Флинн отмахнулся от моих подозрений.

— Что может быть причиной, как не прилив? — спросил он, пока мы шли берегом от мыса Грино.

Ветер дул точно с запада, я такой любила больше всего — он разгоняется на взлетной полосе тысячи километров открытого моря. Карабкаясь по прибрежной тропе, я обнаружила, что с вершины утеса уже виднеется бледный полумесяц песка — метров пять в ширину и тридцать в длину.

— Много песку прибавилось, — крикнула я, перекрывая гул ветра.

Флинн нагнулся разглядеть кусок пла́вника, застрявший меж двух камней.

— Ну и что? Это же хорошо?

Но, сойдя с тропы и приближаясь к берегу, я с удивлением ощущала, как сухой песок поддается под ногами — словно там не тонкая прослойка на утрамбованных камнях, а толстый слой. Я стала копать ладонью и обнаружила, что глубина песка — сантиметра три-четыре: для давно существующего пляжа, может, не так уж и много, но в наших обстоятельствах — почти чудо. Песок еще и граблями кто-то пригладил от берега до дюны, как ухоженную грядку. Кто-то здесь поработал на совесть.

— Что такое? — спросил Флинн, видя мое удивление. — Процесс идет чуть быстрее, чем мы ожидали, вот и все. Ты же этого и хотела, разве нет?

Конечно, я хотела именно этого. Но мне надо было знать, как это случилось.

— Нельзя быть такой подозрительной, — сказал Флинн. — Расслабься немного. Живи одним днем. Подыши морским воздухом.

Он смеялся и махал куском пла́вника и был до того похож на нелепого волшебника — волосы развеваются, полы черного плаща хлопают на ветру, — что я вдруг почувствовала, до чего он мне дорог, и сама рассмеялась.

— Смотри, — крикнул он, перекрывая шум ветра, и потянул меня за рукав так, что я повернулась лицом к заливу, глядя на ничем не прерываемую линию бледного горизонта. — Тысяча миль океана, и больше ничего, отсюда до самой Америки. И мы его победили. Здорово, правда? Стоит же того, чтоб немножко отпраздновать?

Его энтузиазм заражал. Я кивнула, не успев еще перевести дух от смеха и ветра. Теперь он обнимал меня за плечи одной рукой; его плащ бился о мое бедро. Запах моря, озоновый запах пронизывающей соленой водяной пыли, был вездесущ. Радостный ветер раздул мои легкие, и мне хотелось закричать. Вместо этого я по внезапному капризу повернулась к Флинну и поцеловала его — долгим, дух захватывающим поцелуем, соленым на вкус, и мой рот прилип к его рту, как рыба-прилипала. Я все еще смеялась, сама не зная почему. На мгновение я исчезла; стала кем-то другим. Мой рот горел; кожу покалывало. Волосы наэлектризовались. Вот, подумала я, как чувствует себя человек за секунду до того, как его ударит молния.

Волна влетела между нами, промочив меня до колен, и я отскочила, задыхаясь от удивления и холода. Флинн смотрел на меня с любопытством, явно не чувствуя, что набрал воды в сапоги. Впервые за много месяцев мне стало не по себе рядом с ним, словно земля меж нами переместилась и открыла что-то такое, о чем я даже не знала до нынешнего дня.

Потом он вдруг отвернулся.

Словно ударил. Жар пополз по моему телу, прилив замешательства и смертельного стыда. Как я могла быть такой дурой? Как я могла так ошибочно истолковать его поведение?

— Извини, — сказала я, пытаясь выдавить смешок, хотя лицо мое горело. — Не знаю, что такое на меня нашло.

Флинн опять взглянул на меня. Свет в глазах, кажется, совсем погас.

— Ничего, — сказал он без всякого выражения. — Все в порядке. Давай не будем к этому возвращаться, ладно?

Я кивнула, страстно желая съежиться в крохотный комочек, чтобы меня унесло ветром.

Флинн, кажется, немного расслабился. Он на миг обнял меня одной рукой, как иногда делал отец, когда был мной доволен.

— Ладно, — повторил он.

И разговор опять перешел на безопасные темы.

По мере приближения весны я завела обыкновение ходить на пляж каждый день — искать признаки перемен или ущерба. Особенно я забеспокоилась с началом марта: ветер опять начал сменяться на южный, неся с собой злые приливы. Но злые приливы почти ничего не сделали Ле Салану. Ручей держался молодцом, на Ла Буше было сухо, лодки по большей части были вытащены в безопасное место. Даже Ла Гулю, кажется, совсем не пострадал, если не считать куч некрасивых черных водорослей, которые прилив выбрасывал на берег, — Оме забирал их каждое утро для удобрения полей. Бушу стоял на месте. Во время затишья между двумя приливами Флинн выбрался на лодке на Ла Жете и объявил, что риф не понес серьезного ущерба. Наша удача пока держалась.

Мало-помалу оптимизм возвращался к саланцам. Дело было не только в том, что наше материальное положение улучшилось. Тут крылось что-то большее. Дети уже не так уныло тащились по утрам в школу, Туанетта купила себе новую щегольскую шляпку, Шарлотта начала красить губы розовой помадой и распустила волосы. Мерседес стала проводить меньше времени в Ла Уссиньере. Усеченная нога Аристида в дождливые ночи болела не так сильно. Я приводила шлюпочную мастерскую отца в рабочий вид: вычищала старый сарай, откладывала в сторону материалы, которые еще годились в дело, откапывала корпуса лодок, полузанесенные песком. А в домах по всему Ле Салану проветривались постели, вскапывались грядки, свободные комнаты обставлялись получше для долгожданных гостей. Про них никто не говорил вслух — дезертиров в деревне редко упоминали, еще реже, чем покойников, — но все равно из ящиков извлекались фотографии, письма перечитывались, телефонные номера зубрились наизусть. Кло, дочь Капуцины, собиралась приехать на Пасху. Дезире и Аристид получили открытку от младшего сына. Все было так, словно весна пришла раньше срока и новые ростки брызнули из пыльных углов и просоленных трещин.

Это затронуло даже отца. Я начала что-то подозревать, когда, вернувшись с Ла Гулю, обнаружила у крыльца штабель кирпичей. Рядом еще были шлакоблоки и мешки с цементом.

— Твой отец решил заняться строительством, — сказал Ален, встретив меня в деревне. — Кажется, он хочет устроить душевую или дом расширить.

Эта новость меня не удивила: в стародавние времена Жан Большой постоянно затевал какое-нибудь строительство. Я поняла, что дело серьезное, только когда Флинн явился с погрузчиком, бетономешалкой и новой порцией кирпичей и шлакоблоков.

— Это что? — вопросила я.

— Работа, — ответил Флинн. — Твой отец хочет кое-что поделать.

Он отвечал с какой-то странной неохотой; это будет новая ванная комната, сказал он, взамен старой, в том конце лодочного сарая. Ну, может, еще то да се. Жан Большой попросил его все это сделать по его собственным планам.

— Но это ведь хорошо, правда? — спросил Флинн, увидев выражение моего лица. — Это значит, что ему не все равно.

Я не была в этом так уверена. До пасхальных выходных осталась всего пара месяцев, а ведь Адриенна поговаривала о том, чтобы приехать на это время, когда у детей будут каникулы в школе. Может быть, это хитрость, чтобы ее привлечь. А деньги — стоимость материалов и работы? Жан Большой никогда ничем не давал мне понять, что у него есть деньги где-то в заначке.

— Сколько это будет стоить? — спросила я.

Флинн сказал. Цена была божеская, но я точно знала, что мой отец и этого себе позволить не может.

— Я заплачу, — сказала я.

Он покачал головой.

— Нет. Все уже обговорено. Кроме того, у тебя денег нет, — добавил он.

Я пожала плечами. Неправда, у меня еще кое-что оставалось. Но Флинн был непоколебим. За стройматериалы уже заплачено. А работа, сказал он, бесплатно.

Стройматериалы заняли бо́льшую часть шлюпочной мастерской. Флинн очень извинялся, но, как он сказал, их совершенно некуда было больше положить, и к тому же это всего на неделю-другую. Поэтому я пока что перестала трудиться в шлюпочной мастерской и отправилась в Ла Уссиньер с альбомом для рисования. Однако по прибытии я обнаружила, что «Иммортели» закрыты строительными лесами — возможно, из-за сырости, вызванной высокими приливами.

Был прилив; я пошла на пустынный пляж, села, прислонившись спиной к волнолому, и стала наблюдать. Я просидела несколько минут, чиркая карандашом по бумаге почти от нечего делать, и вдруг заметила объявление, прибитое к скале высоко у меня над головой, — белая доска с черными буквами:

Я встала и принялась разглядывать эти слова. Конечно, кражи песка и раньше случались: по нескольку мешков там и сям, обычно для строительства или садовых нужд. Даже Бриман закрывал на это глаза. Но с пляжа пропала просто уйма песка. Гораздо больше, чем можно было бы объяснить обычной кражей.

Пляжные беседки, пережившие зиму, громоздились на деревянных сваях примерно в метре над землей; в августе они сидели прямо на песке. Я быстро начала рисовать: голенастые пляжные беседки, изгиб полосы прибоя, ряд булыжников за волноломом, прилив, который поднимался, выслав впереди себя авангард из водяной пыли.

Я так погрузилась в работу, что не сразу заметила сестру Экстазу и сестру Терезу, которые сели на волнолом прямо надо мной. На этот раз они были без мороженого, но у сестры Экстазы был пакетик конфет, который она время от времени передавала сестре Терезе. Обе были, кажется, ужасно рады меня видеть.

— Сестра, да это же Мадо Жана Большого…

— Малютка Мадо со своим альбомом. Пришла на море посмотреть, э? Нюхнуть южного ветра? — спросила сестра Тереза.

— Это он и создал наш пляж. Южный ветер, — объявила сестра Экстаза. — Так говорит Бриман.

— Бриман, он умный.

— Очень-очень умный.

Меня всегда забавляло, как сестры эхом повторяют одна другую; без запинки подхватывают фразу, словно щебечущие птицы.

— Я бы даже сказала, слишком умный, — улыбаясь, отозвалась я.

Монахини засмеялись.

— А может, недостаточно умный, — сказала сестра Тереза.

Монахини слезли со своего насеста на волноломе и принялись спускаться ко мне, подоткнув рясы.

— Ты кого-то ждешь?

— Там никого нету, Мадо Жана Большого, совсем никого.

— Кто будет на море в такую погоду? Ты знаешь, мы всегда так говорили твоему отцу…

— …он-то вечно глядел на море, ты же знаешь…

— …но она так и не вернулась.

Старушки монахини уселись на плоском камне рядом со мной и уставились на меня птичьими глазками. Я ошарашенно поглядела на них. Я знала, что у отца есть романтическая жилка, доказательством тому служили имена, которые он давал своим лодкам, но мысль, что он мог сидеть здесь и обшаривать взглядом горизонт в надежде на возвращение моей матери, была неожиданной и странно меня тронула.

— А все-таки, ma soeur, — сказала сестра Экстаза, потянувшись за конфеткой, — малютка Мадо вернулась, разве не так?

— И кажется, счастье Ле Салана переменилось. Конечно, благодаря святой.

— О да. Святая. — Монахини захихикали.

— У нас, правда, дела похуже, — сказала сестра Экстаза, глядя на леса, окутавшие «Иммортели». — Нам не так везет.

Быстро надвигался прилив. На Колдуне всегда так — волны несутся по отмелям с обманчивой скоростью. Не одному охотнику за устрицами и креветками приходилось бросать улов и плыть, спасая свою жизнь, если его заставал этот сильный молчаливый поток. Я видела течение, и, судя по всему, сильное — оно нащупывало путь к пляжу. С островами, стоящими на дюнах, так часто бывает: малейшее изменение может отвести течение в сторону, за одну зиму превратить укрытый от стихий заливчик в голый мыс, занести мели илом, превратить их в пляж, а потом в дюны — всего лишь за несколько лет.

— Это для чего? — спросила я сестер, показав на объявление.

— О, это мсье Бриман придумал. Он считает…

— …что кто-то ворует песок.

— Ворует? — Я подумала про новый слой песка на Ла Гулю.

— Да, с лодкой, а может, с тягачом. — Сестра Тереза радостно улыбнулась со своего насеста. — Он обещал награду.

— Но это же глупо, — смеясь, сказала я. — Он же должен понимать, что ни один человек не может переместить такое количество песка. Это приливы. Приливы и течения. Вот и все.

Сестра Экстаза вернулась к своему пакетику сладостей. Увидев, что я на нее гляжу, она протянула его мне.

— Ну, Бриман, значит, не думает, что это глупо, — добродушно сказала она. — Бриман думает, что кто-то крадет у него пляж.

Сестра Тереза кивнула.

— Почему бы нет? — прочирикала она. — Такое и раньше случалось.