Ей показалось, что он задал вопрос совершенно искренне, а его глаза ни разу не опустились на ее грудь. Вот это она и любила в мужчинах, которые родились не во Франции. Они так хорошо воспитаны.
— А вы откуда? — спросила она.
— Из Дании.
— О, викинг. Викинги были здесь задолго до Вильгельма.
— Да, но я не могу отвечать за плохое поведение моих предков.
Мадлен приподняла бровь. Карл невольно затронул ее любимую тему. Она бросилась в наступление.
— История — всего лишь учет повторяющихся, практически одинаковых преступлений против человечества. Все мы должны отвечать за них, иначе цикл будет продолжаться и ничего не изменится.
Она вздохнула, поражаясь тому, что ей удалось произнести столько слов четко и без запинки — все-таки она пила водку. Ей показалось, что на Карла ее речь произвела впечатление.
— Но у нас всех есть собственные проблемы, — сказал он, — и мы должны решить их, прежде чем сможем изменить мир, согласны?
Мадлен тяжело вздохнула:
— Да, но, возможно, решая собственные проблемы, мы меняем мир… или что-то в нем.
— Вы грустите.
Карл переступил черту, он стал сочувствующим и внимательным, в то время как ей требовался лишь ничего не значащий разговор с мужчиной, которого она больше никогда не увидит. Кроме того, это не ее тип. Неожиданно Мадлен поняла, что пришла к этому выводу чисто автоматически. А ей следовало как минимум дать ему шанс произвести впечатление. Пока ему это удавалось совсем неплохо.
Карл снова наполнил ее стакан, и неожиданно Мадлен обнаружила, что рассказывает ему о смерти матери, о поездке в Англию, о последнем романе и чужой жене, а также о своих фантазиях, в которых она превращается в кошку. Она продолжала говорить, но через несколько секунд после того, как слова слетали с ее губ, уже не помнила, о чем шла речь. Сообразив, что уже достаточно пьяна и думает только о том, чтобы пригласить Карла к себе выпить по стаканчику, она решила, что пора домой. Розы нигде не было видно, поэтому Мадлен извинилась, сказав, что ей кажется, будто она оставила включенным утюг, и отправилась на поиски подруги.
Роза сидела на полу в гостиной и громко хохотала над словами юного гота. Она встретилась с Мадлен глазами и покачала головой, видимо решив остаться здесь на ночь.
Мадлен осторожно пробралась между телами, заполнявшими комнату, — некоторые из них шевелились, другие — нет, — и вышла из квартиры. В вестибюле она села на нижнюю ступеньку и сняла туфли, решив, что это совершенно необходимое действие перед восхождением по лестнице. Когда она сидела босиком, прислонившись головой к перилам, дверь в квартиру Тобиаса открылась и оттуда вышел Карл. Он сунул руку в карман длинного черного пальто из кожи и достал блестящий мобильный телефон размером с кредитку. Он не сразу заметил Мадлен, потому что набирал номер, стоя к ней спиной. Она не слышала, о чем он говорил, — а может, слышала, но ее пропитанный алкоголем мозг не справился с этой информацией. Через мгновение она поняла, что он разговаривает на датском.
Эта интерлюдия позволила Мадлен оторвать голову от перил, хотя встать и выпрямиться за такое короткое время было совершенно нереально. Карл повернулся, убирая телефон в карман, и заметил ее. Он замер, очевидно удивившись тому, что она сидит на лестнице, хотя должна была уже проверять, не сжег ли утюг ее квартиру дотла.
Он медленно направился к ней.
— Вы в порядке, Мадлен?
— О да, просто я решила немного отдохнуть. Я пока не в лучшем состоянии, чтобы справиться со ступеньками, но рано или поздно мне придется… скорее всего, поздно.
Карл наклонился, поднял ее туфли на высоких каблуках, а затем подал ей руку.
— Я вам помогу.
Мадлен некоторое время колебалась, но потом подумала, что, раз уж она собиралась провести ночь на лестнице, ей следует как можно интеллигентнее принять его предложение. Она не станет приглашать Карла к себе. Вежливо, но твердо попрощается с ним у двери и поблагодарит за то, что проводил. Понимает ли он, что она пьяна? Наверняка. Трезвым людям не требуется помощь, чтобы подняться по лестнице. А где ключи? Неужели она вышла из квартиры без них? Нет, она смутно помнила, что они лежали в сумке вместе с сигаретами. Когда они добрались до ее площадки, Мадлен собралась открыть замок, сумка упала на пол, и к ногам Карла вывались ключи и пачка сигарет. К счастью, ничего более интимного, чем заколка для волос и помада, там не было. Мадлен с отвращением уставилась на кучку вещей на полу, понимая, что ей придется наклониться, а потом снова выпрямиться. Карл выпустил ее руку, и она слегка покачнулась, но устояла на ногах, успев опереться о стену. Он сложил в крошечную сумочку все, что оттуда выпало, оставив только ключи.
— Какой из них от двери?
— Медный… я могу…
— Я сам.
Карл с ловкостью, впечатлившей Мадлен, открыл дверь и сделал шаг назад, пропуская ее вперед. Теперь она не могла его прогнать, потому что это было бы невежливо. С другой стороны, она совсем ничего про него не знает… но ведь за весь вечер он не сделал ничего неприличного, значит, он честный человек.
— Хотите кофе? — спросила она.
Карл прищурился, словно оценивая что-то. Такого выражения у него на лице она прежде не видела.
— Если вы сварите кофе, я с удовольствием выпью чашечку.
— Я всегда варю кофе. Моя английская половина чувствует себя самозванкой, когда речь заходит про чай. Его запах ужасно напоминает средство для мытья посуды, если только не добавить туда бренди. Я попробовала его в таком виде перед похоронами…
Мадлен не договорила, сообразив, что сейчас икнет, а это, без сомнения, будет исключительно непристойно. И не потому, что собиралась произвести на Карла хорошее впечатление. Просто уже было ясно, что он — не случайный человек в ее жизни.
Кухню от гостиной отделяла барная стойка, и Мадлен с ужасом увидела, что Карл разгуливает по комнате. Он взглянул на репродукцию картины прерафаэлитов, взял CD-диск, почти дошел до кофейного столика, на котором стояла открытая шкатулка с дневником, оставшимся на виду. Кровь отлила от лица Мадлен, и она неожиданно протрезвела. Она не собиралась никого приглашать в гости, но это слабое оправдание легкомыслию. Она замерла на месте, понимая, что если бросится сейчас в комнату и схватит шкатулку, то выдаст себя с головой. Карл, прищурившись, разглядывал дневник. Блокнот с переводом лежал рядом на столике, но, к счастью, был закрыт. Карл наклонился и слегка коснулся рукой обложки дневника. Мадлен задержала дыхание, безмолвно повторяя: «Не открывай его, не открывай». Он медленно приподнял обложку и тихонько присвистнул. Мадлен отчаянно пыталась придумать правдоподобную историю, объясняющую присутствие дневника в ее квартире. Любую историю.
— Она действительно такая старая, какой кажется? — спросил он после благоговейной паузы.
— О нет, она совсем не старая. Это… подделка. Моя подруга Роза, она тоже была на вечеринке, делает разные вещи… для кино. У нее это здорово получается. Книга выглядит совсем как настоящая, верно?
Карл, прищурившись, взглянул на Мадлен.
— Да, у нее здорово получается, — сказал он. — Просто великолепно.
На следующий день, когда Мадлен принимала ванну, зазвонил телефон. Это была во всем повинная Роза — и в том, что у нее отчаянно болела голова (Мадлен ненавидела похмелье еще больше, чем вечеринки), и в том, что Карл увидел дневник.
— Ты должна была заставить меня уйти вместе с тобой, — хныкала Роза по телефону. — Ты такая добродетельная — рано ложишься спать, никогда не пьешь слишком много…
— Я слишком много выпила вчера вечером, Роза, — перебила ее Мадлен. — И привела к себе почти незнакомого мужчину. Если честно, это он отвел меня домой… ко мне.
Роза была потрясена.
— Мэдди! Ты еще не окончательно потеряна для общества!
— Ладно тебе, ничего не случилось. Нет, на самом деле случилось — он увидел дневник, Роза. Мы забыли его убрать.
— Вот дерьмо.
— Точно. Может быть, ничего страшного не случилось — я сказала, что это бутафория, что ты делаешь разные штуки для кино. Я не уверена, поверил ли он, но, с другой стороны, он не специалист по средневековым артефактам.
— А чем он занимается?
Мадлен пожала плечами.
— Финансами. Слушай, а сколько лет твоему вчерашнему юному спутнику?
— Не твое дело. Он просто великолепен. На следующие выходные мы с ним едем в Рим.
Скорость и ловкость, с которой Роза заводила любовников, до сих пор изумляли Мадлен, хотя она уже давно должна была к этому привыкнуть.
Она предоставила Розе готовить напитки для бывшего студента факультета изящных искусств, а сама снова отправилась в ванную.
Карл не стал продолжать разговор про дневник и очень мило вел себя, пока они пили кофе. К тому же он ушел в правильное время. Само по себе такое поведение могло бы вызвать подозрение, но Мадлен предпочла думать, что он принял ее ложь. Кроме того, она решила, что Карл — настоящий джентльмен, и потому разрешила ему позвонить, когда он в следующий раз будет во Франции.
Лежа в ванне и наслаждаясь успокаивающим действием розовой воды, Мадлен улыбнулась собственным мыслям. Скоро она откроет дневник.
24 июня 1064 года
Праздник летнего солнцестояния дарит следующему за ним дню покой и медлительность, и я отправилась во дворец рано утром, надеясь поработать в полном одиночестве, восполнив свое вчерашнее отсутствие. Я оставила Мэри, велев ей приготовить кашу и присматривать за малышом, хотя она не совсем хорошо чувствует себя после сидра, который пила вчера вместе с сыном каменщика.
Войдя в широкий коридор, который ведет к лестнице в башню, я увидела Эдгара Этелинга. Он сидел на каменном уступе у окна, сквозь которое вливались лучи восходящего солнца. Эдгар читал маленькую книжечку и был так погружен в свое занятие, что заметил меня только тогда, когда я поравнялась с ним. Он вздрогнул и поднял голову, а потом так тепло мне улыбнулся, что я осмелилась спросить, что он читает. Эдгар удивился, что я проявляю интерес к книге, но я изумилась еще больше, когда он показал мне записки короля Альфреда. Альфред научился читать и писать, когда стал королем. Он считал, что знания и правда важны не менее, чем девять сражений с датчанами во время первого года его правления. Эдгар великодушно рассказал мне о книге, потому что думал, будто я не умею читать. Когда я спросила, что он узнал о великом короле Альфреде, в его ответе прозвучала такая мудрость, что я на мгновение забыла о его молодости. «Он был воином и одновременно ученым мужем. Он верил, что мы должны учиться у прошлого, чтобы знать, какие ошибки совершали люди, и сражаться за наше будущее».
Я оставила Эдгара, и он вернулся к чтению, а я поняла, что увидела в нем задатки настоящего короля.
Однако здоровье Эдуарда слабеет, а вместе с ним слабеет уверенность, что Эдгар станет его наследником, хотя и является последним принцем, в чьих жилах течет кровь западносаксонских королей. Эдгар родился в Венгрии, где его семья жила в ссылке, так же как Эдуард и его брат Альфред жили в Нормандии. Все кровные родственники короля Этельреда были изгнаны из страны скандинавскими захватчиками, чтобы никто из Этелингов саксонской династии не смог потребовать назад корону. Когда отца Эдгара убили, он и две его сестры вернулись во дворец. Вот как получилось, что они стали детьми бездетных короля и королевы.
На рыночной площади, где перемешаны ложь и правда, поговаривают, что головорезы эрла Годвина убили отца Эдгара и брата Эдуарда — Альфреда. Много лет назад король обвинил эрла Годвина в смерти своего брата, вернувшегося из ссылки прежде Эдуарда, чтобы потребовать корону своего отца. Его схватили, ослепили под страшными пытками, и он умер от ужасных ран.
Годвина обвинили в убийстве из-за его союза с датскими королями, хотя он с самого начала твердил, что не имеет никакого отношения к гибели Альфреда. Больше десяти лет назад всю его семью выслали в Ирландию, лишив титулов и земель, — так сильно Эдуард боялся их. Даже королеву Эдиту отправили в монастырь в Уилтоне. Эдуард говорил, что это делается ради ее безопасности, пока все не успокоится. Но, скорее всего, он не знал наверняка, кому верна его жена — мужу или братьям и отцу. Двенадцать месяцев спустя Годвины вернулись и привели с собой флот союзников — датчан и саксов. Так как король не смог собрать достаточно большую армию, чтобы сразиться с ними, он мудро согласился на мир. Им вернули земли и титулы, а Эдиту привезли из монастыря.
Поговаривают, что смерть Годвина почти сразу после этих событий доказывает его вину в убийстве брата Эдуарда. Эрл сидел за королевским столом, выпил слишком много эля и громко хвастался своими победами. Эдуард выразил свое недовольство по поводу совершенных им убийств, а Годвин, решив, что его снова обвиняют в смерти Альфреда, поклялся в своей невиновности и заявил, что если он и правда убийца, то подавится куском мяса, которое ест, и умрет. Как только он произнес это, в тот же миг подавился косточкой от жареного голубя и умер. Эта история может быть правдой, а может содержать в себе не больше истины, чем легенды про чудовищ и героев, вышитых на гобеленах.
Только когда Годвин умер, Эдуард ошибочно решил, что можно послать в Венгрию за отцом Эдгара, после убийства которого Этелинг остался единственным наследником трона в Вестминстере. Король может прожить до тех пор, пока мальчик не достигнет подходящего возраста, чтобы надеть корону, но сейчас о наследовании говорят все до единого купцы на рынке и все хускерлы.
Даже женщины, которые шьют и вышивают в башне, рассуждают про трон Эдуарда, не имеющий наследника, хотя обычно они отмахиваются от таких проблем, считая, что это дело мужчин. Я на них не похожа и никогда не считала, что заботиться о нашей стране должны только мужчины. Ни тело мое, ни умения не годятся для сражений, но ум обладает такой же остротой, как и ум любого воина, — так сказала миледи, когда я виделась с ней в прошлый раз.
Большую часть времени я провожу в дворцовой башне, но иногда королева призывает меня к себе. Накануне праздника солнцестояния она прислала за мной Изабель, и я думала, что меня зовут в покои королевы. Но вместо этого меня привели к королю. До того момента я лишь однажды побывала в покоях Эдуарда, и в этот раз их роскошь снова вызвала у меня благоговейный восторг. В комнате, куда я вошла вместе с Изабель, король принимает посетителей, когда недостаточно хорошо себя чувствует, чтобы быть при дворе. Стены увешаны тяжелыми ткаными гобеленами из персидской шерсти и шелка, а в изображенных на них сценах из Священного Писания я узнала руку монаха Одерикуса. В комнате почти нет мебели, только стол под окном почти во всю ширину комнаты, а вокруг него — двенадцать стульев из блестящего темного дерева.
В центре комнаты в каменном очаге пылал огонь, а рядом, за низеньким столиком с резными ножками в виде лап льва, инкрустированным квадратиками из слоновой кости и черного дерева, сидели король и королева. Они играли в шахматы. Я не раз наблюдала за состязаниями в шахматы на рынке, и меня так увлекла эта игра, что я иногда провожу за ней по целому часу, не замечая, как бежит время. Миледи позвала меня, чтобы поговорить о новом платье. Она описывала мне его, а ее муж в это время сделал ход одной из золотых фигур. Я слушала королеву не слишком внимательно, потому что увидела, как король поставил свою фигуру на позицию, где королева Эдита могла легко ее захватить. Она, видимо, поняла по моему лицу, что я заметила его ошибку, и позже, когда Эдуард заснул в кресле, спросила, каким, по моему мнению, должен быть его следующий ход. Я взглянула на доску, про которую Джон говорит, что на ней нужно играть так, словно ты находишься на поле боя, и показала миледи, как он мог бы отомстить ей с помощью ферзя. Она не хуже меня знает, что ум ее мужа не создан для военной стратегии, но пришла в восторг, когда увидела, что я разбираюсь в этой игре. Поскольку теперь была ее очередь делать ход, она убрала свою фигуру на безопасную позицию, заметив, что никогда не допустит, чтобы ферзь захватил королеву.
Миледи не часто призывает меня к себе, потому что не кичится своим положением. Она нередко сама приходит ко мне в башню. Мне кажется, ей нравится маленькая комнатка, которая расположена высоко над землей. Из западного окна виден лес позади Вестминстера и дорога, построенная римлянами. Она ведет в Бристоль, где находится двор Гарольда Годвинсона. А через восточное окно открывается вид на Лондон.
Королева Эдита любит сидеть возле этого окна, склонившись над вышиванием в первых лучах зари, или вечером, когда солнце прячется в лесу. Ее окутывает одиночество, которое лучше всяких слов говорит о печали на ее сердце. Правда, с тех пор, как приехал мальчик Эдгар, она стала меньше грустить. Как и у Одерикуса, ее тело не познало плотских утех, но, в отличие от монаха, она не давала клятвы воздержания.
Когда ее отправили в монастырь в Уилтоне, она провела в нем год и научилась ловко обращаться с иглой, потому что монахини этого монастыря шьют епископские облачения. Королева и без того прекрасно умела шить, но там проводила за вышиванием целые дни — ведь других развлечений в монастыре нет, и ее рука стала еще увереннее. Женщин учат обращаться с иглой вне зависимости от их происхождения, но благородные дамы шьют для удовольствия, а не от необходимости латать старую одежду, чтобы сэкономить несколько пенни. Мэри уже тринадцать лет, и она приходит со мной во дворец, если нужно пришить драгоценные камни или жемчуг. Пока ее стежки не настолько ровные, чтобы доверить ей шелковую нить. К тому же она далеко не так старательно обращается с иглой, как наводит красоту, когда отправляется на рынок в надежде, что ее заметит сын каменщика. А он ее заметил, потому что он сам и его фляга с сидром заставили ее громко смеяться у праздничного костра. Мэри очень хорошенькая, с длинными стройными ногами и руками, как ее отец. Джон говорит, что волосы у нее мои, каштановые с золотистыми искорками, и карие глаза тоже от меня. Характер у нее отцовский — такой же мягкий. Она любит мечтать.
