Глава 15

Опять нескончаемый дождь. Льет так, будто кусок неба опрокинулся, чтобы потопить в стихии лежащий внизу аквариум жизни. На площади галдят дети. В плащах и ботах, они похожи на ярких пластмассовых утят; их крики отражаются от низких облаков звонким эхом. Я работаю на кухне, вполглаза наблюдая за снующей на улице ребятней. Утром я разобрала витрину — убрала из-за стекла колдунью, пряничный домик и всех шоколадных зверушек, сидевших вокруг него с выражением ожидания на гладких глянцевых мордочках, а потом Анук и ее друзья жевали сладкие украшения в перерывах между походами в затопленный дождем Марод.

Жанно Дру — в каждой руке по коврижке, глаза сияют — жадно наблюдает за моей возней на кухне. У него за спиной стоит Анук, за ней — остальные. Стена детских глаз и шепота.

— А дальше что? — спрашивает он по-взрослому, всем своим обликом демонстрируя невозмутимость, хотя подбородок у самого измазан в шоколаде. — Что вы теперь будете делать? Что поставите в витрину?

— Это секрет, — ответила я, пожимая плечами, и продолжала, помешивая, вливать crime de cacao в эмалированный таз с расплавленной шоколадной глазурью.

— Нет, правда, — не унимался он. — Вы же должны что-то приготовить на Пасху. Ну, знаете. Яйца и прочее. Шоколадных курочек, кроликов, все такое. Как в магазинах Ажена.

Я помню их из детства — парижские chocolateries с корзинами завернутых в фольгу яиц, полками, уставленными кроликами, курочками, бубенчиками, марципановыми фруктами, засахаренными каштанами, черным пасленом и филигранными гнездами с печеньем и карамелью, а также сотнями разновидностей восточных миниатюр из сахарных волокон, которые скорее были бы к месту в арабских гаремах, чем на торжествах по случаю страстей Господних.

— Да, мама рассказывала мне про пасхальные сладости.

У нас никогда не хватало денег на то, чтобы купить что-нибудь из тех изящных лакомств, но у меня всегда был свой comet— surprise — бумажный пакет с моими собственными пасхальными подарками: монетками, бумажными цветами, раскрашенными яркой эмалью вареными яйцами, коробочкой из папье-маше, разрисованной цветными цыплятами, зайчиками и смеющимися детьми среди лютиков, одной и той же коробочкой каждый год, в которой я старательно копила на следующий праздник крошечные шоколадки в целлофане, чтобы потом подолгу с наслаждением смаковать их одну за одной темными незнакомыми ночами, застававшими нас на пути между большими городами, смаковать, глядя на мерцающие блики неоновых вывесок, просачивающиеся сквозь щели жалюзи, и слушая в темной тиши медленное и, как мне казалось, вечное дыхание матери.

— А еще она говорила, что в канун Великой пятницы колокола тайком ночью покидают свои колокольни и церковные башни и на волшебных крыльях летят в Рим.

Мальчик кивнул, скривив губы в присущей подросткам циничной усмешке, свидетельствующей о том, что он сомневается в правдивости моих слов.

— Их встречает папа римский в бело-золотых одеждах, в митре, с золоченым жезлом. И они выстраиваются перед ним в ряд — большие колокола и маленькие, clochettes, и bourdons, колокольчики и куранты, carrillons и chimes, do— si— do— mi— sols — и терпеливо ждут, когда он дарует им свое благословение.

Моя мать знала множество нелепых детских сказок, от которых у нее самой глаза загорались восторгом. Ей доставляли удовольствие любые выдумки и предания — про Иисуса, про Остару, про Али-Бабу, и в ее сознании грубая ткань народных поверий всякий раз превращалась в сверкающую парчу занимательных историй, которые сама она принимала за непреложную истину. Исцеление с помощью магического кристалла, путешествия в астрал, похищения людей инопланетянами, самовозгорания — моя мать во все это верила или притворялась, что верит.

— И папа до глубокой ночи благословляет их одного за другим, а тысячи опустевших колоколен Франции в ожидании их возвращения молчат до самого пасхального утра.

И я, ее дочь, с вытаращенными глазенками, внимала ее пленительным апокрифам о Митре, о Бальдре Прекрасном и Осирисе, о Кецалькоатле, о летающем шоколаде и коврах-самолетах, о трехликой богине и полной чудес хрустальной пещере Аладдина, и о пещере, в которой на третий день воскрес Иисус Христос. Аминь, абракадабра, аминь.

— И слова благословения превращаются в шоколадки самых разных форм и видов, и колокола переворачиваются, чтобы принять их в себя и отнести домой, а потом всю ночь летят и, когда достигают своих башен и колоколен — в пасхальное воскресенье, — вновь переворачиваются и начинают звонить, делясь своей радостью…

Колокола Парижа, Рима, Кельна, Праги. Утренний перезвон и траурный набат. Боем колоколов сопровождались любые перемены на протяжении всего периода наших скитаний. Пронзительный трезвон пасхальных колоколов до сих пор болью отзывается у меня в ушах.

— И шоколадки летят над полями и городами, а потом вываливаются из звонящих колоколов. Некоторые разбиваются при падении на землю. Но дети высоко на деревьях строят гнезда и ловят в них падающие яйца, пралине, шоколадных курочек и кроликов, зефир и миндаль…

Жанно поворачивается ко мне. Он возбужден, широко улыбается.

— Клево !

— Вот почему на Пасху вы едите шоколад.

— Сделайте это! Пожалуйста, сделайте! — неожиданно с силой и благоговением в голосе произносит он.

— Что сделать? — спрашиваю я, ловко обваливая трюфели в какао-порошке.

— Ну это! Пасхальную сказку. Это же будет так здорово… колокола, папа римский и все такое… Вы могли бы устроить праздник шоколада… на целую неделю… И у нас тоже были бы гнезда… и мы ловили бы пасхальные яйца… и… — Он взволнованно умолкает и настойчиво тянет меня за рукав. — Мадам Роше… пожалуйста…

Анук за его спиной пристально смотрит на меня. За ней десять чумазых мордочек шевелят губами в беззвучной мольбе.

— Grand Festival du Chocolat. — Я раздумываю. Через месяц зацветет сирень. Я всегда делаю для Анук гнездышко с яйцом, на котором серебряной глазурью пишу ее имя. Этот праздник мог бы стать нашим личным триумфом, наглядным свидетельством того, что городок принял нас. Идея для меня не нова, но в устах этого мальчика она звучит почти как свершившийся факт.

— Нужны афиши, — говорю я будто бы с сомнением.

— Мы их напишем! — первой предлагает Анук. Ее лицо пылает возбуждением.

— И флаги… знамена…

— Вымпелы…

— И Иисус из шоколада на кресте с…

— Папа римский из белого шоколада…

— Шоколадные барашки…

— Будем катать с горки крашеные яйца, искать сокровища…

— Пригласим всех, это будет…

— Круто!

— Так круто…

Я со смехом машу руками, призывая к молчанию. С моих ладоней летит едкая шоколадная пудра.

— Афиши за вами, — говорю я. — Остальное предоставьте мне.

Анук бросается ко мне, раскинув руки. От нее разит солью, дождем, кисловатым запахом почвы и тины, в спутанных волосах блестят капельки воды.

— Пойдемте в мою комнату! — кричит она мне в ухо. — Можно, татап, да? Скажи, что можно! Мы начнем прямо сейчас. У меня есть бумага, карандаши…

— Можно, — разрешаю я.

Спустя час витрину украшает огромный плакат — эскиз Анук в исполнении Жанно. На нем крупными неровными зелеными буквами выведено:

«НЕБЕСНЫЙ МИНДАЛЬ» ОРГАНИЗУЕТ

GRAND FESTIVAL DU CHOCOLAT.

ОТКРЫТИЕ СОСТОИТСЯ

В ПАСХАЛЬНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ.

ПРИГЛАШАЮТСЯ ВСЕ!!!

НАЛЕТАЙ, ПОКА НЕ КОНЧИЛОСЬ!!!

Вокруг текста резвятся причудливые существа. Фигура в сутане и высокой короне, очевидно, папа римский. У ног его неряшливо наклеены вырезанные из бумаги колокола. Все они улыбаются.

Почти всю вторую половину дня я обрабатываю новую партию брикетов шоколадной глазури и украшаю витрину. Трава — толстый слой зеленой папиросной бумаги. Цветы — бумажные нарциссы и маргаритки. К оконной раме пришпилены поделки Анук. Скалистый склон горы сооружен из наставленных одна на другую жестяных банок из-под какао-порошка, выкрашенных в зеленый цвет. Склон покрыт мятым целлофаном, изображающим наледь. Мимо вьется змейкой, убегая в долину, синяя шелковая лента реки, на которой мирно восседают, не отражаясь в воде, плавучие дома. А внизу процессия шоколадных фигурок: кошки, собаки, кролики, кто с глазами-изюминами, кто с розовыми марципановыми ушками, хвосты из лакричника, в зубах сахарные цветочки… И мыши. Всюду, где только можно. На косогорах, в укромных уголках, даже на палубах плавучих домов. Розовые и белые мышки из засахаренного арахиса, из шоколада всех цветов, пестрые, отлитые под мрамор мышки из трюфелей и вишневого ликера-крема, изящно подкрашенные мышки, пятнистые мышки в сахарной глазури. А над ними возвышается во всем своем великолепии Крысолов. На нем красно-желтый наряд, в одной руке дудочка из ячменного сахара, в другой — шляпа. У меня на кухне сотни формочек: тонкие пластмассовые — для яиц и фигурок, керамические — для рельефных изображений и шоколадных конфет с ликером. Благодаря им я могу воссоздать любое выражение лица на полой шоколадной скорлупке, на которой потом узкой трубочкой выдавливаю волосы и прочие детали. Туловище и конечности я делаю из отдельных кусочков и скрепляю их в цельный силуэт с помощью проволоки и расплавленного шоколада… Осталось только приодеть фигурку: красный плащ из марципана, из этого же материала рубаха с поясом и шляпа с длинным пером, подметающим землю у его ног в сапогах. Мой Крысолов немного похож на Ру — такой же рыжий, в таком же нелепом наряде.

Витрина получилась привлекательной, но мне хочется еще подзолотить ее, и я, не в силах устоять перед искушением, закрываю глаза, озаряя свое творение радушным золотистым теплом. Воображаемая вывеска сверкает призывно, как огонь маяка: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ. Что в этом плохого? Я хочу подарить людям счастье. И я сознаю, что этим гостеприимным кличем бросаю вызов Каролине Клэрмон, стремящейся изгнать из городка скитальцев, но, довольная своим успехом, я не нахожу в том никакого вреда. Я хочу, чтобы они пришли. Со дня нашего разговора я порой мельком видела их на улице, но они вели себя, как бродячие собаки в больших городах, роющиеся в мусоре и не подпускающие к себе никого, — держались все время настороже, ловко уклоняясь от столкновений с кем бы то ни было. Чаще мне попадался на глаза их Крысолов, или Дудочник из Гамельна, — Ру, — обычно, с коробками или пакетами продуктов, — иногда Зезет, худенькая девушка с проколотой бровью. Накануне вечером двое ребятишек пытались торговать лавандой у церкви, но Рейно их прогнал. Я окликнула детей, намереваясь зазвать их к себе, но они были слишком недоверчивы, — лишь настороженно покосились на меня и со всех ног помчались с холма в Марод.

Поглощенная своими планами и украшением витрины, я потеряла счет времени. Анук сделала на кухне бутерброды своим друзьям, и они всей гурьбой вновь исчезли в направлении реки. Я включила радио и стала напевать себе под нос, аккуратно укладывая шоколад в пирамиды. В пещере волшебной горы мерцают, словно жемчужины, несметные сокровища: разноцветные горки кристаллического сахара, засахаренные фрукты, конфеты. За горой, укрытые от света ее невидимым склоном, лежат сладости на продажу. В сущности, мне уже сегодня следует приступить к приготовлению пасхальной продукции, ведь на Пасху покупателей у меня должно прибавиться. Хорошо, что в холодном подвале есть место для хранения припасов. Нужно еще заказать подарочные упаковки, ленты, целлофан и сопутствующие аксессуары.

В пылу работы я не сразу заметила Арманду, вошедшую в полуоткрытую дверь.

— Ну-ну, привет, — с присущей ей бесцеремонностью поздоровалась она. — Вот, захотелось опять отведать твоего фирменного шоколада, но ты, вижу, занята.

Я осторожно выбралась из витрины.

— Вовсе нет. Я ждала вас. К тому же я почти закончила, да и спина у меня разламывается.

— Что ж, если не помешаю… — Сегодня она держится иначе. Голос по-особенному бодрый, в манерах — напускная беспечность, чтобы скрыть напряжение. На ней черная соломенная шляпка, украшенная лентой, и плащ, тоже черный, но менее поношенный.

— Сегодня вы выглядите на редкость элегантно, — заметила я.

Арманда отрывисто хохотнула.

— Такого о себе я давненько не слышала. — Она ткнула пальцем на один из табуретов. — Как думаешь, сумею я взобраться на него, не сломав ногу?

— Давайте я вам лучше кресло из кухни принесу, — предложила я, но старушка остановила меня властным жестом.

— Чепуха! — Ее взгляд был прикован к табурету. — В молодости я очень даже ловко лазила. — Она задрала длинные юбки, открыв моему взору тяжелые ботинки и плотные серые чулки. — В основном по деревьям. Обычно залезала на них и швыряла сверху ветки на головы прохожим. Ха! — Опираясь на прилавок, она взобралась на табурет и удовлетворенно крякнула. Из-под черной юбки на мгновенье взметнулось что-то пугающе алое.

Довольная собой, Арманда удобнее устроилась на табурете и разгладила на коленях платье, из-под которого выглядывал краешек красной нижней юбки.

— Исподнее из красного шелка, — усмехнулась она, заметив мой удивленный взгляд. — Наверно, думаешь, что я — старая дура. А мне нравится это белье. Я уже так долго хожу в трауре… как только надену что-нибудь приличное, сразу кто-то да умирает. Поэтому я, кроме черного, ничего теперь и не ношу. — Она посмотрела на меня со смехом. — А вот нижнее белье — другое дело. — Она заговорщицки понизила голос. — По почте выписала из самого Парижа. Заплатила целое состояние. — Арманда затряслась в беззвучном смехе. — Ну что, шоколад-то будет?

Я приготовила крепкий черный шоколадный напиток и, памятуя о ее диабете, лишь самую малость сдобрила его сахаром. Арманда, видя мою нерешительность, недовольно ткнула пальцем в предназначенную для нее чашку.

— Никаких ограничений! — распорядилась она. — Готовь, как полагается. Чтоб шоколадная стружка была, и ложечка для помешивания сахара, в общем, все. Или ты тоже, как и все остальные, считаешь, что я выжила из ума? Разве я похожа на дряхлую старуху?

Я поспешила уверить ее в обратном.

— Тогда ладно. — Она с видимым наслаждением глотнула крепкий подслащенный напиток. — Вкусно. Очень вкусно. Должно быть, бодрящий напиток, да? Так называемый стимулятор.

Я кивнула.

— Говорят, также усиливает половое влечение, — добавила Арманда, проказливо поглядывая на меня из-за чашки. — Мужчинам, что сидят в кафе, я посоветовала бы не терять бдительности. Любви все возрасты покорны! — Она пронзительно рассмеялась. Чувствовалось, что она взвинчена; ее когтистые руки дрожали. Несколько раз она хваталась за свою шляпку, якобы поправляя ее.

Я украдкой глянула на свои наручные часы под прилавком, но Арманда заметила мое движение.

— Не надейся, что он объявится, — бросила она. — Мой внук. Я так и так его не жду. — Но вид ее свидетельствовал об обратном. Сухожилия на ее горле вздулись, как у старой танцовщицы.

Мы немного посудачили о пустяках, обсудили ребячью идею о празднике шоколада — Арманда закатывалась смехом, когда я рассказывала ей об Иисусе и папе римском из белого шоколада, — поговорили о речных цыганах. Судя по всему, Арманда сама, на свое имя, заказала для них провизию. К великому негодованию Рейно. Ру предложил заплатить наличными, но она предпочла, чтобы он в благодарность залатал ей течь в крыше. Жорж Клэрмон будет в бешенстве, с озорной усмешкой доложила она.

— Он думает, будто, кроме него, мне не на кого положиться, — злорадствовала Арманда. — Такой же противный, как она, тоже вечно скулит об упадке, о сырости. На пару хотят выжить меня из моего дома, вот к чему клонят. Хотят, чтобы я променяла свой чудесный домик на какой-нибудь мерзкий приют для престарелых, где даже в туалет нужно отпрашиваться! — возмущалась она, гневно сверкая глазами. — Ничего, я им покажу. Ру прежде был строителем, до того, как стал речным бродягой. Со своими друзьями он из моего дома конфетку сделает. И я уж лучше честно заплачу чужим, чем позволю этому недоумку чинить мою крышу бесплатно.

Дрожащими руками она опять поправила поля шляпы.

— Я вовсе его не жду.

Ее слова относились отнюдь не к зятю. Я глянула на часы. Двадцать минут пятого. Уже начинало темнеть. А ведь я была так уверена… Вот к чему приводит вмешательство в чужие дела, ругала я себя. Как же просто причинить боль — себе и другим.

— Я и не думала, что он придет, — продолжала Арманда все тем же бодрым безапелляционным тоном. — Она уж об этом позаботилась. Растолковала ему, что к чему. — Старушка начала слезать с табурета. — Я отняла у тебя слишком много времени. Должно быть…

— М-м-мне.

Арманда резко обернулась, чудом не опрокинувшись с табурета. В дверях стоял ее внук. На нем джинсы и синяя спортивная фуфайка, на голове — мокрая бейсболка. В одной руке он держит маленькую потрепанную книжку в твердом переплете. Голос тихий и робкий.

— Мне пришлось д-дождаться, когда м-мама уйдет. Она в п-парикмахерской. Вернется не раньше шести.

Арманда впилась в него взглядом. Они не коснулись друг друга, но мне показалось, будто между ними сверкнул электрический разряд. Обоими владели сложные чувства, которые мне было трудно анализировать, но я ощущала исходящие от них душевное тепло, гнев, смущение, угрызения совести… и за всем этим — притаившуюся нежность.

— Ты же вымок до нитки, — нарушила молчание я. — Пойду приготовлю тебе горячее питье. — Я направилась на кухню. Едва я удалилась, голос мальчика вновь зазвучал — тихо и нерешительно.

— Спасибо за к-книгу, — сказал он. — Я принес ее с собой. — Он вытянул ее в руке, словно белый флаг. Потрепанный томик, как и всякая книга, которую читают и перечитывают с любовью по многу раз. Это не укрылось от внимания Арманды, и черты ее смягчились.

— Прочти свое любимое стихотворение, — попросила она.

Я возилась на кухне, наливая шоколад в два высоких бокала, мешая в них сливки и ликер «Калуа», гремя горшками и бутылками, чтобы у бабушки с внуком создалась иллюзия уединения, и слушала, как мальчик декламирует. Поначалу он читал скованно, но постепенно его голос обрел силу и ритмичность. Слов я не различала, издалека казалось, будто он произносит то ли молитву, то ли обличительную речь.

Я отметила, что, читая стихотворение, мальчик не заикается.

Я осторожно поставила на прилавок два бокала. При моем появлении Люк умолк на полуслове, глядя на меня с вежливым недоверием из-под падающей на глаза челки, словно пугливый пони, прикрывающийся гривой. Он церемонно поблагодарил меня и пригубил бокал, — больше с опаской, чем с удовольствием.

— Вообще-то, мне это н-нельзя, — неуверенно произнес он. — Мама г-говорит, у меня от ш-шоколада высыпают п-прыщи.

— А я от него, того и гляди, подохну, — сострила Арманда.

При виде выражения лица внука она рассмеялась.

— Да будет тебе, парень. Неужели ты веришь всему, что говорит твоя мать? Или она настолько промыла тебе мозги, что у тебя не осталось и крупицы здравого смысла, унаследованного от меня?

Люк растерялся.

— Я… просто это о-она так г-говорит, — запинаясь, повторил он.

Арманда покачала головой.

— Если мне захочется послушать Каро, я попрошу ее о встрече, — заявила она. — А вот тебе-то самому есть что сказать? Ты ведь умный парень, — во всяком случае, был не глуп когда-то. Ты сам что думаешь?

Люк глотнул из бокала.

— Думаю, она, возможно, преувеличивает. — Он едва заметно улыбнулся. — Ты з-здорово выглядишь.

— И, как видишь, без прыщей, — сказала Арманда.

Мальчик от неожиданности рассмеялся. Мне он так нравился больше. Его глаза выразительно зазеленели, на губах заиграла озорная улыбка, как ни странно, такая же, как у его бабушки. Он продолжал держаться скованно, но под его чопорностью я стала видеть живой ум и отточенное чувство юмора.

Люк допил шоколад, но от пирога отказался, хотя Арманда съела аж целых два куска. Следующие полчаса они мило беседовали, а я, чтобы не смущать их, сосредоточенно занималась своими делами. Раз или два я ловила на себе его взгляд, наблюдавший за мной с настороженным любопытством, но едва я перехватывала его, мальчик тут же отводил глаза. Я предоставила их самим себе.

В половине шестого они попрощались. О следующем свидании разговора не было, но, судя по их непринужденной манере расставания, чувствовалось, что оба подумывают об очередной встрече. Меня несколько удивило, что в них так много общего. Они вели себя одинаково, кружа друг возле друга с осторожностью друзей, воссоединившихся после долгих лет разлуки, демонстрировали одни и те же повадки, обоим был присущ прямой взгляд, оба были наделены схожестью черт — скошенными скулами и заостренным подбородком. Когда черты мальчика застывали в неподвижности, это сходство не так бросалось в глаза, но, оживляясь, он становился поразительно похож на бабушку, и главное — с его лица исчезало столь ненавистное ей выражение холодной учтивости. Глаза Арманды сияли из-под полей шляпы. Люк теперь был менее напряжен и почти не заикался; казалось, он просто чуть растягивает слова. Я заметила, что мальчик замешкался на выходе, очевидно, решая, должен ли он поцеловать бабушку. Возобладала свойственная подросткам нелюбовь к физическому выражению чувств. Он нерешительно махнул на прощание и вышел на улицу.

Арманда, раскрасневшаяся от радости, повернулась ко мне. Мгновение ее лицо светится любовью, надеждой, гордостью. Но в следующую секунду она уже овладела собой, к ней вернулась сдержанность, характерная и для ее внука. Напустив на себя беспечность, она грубовато произнесла:

— Мне было очень приятно, Вианн. Пожалуй, еще как-нибудь зайду. — Потом, глядя на меня прямо, она коснулась моей руки. — Мы встретились только благодаря тебе. Сама я никогда не придумала бы, как это сделать.

Я пожала плечами.

— Рано или поздно вы встретились бы и без моей помощи. Люк уже не ребенок. Пора ему принимать самостоятельные решения.

— Нет, это твоя заслуга, — упрямо заявила она, качая головой. Я стояла довольно близко от Арманды и ощущала аромат ее духов с запахом ландыша. — Ветер стал дуть иначе с тех пор, как ты поселилась здесь. Я и теперь еще это чувствую. И не только я. Весь город пришел в движение, жужжит, как улей. Вжих! — Она довольно хохотнула.

— Но ведь я ничего особенного не делаю, — возразила я, тоже рассмеявшись. — Живу, никого не трогаю. Продаю шоколад. Просто живу. — Я испытывала неловкость, хоть и смеялась вместе с ней.

— Это не имеет значения, — отвечала Арманда. — Твое влияние заметно во всем. Посмотри, сколько всего изменилось: я, Люк, Каро, люди на реке… — она дернула головой в направлении Марода, — даже этот в своей башне из слоновой кости на той стороне площади. Все мы начали меняться. Ожили. Как старые часы, долгие годы показывавшие одно и то же время.

Ее рассуждения почти в точности повторяли мои собственные мысли недельной давности. Я энергично помотала головой и сказала:

— Я тут ни при чем. Это его работа. Рейно. Не моя.

На задворках сознания внезапно, будто перевернули карту, всплыл образ: Черный человек в часовой башне раскручивает часовой механизм, боем извещая о переменах и выдворяя нас из города… И вместе с этой тревожной картиной возникло другое видение: старик в кровати с трубочками в носу и руках, рядом стоит Черный человек, то ли горюя, то ли торжествуя, а у него за спиной пылает огонь…

— Это его отец? — спросила я первое, что пришло в голову. — Тот старик, которого он навещает. В больнице. Кто он?

Арманда удивленно посмотрела на меня:

— Откуда тебе это известно?

— Иногда у меня возникают… предчувствия… в отношении некоторых людей. — Почему-то мне не хотелось признаваться, что я гадаю на шоколаде, не хотелось использовать терминологию, с которой познакомила меня мать.

— Предчувствия. — Я видела, что Арманду распирает любопытство, но она не стала пытать меня.

— Значит, старик все-таки существует? — Мне не давала покоя мысль, что я коснулась чего-то очень важного. Возможно, это нечто и есть мое оружие в моей тайной борьбе против Рейно. — Кто он? — не сдавалась я.

Арманда пожала плечами.

— Да так, тоже священник, — только и ответила она презрительно, кладя конец дальнейшим расспросам.