Сестра с семьей объявилась три дня спустя. Сарай (ныне именуемый летней квартирой) был почти готов, и Жан Большой, сидя на скамейке во дворе, наблюдал за нанесением последних штрихов. Флинн был внутри — осматривал проводку. Два уссинца, работавшие на постройке, уже ушли.

Шлюпочную мастерскую, ныне отделенную от квартиры изгородью, разделили пополам. Половина стала садиком, и Жан Большой оборудовал ее двумя скамьями, столом и несколькими горшками с цветами. Остальную площадь мастерской до сих пор занимали стройматериалы. Интересно, сколько времени пройдет, пока Жан Большой решит совсем расчистить свою бывшую мастерскую?

Мне бы не беспокоиться так об этом. Но я ничего не могла поделать: мастерская была наша, его и моя, единственное место, куда не допускались мать и Адриенна. Там жили призраки: я сидела скрестив ноги под ко́злами; Жан Большой обтачивал кусок дерева на токарном станке; Жан Большой мурлыкал себе под нос, подпевая радиоприемнику; мы с Жаном Большим делили на двоих бутерброд, и отец рассказывал мне одну из своих нечастых историй; Жан Большой спрашивал меня, стоя с длинной кистью в руке: «Ну, как мы ее назовем — Одиллия или Одетта?»; Жан Большой смеялся над моей попыткой изобразить парусный шов; Жан Большой, чуть отодвинувшись от лодки, любовался своей работой… Все это принадлежало мне и ему, а больше никому: ни матери, ни Адриенне. Им было не понять. Недаром мать непрестанно пилила его за недоделанные дела, за начатое и незаконченное, за полки, которые он так и не сделал, за водосток, требующий починки. Под конец мать стала считать отца просто ошибкой природы: строителем, который начинал строить, но никогда не заканчивал; ремесленником, который умудрялся делать лишь по одной лодке в год; бездельником, который весь день прятался среди непроходимого хаоса, а потом выбирался оттуда, ожидая, что ему подадут ужин. Адриенна стыдилась его заляпанных краской одежд и ужасных манер и старалась не показываться вместе с ним в Ла Уссиньере. За работой его видела только я. Я одна им гордилась. Мой призрак до сих пор витал в шлюпочной мастерской — доверчивый, точно знающий, что хотя бы здесь мы можем быть теми, кем не осмеливаемся быть в других местах.

В день приезда сестры я с утра была во дворе — рисовала гуашью портрет отца. Безоблачным летним утром, какие бывают, когда мир еще зелен и влажен, отец благодушествовал, позволяя себя ублажать, — пил кофе и курил на солнышке, натянув на глаза козырек рыбацкой кепки.

Вдруг с дороги, с той стороны дома, донесся шум мотора, и я с упавшим сердцем догадалась, кто это.

Сестра была в белой блузке и струящейся шелковой юбке, отчего я сразу почувствовала себя дурно одетой замарашкой. Сестра чмокнула меня в щеку, а мальчики в одинаковых шортах и футболках остановились поодаль, перешептываясь и делая круглые глаза. Отец не тронулся с места, но глаза у него сияли.

Флинн, все еще в комбинезоне, стоял в дверях сарая. Я надеялась, что он останется — мне почему-то становилось легче оттого, что он работает где-то рядом, — но при виде Адриенны с семьей он неподвижно застыл, словно инстинктивно держась в тени дверного проема. Я чуть двинула рукой, словно надеясь этим жестом удержать его, но он уже вышел во двор, прошел мимо калитки и перемахнул через стену на дорогу. Он едва заметно повел рукой, не оборачиваясь, вскарабкался на дюну и легко побежал вдаль по тропе, ведущей к Ла Гулю.

Марэн проводил взглядом удаляющуюся фигуру.

— Что он тут делает? — спросил он. Я поглядела на него, удивленная резкостью в голосе.

— Он у нас работал. А что, ты его знаешь?

— Видел в Ла Уссиньере. Мой дядя… — Он замолк, плотно сжав губы. — Нет, не знаю, — сказал он и отвернулся.

Они остались обедать. Я сделала тушеную баранину, и Жан Большой ел с обычным молчаливым воодушевлением, неряшливо загребая ложкой еду и каждый раз закусывая хлебом. Адриенна деликатно ковырялась в тарелке и почти ничего не ела.

— Снова дома, как хорошо, — сказала она, широко улыбаясь отцу. — Мои мальчики прямо дождаться не могли. Они с самой Пасхи себе места не находили, так радовались…

Я поглядела на мальчиков. Лоик развлекался, кроша кусок хлеба на тарелку. Франк смотрел в окно.

— И ты им такую хорошенькую квартирку отстроил, — продолжала Адриенна— Им тут будет просто замечательно!

Однако Адриенна с Марэном, как мы скоро узнали, собирались жить в «Иммортелях». Мальчики могут остаться в летней квартирке с няней, но у Марэна есть дела к дяде, и сколько они займут времени — неизвестно. Жана Большого эта новость, кажется, не тронула — он продолжал есть медленно, задумчиво, не сводя глаз с мальчиков. Франк что-то шепнул брату по-арабски, и оба захихикали.

— Я не ожидал тут увидеть этого рыжего англичанина, — сказал Марэн, подливая себе вина— Он ваш приятель?

— А что? Что он такого сделал? — спросила я, уязвленная его кислым тоном.

Марэн пожал плечами и ничего не сказал. Жан Большой словно вообще не услышал.

— Как бы то ни было, а квартиру он сделал отличную, — жизнерадостно сказала Адриенна. — Нам тут будет просто здорово!

Обед заканчивали в молчании.

С прибытием мальчиков Жан Большой оказался в своей стихии. Он сидел во дворе и молча смотрел, как они играют, или учил их делать лодочки из обрезков дерева и парусины, или ходил с ними на дюны играть в прятки в высокой траве. Адриенна и Марэн захаживали иногда, но, как правило, ненадолго; они сказали, что дело Марэна оказалось неожиданно сложным и сколько оно еще займет времени — неизвестно.

Ле Салан тем временем расцветал. Сады приводились в порядок, из песчаной почвы перли мальвы, лаванда и розмарин; ставни и двери выкрашены заново, улицы подметены, цветочные бордюры причесаны граблями, дома красуются яркими охряными черепичными крышами и свежей побелкой стен. Запасные комнаты и наскоро переделанные под жилье сараи заполнялись отдыхающими. Группа туристов, прибывших на кемпинг возле Ла Уссиньера, перебралась в Ле Салан ради дюн и красивых видов. Филипп Бастонне с женой и детишками приехали на лето и почти ежедневно приходили на Ла Гулю. Аристид пока не смягчился, но Дезире встречала их на пляже, и ее часто видели в тени большого зонта, а Летиция радостно плескалась рядом в лужицах среди камней.

Туанетта открыла доступ на участок за своим домом, устроив неофициальный кемпинг вдвое дешевле уссинского, и там уже раскинула палатку молодая семья из Парижа. Условия были спартанские — сортир и душевая у Туанетты на улице, а вода — из краника со шлангом, но продукты поставлялись с фермы Оме, и был еще бар Анжело, и, конечно, пляж, песку на котором было еще маловато, но прибывало с каждым приливом. Камней уже не стало видно, земля была ровная и гладкая. Скалы за линией прибоя защищали и укрывали пляж. Многочисленные ручейки и лужицы — детям было над чем радостно покричать. Я обнаружила, что Летиция быстро подружилась с саланскими детьми. Поначалу они держались слегка недоверчиво — они редко видели туристов и потому были настороже, — но обаяние Летиции скоро растопило лед. Через неделю я уже все время видела их вместе — они бегали босиком по деревне, тыкали палками в ètier, скакали и катались по дюнам, и Петроль в исступлении гонялся за ними. Серьезный круглолицый Лоло особенно привязался к девочке; он очень забавно перенимал ее городскую речь и передразнивал ее акцент.

Мои племянники с ними не играли. Вместо этого, хоть мой отец и пытался удержать их при себе, они проводили бо́льшую часть времени в Ла Уссиньере. Там, возле кинотеатра, был зал игровых автоматов, на которых мальчики с удовольствием играли. Адриенна, оправдываясь, сказала, что им быстро становится скучно.

Кроме них, из детей не интересовался пляжем только Дамьен. Самый старший из саланских детей, он был и самым замкнутым; я часто видела его одного — он курил, околачиваясь на вершине утеса. Я спросила, не поссорился ли он с Лоло, но он лишь пожал плечами и помотал головой. Детские ссоры, небрежно объяснил он. Иногда ему просто надо побыть одному.

Я ему почти поверила. Он унаследовал от отца нелюдимость и злопамятность; он не был особенно общителен по натуре, и его, конечно, обижало, что Лоло его так легко бросил, и ради кого — материковой девчонки едва восьми лет от роду. Меня несколько позабавили новые, взрослые замашки Дамьена — он начал развязно сутулиться, подняв воротник, совсем как Жоэль Лакруа и его дружки-уссинцы. А Шарлотта заметила, что у Дамьена, кажется, в последнее время появились деньги — больше, чем должно бы у мальчика его возраста. В деревне ходили слухи, что в банде мотоциклистов появился новенький — ездит на заднем сиденье. Судя по всему, подросток.

Мои подозрения подтвердились, когда я увидела его на той же неделе в Ла Уссиньере, возле «Черной кошки». Я пошла встречать «Бриман-1», прихватив несколько новых холстов для фроментинской галереи, и заметила Дамьена в компании Жоэля и других уссинских юнцов — они курили на эспланаде, под солнцем. Там были и девицы — голенастые, молодые, в мини-юбках. Я опять увидела Мерседес.

Она встретилась со мной глазами, когда я проходила мимо, и слегка задрала нос под моим пристальным взглядом. Она курила — дома она никогда этого не делала, — и мне показалось, что она бледновата, несмотря на яркую помаду, и темные глаза с потекшей тушью смотрят измученно. Когда я поравнялась с ней, она засмеялась — слишком пронзительно — и вызывающе затянулась сигаретой. Дамьен неловко отвернулся. Я не стала с ними заговаривать.

В Ла Уссиньере было тихо. Не мертвая тишина, как злорадно предсказывали некоторые саланцы, но сонная. Бары и кафе открыты, но наполовину пустуют; на пляже «Иммортели» от силы дюжина человек. Сестра Экстаза и сестра Тереза сидели на ступеньках гостиницы и помахали мне, когда я шла мимо.

— Ой, Мадо!

— Мадо, что у тебя там?

Я села рядом и показала им рисунки, что были у меня в папке. Сестры одобрительно закивали.

— Попробуй продать что-нибудь мсье Бриману, малютка Мадо.

— Да, нам не помешало бы что-нибудь такое, на что приятно смотреть, верно, ma soeur, а то у нас вечно перед глазами…

— …одни и те же старые мученики.

Сестра Тереза провела пальцами по одной картине. Это был вид мыса Грино, с развалинами храма на фоне темнеющего вечернего неба.

— У тебя глаз художника, — сказала она, улыбаясь. — От отца достался.

— Передавай ему от нас привет, Мадо.

— И поговори с мсье Бриманом. Он сейчас на совещании, но…

— …для тебя у него ни в чем отказу не бывает.

Я задумалась. Может, это и так, но мне не нравилась сама идея вести с ним дела. Я его избегала с нашей последней встречи; я уже знала, что ему интересно, почему я так долго не уезжаю, и не хотела давать ему возможность меня допросить. Я уже догадывалась, что он знает о происходящем в Ле Салане больше, чем мы думаем, и, хотя ему так и не удалось никого поймать на краже песка с «Иммортелей», он точно знал, что кража продолжается. Пляж на Ла Гулю невозможно было утаить от уссинцев, и я знала, что рано или поздно кто-нибудь проговорится про наш плавучий риф, — это лишь вопрос времени. Я подумала: когда это случится, лучше быть как можно дальше от Бримана.

Я уже собиралась уходить, когда заметила на земле перед собой что-то маленькое. Это была красная коралловая бусина вроде тех, какими мой отец украшал лодки. Многие островитяне все еще носят такие бусы; эту, должно быть, кто-то потерял.

— У тебя острый глаз, — сказала сестра Экстаза, видя, как я поднимаю бусину.

— Оставь ее себе, малютка Мадо, — сказала сестра Тереза. — Носи ее, она принесет удачу.

Я попрощалась с сестрами и встала: «Бриман-1» уже дал предупредительный гудок — десять минут до отхода, — а мне надо было обязательно успеть на пристань, но тут с силой хлопнула дверь, и из вестибюля «Иммортелей» донесся внезапный взрыв голосов. Я не разбирала, что они говорили, но тон был гневный и все повышался, словно кто-то уходил, продолжая сердиться. Голосов было несколько — басовые тона Бримана в контрапункте с остальными. Потом из вестибюля появились мужчина и женщина, чуть не наступив на нас, — на лицах у обоих застыла одинаковая ярость. Сестры отодвинулись, чтобы пропустить их, потом сдвинулись снова, словно занавески, ухмыляясь.

— Что-нибудь случилось? — спросила я у Адриенны.

Но ни она, ни Марэн не удостоили меня ответом.