6
Человеку с материка, скорее всего, нас не понять. Ведь трудно себе представить, что песок может служить образом чего-то постоянного. Написанное на песке легко стирается. Тщательно построенные замки рассыпаются. Песок упрям и изменчив. Он может стереть скалу и проглотить стены, засыпав их дюнами. Он никогда не повторяется. Основа бытия на Колдуне — песок и соль. Наша еда растет уже посоленной, на почве, едва заслуживающей этого имени; наши козы и овцы пасутся на дюнах, и оттого у них нежное, солоноватое мясо. Из песка мы делаем кирпичи и раствор. Из песка — наши кухонные плиты и печи для обжига. Этот остров менял свое обличье тысячи раз. Он шатается на краю Нидпуля, каждый год отторгая от себя куски. Песок подновляет его, песок, который уносится с Ла Жете, крутится вокруг всего острова, как хвост русалки, дрейфует невидимо с одной стороны острова на другую медленными сгустками пены, перемешивается, вздыхает, ворочается. Все прочее изменится, а песок пребудет всегда.
Я все это говорю для того, чтобы люди с материка могли понять возбуждение, охватившее меня в те несколько недель, да и потом тоже. В первую неделю мы планировали. Потом работа, работа: мы просыпались в пять утра и заканчивали поздно ночью. В хорошую погоду мы просто работали ночь напролет; если ветер был слишком сильный или шел дождь, мы работали в помещении — в лодочном сарае, внутри мельницы Оме, в заброшенном картофельном хранилище, чтобы не терять времени.
Оме с Аленом отправились нанимать «Бримана-1», якобы для подвоза стройматериалов. Клод Бриман охотно согласился; был не сезон, и паром, если не считать чрезвычайных происшествий, ходил только раз в неделю, чтобы привезти продовольствие и забрать продукцию рыбозавода. Аристид знал свалку шин по дороге в Порник и организовал их доставку на паром теми же грузовиками, которые обычно забирали с завода макрель в консервах. Мы решили, что счетами должен ведать отец Альбан — единственная кандидатура, с которой согласились и Геноле, и Бастонне. Кроме того, сказал Аристид, даже материковые жители не вдруг решатся надуть священника.
Средства поступали из самых неожиданных источников: Туанетта извлекла тринадцать луидоров из чулка, хранившегося под матрасом, — об этих деньгах не знали даже ее родные. Аристид Бастонне дал две тысячи франков из своих сбережений. Матиа Геноле не дал себя перещеголять и пожертвовал две с половиной тысячи. Другие давали более скромные суммы: Оме — пару сотен плюс пять мешков цемента; Илэр — пятьсот; Капуцина — тоже пятьсот. Анжело денег не дал, но обещал бесплатно поить пивом всех работающих в продолжение всего проекта. По этой причине количество добровольцев постоянно росло, хотя Оме несколько раз влетело — он проводил больше времени в баре, чем за работой.
Я позвонила квартирной хозяйке в Париж и сказала, что не вернусь. Она согласилась поместить мою мебель в хранилище и отправить то немногое, что мне могло понадобиться, — одежду, книги, рисовальные принадлежности — поездом в Нант. Я сняла остатки денег со своего банковского счета и закрыла его. В Ле Салане банковский счет ни к чему.
Флинн сказал, что риф надо строить по частям. Каждый кусок состоял из 150 шин, скрепленных авиационным тросом, который мы заказывали с материка, и сложенных друг на друга столбиками. Мы должны были сделать двенадцать таких звеньев, собрать их на суше, потом, при отливе, смонтировать у Ла Жете. Мы утопим в дно бетонные блоки, наподобие тех, к каким швартуются островные лодки, — они будут служить якорями, и звенья будут крепиться к ним тем же авиационным тросом. Работа была тяжелая — для передвижения тяжелых стройматериалов у нас был только погрузчик из шлюпочной мастерской, и несколько раз нам пришлось приостанавливать работу из-за того, что не подвезли в срок нужные материалы. Но каждый делал что мог.
Туанетта носила работающим на мысу горячее питье. Шарлотта делала бутерброды. Капуцина, в комбинезоне и вязаной шапочке, присоединилась к тем, кто месил цемент, чем пристыдила еще нескольких мужчин и заставила их тоже ввязаться в дело. Мерседес часами сидела на дюне — считалось, что она исполняет обязанности курьера, но на самом деле ей, кажется, интереснее было наблюдать за работающими мужчинами. Я водила погрузчик. Оме складывал шины в столбик, а Гилен Геноле приваривал их к контейнерам. При отливе толпа детей, женщин и стариков копала глубокие ямы под якорные блоки, и мы таскали эти блоки тягачом на Ла Жете при отливе, помечая их место буйками. «Сесилия», лодка Бастонне, выходила в море во время прилива, чтобы оценить снос звеньев. И все это время Флинн бегал меж нас с охапкой бумаг, измеряя расстояния, вычисляя углы и скорость ветра, хмурясь на течения, что пересекались и поворачивали к Ла Гулю. Святая глядела на нас из своей ниши на мысу Грино, и утес под ней был весь заляпан белым свечным воском. Камни под ногами святой были уставлены приношениями — соль, цветы, стаканчики с вином. Аристид и Матиа ходили кругами друг вокруг друга — их перемирие все держалось, и каждый старался обогнать другого в гонке за скорейшее завершение работы. Старик Бастонне, с его деревянной ногой, не мог делать тяжелой работы и вместо этого подгонял своего несчастного внука, которого Геноле и так превосходили числом вдвое, ко все большим трудовым подвигам.
По мере продвижения нашей работы состояние моего отца улучшалось невероятными темпами. Он уже не проводил столько времени на Ла Буш; вместо этого он наблюдал за строительством, хотя редко принимал в нем участие. Я часто видела его — фигура на гребне дюны, очертаниями подобная валуну, плотная, недвижная. Дома он чаще улыбался и несколько раз даже говорил — односложными словами. Даже в молчании его я почувствовала перемену, и в глазах у него убавилось пустоты. Порой он долго не ложился по вечерам, слушая радио или наблюдая, как я делаю наброски в альбоме. Раз или два мне показалось, что мои рисунки лежат в беспорядке, словно их кто-то просматривал. После этого я стала оставлять альбом на виду, чтобы он мог смотреть, когда захочет, хотя при мне он этого никогда не делал. Это уже начало, говорила я себе. Даже Жан Большой, казалось, стоял на пороге перемен.
И конечно, Флинн. Я не заметила, как это случилось, — без видимых симптомов, понемногу мои защитные сооружения постепенно размыло, и я, захваченная врасплох, не поняла, что произошло. Я вдруг ловила себя на том, что смотрю на него, сама не зная почему, изучаю выражение его лица, словно готовясь писать портрет, ищу его глазами в толпе. С того утра после ночи чудес мы почти не говорили друг с другом, но все равно, кажется, между нами что-то произошло. Во всяком случае я так думала. Стечение обстоятельств. Я замечала какие-то вещи, которых не замечала никогда раньше. Нас случайно сводило за работой; мы вместе пыхтели, складывая шины в столбик; нас обоих промачивало до нитки брызгами приливной волны, пока мы закрепляли звенья на месте. Мы вместе пили у Анжело. И у нас была тайна. Она связывала нас. Делала нас участниками одного заговора, почти друзьями.
Флинн хорошо умел слушать, когда нужно, и сам был неистощим на смешные анекдоты и всякие небылицы — про Англию, Индию, Марокко. По большей части его россказни были чепухой, но он попутешествовал; видел страны и людей, блюда и обычаи, реки и птиц. Через него я словно тоже путешествовала по свету. Но мне ни разу не удалось проникнуть в потайную часть его души, запертый отсек, куда меня не звали. Я не понимала, почему меня это беспокоит. Если б он спросил, что мне от него надо, я бы затруднилась с ответом.
Жилье, обустроенное в старом блокгаузе, было удобным, но все же импровизированным. Большое внутреннее помещение, вычищенное и побеленное им, окно на море, стулья, стол, кровать — все построено из выброшенного волнами мусора. Обстановка резала глаз, но все же была чем-то приятна, как и он сам. В оконную замазку были вдавлены ракушки. Стулья сделаны из автомобильных шин, крытых парусиной. С потолка свисал гамак, когда-то бывший рыболовной сетью. Снаружи жужжал генератор.
— Просто невероятно, как вы преобразили это место, — заметила я, оказавшись у него впервые. — Раньше тут был бетонный куб, наполненный песком.
— Ну, я же не мог навсегда остаться у Капуцины, — сказал он. — Люди уже начали поговаривать.
Он задумчиво обводил ногой узор из раковин, выложенный в бетонном полу.
— Неплохая нора для потерпевшего кораблекрушение? — заметил он. — Уютно, как дома.
Мне почудилась в его голосе тоскливая нотка.
— Потерпевший кораблекрушение? Вы себя так видите?
Флинн засмеялся.
— Забудьте об этом.
Я не забыла, но я знала, что невозможно заставить его говорить, если он не хочет. Однако его молчание не мешало мне предаваться догадкам. Может, он приехал на остров, прячась от каких-то неприятностей с законом? Это было возможно; люди типа Флинна всегда в конце концов берут слишком круто к ветру, а я часто спрашивала себя, как это его вдруг занесло на Колдун — остров настолько маленький, что едва заметен на карте.
— Флинн, — сказала я наконец.
— Да?
— Где вы родились?
— Моя родина очень похожа на Ле Салан, — беспечно сказал он. — Маленькая деревушка на побережье Ирландии. Там был пляж и очень мало что еще.
Значит, он не англичанин. Интересно, какие еще из моих предположений окажутся ошибочными.
— Вы когда-нибудь там бываете?
У меня, похоже, никак не укладывалось в голове, что человеку может быть все равно, где он родился, и я думала, что у Флинна должно быть что-то похожее на мою тягу к дому.
— Там? Господи, нет, конечно. Что там делать?
Я посмотрела на него:
— А тут что делать?
— Искать пиратский клад, — загадочно произнес Флинн. — Миллионы франков… целое состояние… в дублонах. Как только я его найду, меня здесь уже не будет: фффу! — и нету. Здравствуй, Лас-Вегас.
Он расплылся в ухмылке. Но мне снова показалось, что в голосе его звучит смутная тоска, почти сожаление.
Я опять оглядела комнату и впервые заметила, что, несмотря на бодрую пестроту обстановки, тут не было ни одной личной вещи: ни единой фотографии, ни книги, ни письма. Я сказала себе: он может завтра выйти отсюда и не оставить ни единого намека на то, кто он такой и куда ушел.