ГЛАВА 4

Когда Мадлен закрыла за собой дверь квартиры в Кане, солнце уже село. Сумку она бросила на пол у входа, но продолжала прижимать к груди рюкзак, наслаждаясь тем, что после непрерывного движения парома и машины вновь оказалась на твердой земле.

Спустя несколько секунд она отнесла рюкзак, в котором лежала шкатулка с дневником, в комнату и аккуратно положила на диван. Она ощущала его присутствие в течение всего путешествия — особенно проезжая через контрольно-пропускной пункт Дувра. Стук в окно, когда она ждала своей очереди, чтобы заехать на паром, заставил ее вздрогнуть — и в голове прозвенел предупреждающий сигнал. Бойкий молодой таможенник ждал, когда она опустит стекло, поэтому она заставила себя улыбнуться и открыла его ровно настолько, чтобы с ним поговорить.

— Паспорт и билет, пожалуйста. Вы ведь не провозите через канал ничего недозволенного, мадам?

Разумеется, он не мог ничего знать, просто она стала жертвой паранойи. Улыбка Мадлен превратилась в подобие гримасы. Она не осмелилась произнести ни слова, поэтому просто покачала головой. Возле пассажирского сиденья на полу лежал рюкзак, который, как ей казалось, отчаянно сигналил, сообщая, что Мадлен — контрабандистка, перевозящая антиквариат. Молодой человек мельком оглядел внутренность машины, со скучающим видом проверил документы и махнул рукой, чтобы она проезжала. Оставшаяся дорога домой прошла без приключений, только показалась Мадлен невероятно длинной.

Некоторое время она стояла, нерешительно глядя на рюкзак. Было уже довольно поздно. Завтра воскресенье — единственный свободный день между ее возвращением домой и выходом на работу в понедельник. Если она займется переводом, то снова просидит до утра. Мадлен понимала, что должна взять себя в руки.

Она села на диван и закурила. Ее мысли тут же унеслись в тот день и час, когда она сидела здесь, зачарованная аметистовым сиянием лампы, падающим на муслиновые занавески, — как много всего произошло с тех пор.

Теперь все изменилось. Она наполовину сирота. Но Мадлен никогда не была близка с Жаном так, как с Лидией, особенно после их развода. Однако в самое ближайшее время ей придется позвонить ему и съездить в Париж. Она написала отцу, сообщив о смерти Лидии, и послала уведомление о похоронах. Мадлен знала, что он предпочитает именно такой способ связи. Жан, как правило, игнорировал телефон, и общение отца с дочерью происходило через автоответчик, если не считать редких случаев, когда Мадлен его навещала. После развода, случившегося десять лет назад, Жан и Лидия практически не поддерживали отношений друг с другом. Однако смерть человека, с которым когда-то был близок и вместе растил ребенка, наверняка должна затронуть душевные струны отца.

Мадлен добавила «позвонить в Париж» к списку дел, назначенных на воскресенье, помимо звонков Питеру и Розе. Потом решила, что ей необходимо поспать, если она хочет провести следующий день с пользой. Но сперва нужно было решить, куда спрятать дневник.

Она принялась осматривать кабинет в надежде, что ее посетит озарение. Работы второкурсников по-прежнему лежали на столе, рядом стоял бокал с остатками красного вина, которое она пила… как же много времени прошло с тех пор! Мадлен поднесла бокал к носу и подумала, что это была последняя ночь Лидии на земле. Вино высохло и не имело запаха.

Она положила рюкзак на вращающийся стул из массивного хрома и потрескавшейся черной кожи. Когда-то он принадлежал Жану. Ее отец собирался убрать стул на чердак. Мадлен возмутилась, заявив, что это настоящая классика, и, если он не в состоянии его оценить, значит, стул должен принадлежать ей. Жан был счастлив, когда она засунула его на заднее сиденье «пежо» и увезла. Иногда, глядя на него, она вспоминала отца, каким он был в те далекие времена, — сидит за огромным письменным столом и печатает работы по творчеству Данте и Галилея. Детский ум Мадлен завораживали интеллектуальные занятия родителей. В пять-шесть лет она еще не понимала миров, которые исследовали Жан и Лидия, но уже тогда ее пленяла их загадочность.

Мадлен достала из рюкзака драгоценный сверток и развернула изысканную шаль, решив, что надо завернуть шкатулку во что-нибудь другое — шаль была слишком тонкой и красивой. Рисунок, вышитый по краю шелковистой шерсти, вне всякого сомнения, родился из викторианской любви к восточной экзотике и представлял собой изысканно изогнутый серебристый стебель какого-то растения, усыпанный золотыми ягодами. Он ослепительно сиял на фоне кроваво-красной ткани.

Мадлен осторожно повесила его на спинку стула и положила на стол шкатулку, которая манила ее, словно ящик Пандоры.

Она медленно приподняла крышку и, увидев дневник, почувствовала, как по спине побежали мурашки.

В понедельник Мадлен встала рано, как только зазвонил будильник. Лишь на одно короткое мгновение она забыла о том, что произошло, а потом, как и каждое утро в течение прошедших двух недель, подумала о матери. Сначала она надеялась, что утренние напоминания о смерти являются всего лишь шлейфом, который тянется из дурного сна, но постепенно начала принимать реальность.

Самым свежим событием этой реальности было ее возвращение на работу. Соответственно, первая утренняя лекция посвящалась Европе до периода норманнского завоевания — тому самому времени, когда был написан дневник.

Лежа в постели и глядя в потолок, декорированный в стиле модерн, Мадлен размышляла о своем тайном переводе. Пока только она и сестры Бродер знали о существовании дневника. И еще Лидия. Как сказала Маргарет Бродер, даже «покупателю» (очевидно, постоянному) не было известно о его содержании, поэтому получалось, что Мадлен оставалась единственной защитницей его неприкосновенности. С одной стороны, ей отчаянно хотелось поделиться с кем-нибудь своим секретом, а с другой — оставить его себе. Если она и расскажет кому-нибудь о дневнике, то это будет Роза. А Питер? Он ведь специализировался в латыни и мог бы ей помочь.

Мадлен говорила с ним в воскресенье, но очень коротко. Она забыла, что воскресенье для католического священника самый напряженный день. Питер спешил на службу и пообещал позвонить ей на неделе. Как обычно, режим его жизни вызвал у Мадлен раздражение. Гораздо больше, чем обычно. Питер ни словом не упомянул про Лидию и поездку Мадлен в Англию. Справедливости ради ей пришлось признать, что в его голосе прозвучал намек на раскаяние из-за того, что не смог уделить ей время. Кроме того, ее утешил тот факт, что ей не нужно решать прямо сейчас, стоит ли рассказывать ему про дневник. Она могла только представить себе выражение его лица, когда он увидит ее сокровище… ее сокровище.

Мадлен спустила ноги с большой кованой кровати, оставив разбросанные в беспорядке одеяла и подушки.

Она решила, что должна перевести побольше, прежде чем рассказать кому-нибудь о дневнике, если она вообще решит поделиться этой тайной.

Прежде чем уйти из дома, Мадлен бросила взгляд на большой блокнот, куда записывала перевод вечером в субботу и в воскресенье. Получилось всего шесть страниц неровным почерком — вычеркнутые слова, заметки, вопросительные знаки и закорючки. Неожиданно ей стало неловко оттого, что наделила вышивальщицу голосом двадцатого века, превратив аккуратную латынь Леофгит в язык, который та не смогла бы понять.

Ее записи отличались от других, невероятно редких творений средневековых женщин. Во времена, когда у женщины практически не было права голоса, любое произведение, вышедшее из-под ее пера, почти всегда относилось к области мистики. Это Элоиза, аббатиса, чьи письма к ее любимому Абеляру пережили почти тысячу лет; Кристина из Маркиата, отшельница; Хильдегарда Бигенская — монахиня, жившая в двенадцатом веке, композитор, поэтесса и ученый… Среди грамотных средневековых женщин не значилось служанок, а архивные записи в основном делали составители «Англосаксонских хроник». Кроме того, имелись туманные и противоречивые биографии, рассказывающие о добрых делах королей и лордов. Их главным образом заказывали сами короли и лорды, и потому к ним следовало относиться не слишком серьезно.

Гобелен Байе… Лидия упоминала о нем в книге, посвященной «английской работе», единственном реальном труде о периоде, когда Леофгит писала свой дневник, хотя по большей части это было иллюстрированное повествование. На самом деле гобелен представлял собой вышивку длиной в 230 футов, изображающую события 1064–1066 годов. Он находился в музее в Байе, где его в начале девятнадцатого века нашли в склепе собора. Мадлен вместе с Питером, жившим в Байе, была в музее, где выставлялись и другие вышивки.

Через час Мадлен сидела за столом в офисе, где, как обычно, царил хаос. Филипп, старший преподаватель средневековой истории, еще не появлялся. Она мрачно просматривала скопившуюся за две недели почту, университетские циркуляры и прочую чепуху, которая потребует ее внимания в самое ближайшее время, и широко зевнула как раз тогда, когда в офис шаркающей походкой вошел Филипп. Он так ходил вовсе не потому, что был стар — ему еще не было и шестидесяти, просто связь между мозгом и телом была нарушена. Мадлен взглянула на его повседневные серые вельветовые брюки и серый джемпер, отлично сочетавшиеся с жалкой бородкой и очками в серебряной оправе. У Филиппа пепельного цвета было все, даже кожа, оживляемая лишь тонкими красными прожилками на длинном носу.

Мадлен всегда заговаривала с ним первой.

— Здравствуйте, Филипп. Хорошо провели выходные?

— Ну, обычная внутрисемейная катастрофа — слишком резвые внуки и слишком много хорошего вина.

Филипп бесцельно перекладывал бумаги на своем столе, стараясь не смотреть ей в глаза. Двухнедельное отсутствие Мадлен в их крошечном офисе повисло в воздухе между ними. Для Филиппа выразить сочувствие было так же мучительно, как дать разрешение на то, чтобы ему вырвали зуб. Он передвинул еще какие-то бумаги, прежде чем попытаться что-то сказать.

— Я был очень огорчен, когда услышал о твоем горе, Мадлен, — откашлявшись, проговорил он. — Очень огорчен.

Мадлен спасла его — и себя.

— Все нормально, Филипп. Я в порядке. Почти. Спасибо.

В этот момент на его столе зазвонил телефон, и Мадлен облегченно вздохнула, радуясь его вмешательству не меньше самого Филиппа. Он был почтенным ученым, обладавшим обширнейшими знаниями о последнем тысячелетии европейской истории, однако его умение общаться с людьми оставляло желать лучшего. Единственной известной страстью Филиппа было средневековое военное дело, Мадлен однажды побывала на его лекции, посвященной битве при Азенкуре, и видела, как из безумного профессора он превратился в эмоционального оратора.

Она взглянула на часы. Оставалось всего десять минут на то, чтобы подготовиться к утренней лекции, а записи находились где-то среди вороха бумаг и груды книг. Пока Мадлен не было, все свободные поверхности стола успели заполонить груды документов. Пришлось приступить к раскопкам.

— Скорее всего, именно в тысяча шестьдесят четвертом году брат королевы Эдиты Гарольд Годвинсон нанес свой знаменитый и загадочный визит герцогу Вильгельму Нормандскому.

Мадлен не принимала специального решения обойтись без привычной, разговорной преамбулы и сразу же приступить к лекции. Студентов, собравшихся в аудитории, такое начало застало врасплох, и они быстро открыли тетради, чтобы начать записывать.

Как только Мадлен решила, что все готовы, она продолжила:

— Поражает то, что в «Англосаксонских хрониках» не описаны всего лишь четыре года одиннадцатого века, и умолчание о событиях тысяча шестьдесят четвертого года придает последним дням саксонской Англии налет таинственности. Разумеется, именно из-за отсутствия в «Хрониках» эти годы вызвали невероятный интерес и множество самых разных теорий и предположений. Визит Гарольда в Нормандию, а также сделка, которую он заключил с Вильгельмом на предмет наследования трона, до сих пор, даже спустя девятьсот лет, вызывают споры и сомнения.

Студенты продолжали писать. Мадлен остановилась, чтобы перевести дух. Период между тысяча шестьдесят четвертым годом и норманнским завоеванием в тысяча шестьдесят шестом, наполненный интригами и драматическими событиями, представлял собой идеальный материал для лекции. Ей стало интересно, найдет ли она описание этих событий в дневнике вышивальщицы… Неожиданно Мадлен сообразила, что студенты ждут продолжения лекции, видя, что она отвлеклась. Знают ли они, почему ее не было две недели? Университет с уважением и сдержанностью относился к личным делам своих сотрудников, но дурные вести имеют обыкновение разноситься по воздуху. Мадлен быстро улыбнулась.

— Ставки тогда были очень высоки, и, возможно, первая встреча Гарольда и Вильгельма на норманнской земле решила судьбу Европы. Впрочем, это весьма сомнительные сведения, и не только потому, что нет никаких надежных источников, сообщающих о том, что эта встреча имела место, но еще и потому, что неизвестно, что именно произошло между ними. Король Эдуард отправил Гарольда в Нормандию в качестве своего посланника, чтобы предложить Вильгельму корону после своей смерти. Существует мнение, что пока он находился там, то поклялся на священной реликвии стать союзником Вильгельма. Саксонская версия этой истории гласит, что Гарольда обманом заставили дать такую клятву. Вторая — и последняя — встреча двух амбициозных деятелей произошла на английской земле, во время битвы при Гастингсе.

Неожиданно в голову Мадлен пришла мысль: а вдруг вышивальщица что-то знала о визите Гарольда в Нормандию? Если так, то дневник представляет собой потенциально важный исторический документ. У нее отчаянно забилось сердце, когда она осознала огромное значение возложенной на нее задачи. Она была историком и такую информацию скрыть не могла.

— Известно, что самым важным вопросом в Европе до периода норманнского завоевания являлся вопрос наследования английского трона. Англия занимала солидное положение в Европе одиннадцатого века, потому что западносаксонские короли, и в первую очередь Альфред Великий, создали экономику и культуру, благодаря которым Англия стала самой богатой страной в Европе. Поскольку Альфред в буквальном смысле объединил королевство, остров являлся еще и самым защищенным государством. Точнее, так было до Этельреда, который правил до вторжения викингов. Надеюсь, вы помните, что король Этельред был отцом Эдуарда Исповедника.

Лекция, посвященная началу одиннадцатого века, была последней перед ее отъездом в Англию, и она хотела освежить ее в памяти студентов.

— Именно Этельред позволил скандинавским викингам разбавить кровь королевской династии, которая оставалась нетронутой в течение пяти веков. Вот почему вопрос наследования трона, который занимал Эдуард Исповедник, сын Этельреда, стал таким важным в тысяча шестьдесят четвертом году. Тот факт, что брак Эдуарда и Эдиты был бездетным, означал, что трон Англии освободится после его смерти. Естественно, что на него имелось множество претендентов, включая Вильгельма Нормандского и Харальда Сурового, короля Норвегии. Нет никаких свидетельств, подтверждающих, что Гарольд Годвинсон, самый могущественный человек при дворе Эдуарда, тоже имел виды на корону.

Когда Мадлен привычно заговорила о политике при дворе Эдуарда, ей захотелось сказать, что хотя и нет никаких доказательств того, что Гарольд мечтал получить трон Эдуарда, но у нее есть все основания считать, что такое было возможно. Однако она понимала, что не следует делать заявлений, не подтвержденных надежными данными.

Невероятным усилием она заставила себя сосредоточиться на окончании лекции и испытала облегчение, произнеся последнюю фразу:

— Однако один законный наследник у саксонского трона имелся. Это был Эдгар Этелинг, сын другого Этелинга — убитого племянника Эдуарда Исповедника. В те времена кровные наследники трона нередко умирали при загадочных обстоятельствах. Думаю, вы помните, что титул «Этелинг» присваивали тому, кто имел право занять трон. Отравление было самым популярным способом устранения претендентов. Эдгар избежал такой судьбы, возможно, потому, что его посчитали слишком юным и не представляющим опасности.

Мадлен возвращалась домой ранним вечером. Ее мысли снова вернулись к дневнику, и в крови забурлил адреналин. Тоненький голосок в сознании твердил, что, стараясь скорее продолжить перевод, она отбрасывает сомнения в истинности документа — причем на неопределенный срок. Однако бесспорным фактом являлось то, что у нее не было никаких доказательств подлинности дневника, хотя часть ее существа отчаянно хотела, чтобы он оказался настоящим. Но если она решит удостовериться в том, что он действительно написан в одиннадцатом веке, ей придется открыть его тайну. Однако, несмотря на растущее чувство вины, Мадлен пока не была к этому готова.

С другой стороны, в реальной жизни в руки нечасто попадают манускрипты, написанные на латинском языке одиннадцатого века, да еще в идеальном состоянии. Разумеется, кое-кто с ней не согласится — дети и прочие мечтатели, которые верят в то, что в жизни возможно все.

Мадлен тяжело вздохнула. Когда-то она тоже верила, что в жизни возможно все. Что же изменилось? Она изучала древность и познала логику. Отчасти дело в этом, но изменилось и что-то еще. Она чувствовала, что потеряла часть себя. Еще сильнее это чувство стало с тех пор, когда умерла Лидия. Прежде она думала, что у нее есть прекрасная возможность заполнить пустоту и вернуть себе то, что потеряно. С Питером ей казалось, что она получила шанс вернуть потерянную частицу себя, но в реальности он никогда ей ничего не предлагал, кроме дружбы в его весьма диковинном понимании. Мадлен постепенно начала осознавать, что должна стать цельной самостоятельно.

Было еще светло, но значительно похолодало, когда она привычной дорогой возвращалась домой. Узкая улочка с многочисленными кафе по обеим сторонам соединяла огромную территорию с удобно устроившимися на ней каменными зданиями университета и более скромный район, в котором она жила. Ее мысли, точно сбежавшая кошка, бродили где-то далеко, и она едва замечала сидевших за столиками кафе с чашками эспрессо людей, которые зашли туда после работы и разглядывали теперь прохожих в окна.

Интересно, что Лидия думала о дневнике? Она обожала тайны и загадки. История была полна и того и другого. Мадлен не следовало удивляться тому, что ее мать хотела держать дневник у себя как можно дольше. И разве сама она не думает о том же? Может быть, именно по этой причине она молчит о нем, как и Лидия? Ее мать уехала из Парижа спонтанно, словно уже знала, что это произойдет, и ждала подходящего момента. Мадлен тогда было двадцать пять — возможно, Лидия решила, что она уже достаточно взрослая, чтобы стать самостоятельной? К тому времени их отношения с Жаном себя исчерпали, хотя они и продолжали жить вместе, как будто считали, что легче продолжать поддерживать видимость семьи, чем взглянуть в глаза правде.

Дом, где жила Мадлен, виднелся на противоположной стороне улицы. Она шла, полностью погрузившись в свои мысли. Дико заверещал гудок машины, когда Мадлен шагнула на дорогу, собираясь ее перейти, забыв о сумасшедшем движении часа пик. Ей следовало быть повнимательнее — ведь она ходила по этому маршруту в это время почти каждый день. Она быстро отскочила назад, резко вернувшись в реальность. В детстве ей множество раз говорили, что не следует думать на ходу. «Сосредоточься, Мадлен. СОСРЕДОТОЧЬСЯ», — часто повторял Жан, хватая ее за руку в тот самый момент, когда она собиралась выйти на дорогу, по которой мчались машины. Он по-прежнему нервничал, когда им приходилось вместе переходить улицу.

Ее дом находился примерно в миле от университета, в районе, которому через пару лет предстояло стать фешенебельным. Она решила, что снимет в нем квартиру, еще до того, как увидела ее, потому что окна выходили не на дорогу, а на старую музыкальную школу, расположенную позади дома.

Блочный дом из красного кирпича построили в двадцатых годах, а затем на площадке второго этажа вдоль длинного коридора установили светильники в стиле модерн. В остальном же дом был весьма потрепанным, хотя черно-белая плитка в вестибюле и резные деревянные перила центральной лестницы говорили о былой элегантности. Мадлен начала подниматься наверх, одновременно роясь в рюкзаке в поисках ключа, погребенного в царившем там беспорядке.

Неожиданно дом наполнила громкая музыка — кто-то играл на пианино, но это были не неуверенные, звенящие гаммы, иногда доносившиеся из соседнего здания, а концерт Баха. Звуки доносились с первого этажа. Когда Мадлен уезжала в Англию, квартира там сдавалась, но теперь, очевидно, в нее кто-то въехал.

Она добралась до площадки третьего этажа и увидела уголок белого листка, засунутого под ее дверь. Оказалось, что это приглашение, написанное цветистым почерком.

Мадлен прикрепила свидетельство появления новых жильцов к холодильнику магнитом в форме сердца. Магнит подарил бывший бойфренд, недавно разведенный архитектор, с которым ее познакомила Роза. Его полезные функции довольно быстро заменили остатки сентиментальных чувств, когда бывшая жена архитектора оказалась беременной от него.

Мадлен перечитала приглашение. Она ненавидела вечеринки, особенно те, где никого не знала. Роза тысячу раз говорила, что она слишком нелюдимая. Мадлен налила в стакан воды, затем выплеснула ее в раковину, решив, что лучше выпить водки.

Она могла позвонить Розе, поскольку ее мучила совесть, что она ничего не рассказала о дневнике ни ей, ни Питеру. При этом Мадлен знала, что может доверять им целиком и полностью. Просто ей нравилось иметь собственную тайну.

Войдя в спальню, Мадлен стащила с себя черные ботинки, черные брюки и черную водолазку. В последние дни она предпочитала черный цвет, и даже не потому, что так принято во время траура, просто он представлялся ей непроницаемым, что соответствовало ее состоянию души. Неужели смерть всегда приносит с собой оцепенение и ощущение того, что радость и непосредственность жизни тоже умерли? Мадлен переоделась в старые джинсы и черный джемпер.

Пробило семь часов, скоро ночь опустит черный занавес и скроет за ним мир, словно за театральными кулисами. После наступления темноты все вокруг обретало анонимность, которая помогала забыть прячущийся за кулисами пронизанный светом день. Только тогда она откроет шкатулку — и ни минутой раньше.

Мадлен пила водку и смотрела в окно кабинета. За ним открывался знакомый, так завораживающий ее вид. Зимой музыкальная школа была видна лучше — ее загораживали лишь голые ветви растущих вокруг деревьев. Летом, когда дни были длинными и она видела в окно лишь заднюю стену школы, позолоченную вечерним солнцем, ей отчаянно хотелось понежиться в его последних ласкающих лучах. Она видела, как это делают соседские коты, и соглашалась с Розой, утверждавшей, будто жизнь кошек представляет собой более высокую эволюционную ступень. Два кота Розы, которых Мадлен нередко кормила, без конца дремали или крепко спали, удобно устроившись на согретых солнцем поверхностях. Их хозяйку, как правило, возмущало такое поведение, поскольку Роза ставила активный образ жизни превыше всего.

Мадлен не хватило терпения дождаться наступления полной темноты, и она аккуратно достала из ящика картотечного шкафа шкатулку, завернутую в мягкий шарф из овечьей шерсти. В ее кабинете это было единственное место, которое имело замок и закрывалось на ключ. По правде говоря, она потратила немало времени на то, чтобы его отыскать.

Открыв дневник на следующей странице, она принялась внимательно изучать тонкие, но аккуратные буквы, выведенные вышивальщицей по имени Леофгит. На древнеанглийском языке одиннадцатого века ее имя произносилось Лей-о-хиит, где «х» являлся одним из наиболее трудных звуков языков Северной Европы, который произносился где-то в самой глубине горла.

Листы пергамента цвета слоновой кости казались хрупкими на ощупь, но в Средних веках его делали из кожи телят или коз, которую дубили, пока она не становилась очень тонкой. Мадлен понимала, что такой пергамент вполне может пережить еще тысячу лет. Изящные, невероятно аккуратные крошечные стежки соединяли две части странички — три четверти и четверть. Шелковая нить устояла перед натиском времени не хуже самого пергамента. Неужели дневнику действительно девятьсот лет?

На следующий вечер, сидя в тапас-баре, Мадлен рассказала Розе про дневник. Они почти допили второй кувшин сангрии, и признание получилось спонтанным.

— Сестры Бродер отдали его тебе?! — Роза, державшая кувшин над бокалом Мадлен, замерла, а на лице у нее появилось комичное выражение недоверия. — Не могу поверить, что ты мне раньше про него не рассказала, Мэдди. И где же оно, это средневековое сокровище?

— У меня дома. Ты будешь наливать?

Роза напоминала натюрморт — девушка с кувшином. Их бокалы так и остались пустыми. Роза не шевелилась, поэтому Мадлен забрала у нее кувшин с вином и, наполнив бокалы, отхлебнула из своего. Ей было не по себе, но зато появилось ощущение, что она очистилась от греха.

Роза сделала большой глоток.

— Допивай, мы идем к тебе.

На улице дул ледяной ветер, и они быстрым шагом прошли короткое расстояние до дома Мадлен. Когда они подходили, из квартиры на первом этаже звучало то же произведение Баха, которое Мадлен слышала накануне. Входная дверь с грохотом захлопнулась у них за спиной, музыка на мгновение стихла, а затем с новой силой заиграла снова.

Пока Мадлен доставала дневник, Роза обследовала кухню в поисках спиртного и была разочарована, обнаружив лишь водку и старую бутылку с можжевеловым ликером. Добравшись до холодильника в надежде найти там что-нибудь поинтереснее, она обнаружила приглашение на вечеринку Тобиаса и Луизы.

— Надеюсь, ты не собиралась проигнорировать вечеринку в пятницу, Мэдди? — крикнула она. — Или, того хуже, скрыть ее от меня?

Мадлен вошла, держа в руках шкатулку, завернутую в овечью шерсть, и сделала вид, что ничего не слышала. Она знала, что скоро Роза забудет про вечеринку.

Они уселись на диван и положили шкатулку на кофейный столик, стоявший между ними. Мадлен почувствовала укол раскаяния, что так легко раскрыла свою тайну. Но, когда Роза благоговейно открыла резную крышку, она с нетерпением впилась взглядом в лицо подруги, совсем как Маргарет Бродер, которая торопилась похвастаться своим средневековым сокровищем.

— Это та же форма латыни, на которой кентерберийские писцы записывали историю монастырей и делали подписи под иллюстрациями в книгах, — пояснила она, пока Роза переводила взгляд с поблекших коричневых строчек, покрывавших хрупкий пергамент, на перевод в блокноте Мадлен. — Большинство документов написано на древнеанглийском или англо-норманнском, но эту женщину учил грамоте монах, что объясняет использование латыни.

Роза сидела так неподвижно, что казалось на пурпурном диване разложили образцы ярко-синей замши и мохера цвета фуксии.

Позже, после водки, можжевелового ликера и обстоятельной дискуссии на тему, была ли Леофгит влюблена в монаха Одерикуса, Роза сказала:

— Надеюсь, ты не собираешься оставить дневник себе, Мэдди. Ты не думаешь, что это не слишком этично?

Мадлен начал охватывать гнев, и это чувство застало ее врасплох. Она — хранительница дневника, и никто не будет указывать ей, что с ним делать!

Но Роза бывала невыносимо назойливой, когда перебирала спиртного.

— О чем ты только думаешь, Мадлен? Ты не должна хранить такую вещь в секрете — в дневнике могут обнаружиться важные исторические сведения! — Роза махнула рукой в сторону кофейного столика.

Мадлен знала, что в ее словах содержится правда, от которой не скрыться, и это возмущало ее еще больше.

— Я собираюсь закончить перевод, — сказала она решительно. — Уже поздно, и нам обеим завтра на работу.

Роза пожала плечами.

— Мне завтра не нужно на работу. Но если ты решила вышвырнуть меня вон, что ж, ладно.

Они попрощались без обычной теплоты.