Книга: Непристойная страсть
Назад: Глава 5
Дальше: Глава 7

Глава 6

— Говорю вам, с ней что-то случилось! — настойчиво повторил Наггет, и его затрясло, — Господи Иисусе, меня опять крючит!
Он закашлялся, так что, казалось, у него разрываются легкие, и сплюнул через плечо Мэтта, попав в пальмовый ствол с необыкновенной меткостью.
Все шестеро, голые, уселись в кружок на корточках; издали они были похожи на маленькие камни, торчащие из песка, темные и неподвижные, расположенные кольцом, как будто какой-то таинственный прорицатель приказал расставить их для совершения магического ритуала. День был великолепный, теплый, но не жаркий, в воздухе не было ни намека на влажность. Но, несмотря на все соблазны погоды, они повернулись спиной к морю, песку и пальмам, сосредоточив свое внимание внутри кружка на самих себе.
Предметом их оживленной беседы была сестра Лэнгтри. Совещание созвал Нейл, и они все очень серьезно отнеслись к нему. Мэтт, Бенедикт и Льюс считали, что ей просто немного нездоровится из-за погоды, а в остальном все в порядке; а Наггет и Нейл утверждали, что происходит что-то очень серьезное. Майкл же, к ярости Нейла, воздерживался от каких-либо высказываний всякий раз, когда спрашивали его мнения.
«Интересно, насколько мы честны? — вопрошал сам себя Нейл. — Мы носимся тут со всякими идеями, начиная от сыпи или малярии и кончая женскими проблемами, как будто всерьез считаем, что дело только в каких-то телесных недомоганиях. Да у меня первого не хватит смелости предположить что-то другое. Хотелось бы расколоть Майкла, но пока что даже трещины не наметилось. Он не любит ее! Я люблю, а он — нет. Разве это правильно или справедливо, что она не замечает меня из-за него? Почему он не любит ее? Я готов убить его за то, что он делает с ней».
Но спор не разгорался, вспышки его прерывались продолжительными паузами. Они боялись. Она так много значила для них, и им никогда раньше не приходилось беспокоиться о ней по какому бы то ни было поводу. Она всегда воплощала собой несокрушимую твердыню в их океане неопределенности, к которой они всегда могли прибиться и переждать, пока их штормы в конце концов утихнут и наступит долгожданный покой. Каких только метафор они для нее не напридумывали: и звездочка, и госпожа, и скала, и хранительница очага, и помощница. И у каждого из них были свои представления о ней и воспоминания исключительно личные, связанные с ней, свои глубоко скрытые причины любить ее.
Для Наггета сестра Лэнгтри была единственным в мире человеком, кроме его матери, который не был безразличен к его жалобам на крайне опасное состояние, в котором находится его здоровье. Когда его переводили из отделения общей хирургии, все тамошние больные приветствовали его уход воплями благодарности, под которые он и покинул этот душный шумный мирок, где никто не хотел его слушать, так что ему постоянно приходилось повышать голос, чтобы добиться внимания. Он так болен, а ему никто не верил. В отделении «Икс» он вошел с головной болью. Конечно, приходится признать, это была не обычная мигрень, а тупая, отдающая в виски боль — протест организма против физического напряжения. Вообще-то, эта боль по-своему ничем не лучше мигрени.
Сестра Лэнгтри села на край его кровати и с таким вниманием слушала, как он описывает свое состояние, истинную природу головной боли, и ей было интересно. Она беспокоилась за него. Наггет так прочувствованно рассказывал ей про свою боль, и на нее это производило впечатление, она переживала его страдания вместе с ним. А потом — ох! — она принесла смоченные холодной водой полотенца, выставила на выбор много разных маленьких пилюлек, но и это не главное, а то, что теперь он мог купаться в блаженстве, обсуждая с ней во всех подробностях различные сложности в подборе подходящего лечения его теперешней головной боли, которая совсем непохожа на прежние… Понятно, он знал, что это все ее маленькие хитрости — он, Наггет, не дурак. И диагноз в истории болезни остался прежним. Но важно то, что она небезразлична к нему, раз уделяет ему столько своего драгоценного времени, а Наггет измерял заботу только в количестве потраченного на него времени. И еще она такая красивая, такая полноценная личность и всегда смотрит на него так, как будто он действительно имеет для нее значение.
Для Бенедикта сестра Лэнгтри была неизмеримо выше всех женщин на свете, притом что он, как обычно, отделял женщин от девушек. Сначала они все рождались одинаковыми. Но потом оказывалось, Что девушки — отвратительные существа, они смеялись над его внешностью и без конца жестоко дразнили его, гадкие, как кошки. С другой стороны, женщины — они совсем не такие, очень спокойные существа, они хранительницы рода, и Бог их любит. Мужчины убивают, калечат, а также блудят, девушки разрывают мир на части, но женщины — это жизнь и свет. А сестра Лэнгтри — самая совершенная из женщин; он не мог смотреть на нее спокойно, ему хотелось упасть на колени и омыть ей ноги, умереть за нее, если это понадобится.
И Бенедикт старался никогда не думать про нее грязное, потому что тогда он предал бы ее, но все-таки иногда в непокорных снах она являлась против его воли в окружении грудей и тех мест, покрытых темными волосами. Тогда он убеждался, что слишком низок, чтобы даже просто смотреть на нее. А искупить свою вину он сможет только тогда, когда найдет наконец ответ, который давно уже искал, и каким-то образом он чувствовал, что Бог послал сестру Лэнгтри ему, чтобы она показала, где ответ. Правда, пока ответ все еще ускользал от него, но с ней он не чувствовал разлада в себе, ощущал себя частью чего-то большого. И с Майклом он испытывал то же самое; вообще, с тех пор как Майкл пришел, он понял, что сестра Лэнгтри и Майкл — это один человек, единое целое, исключительно хорошее и доброе Божье создание.
Что до остальных в отделении «Икс», то они, как и весь мир, подразделялись на отдельные предметы. Наггет — это куница, горностай, хорек, крыса. Бенедикт понимал: очень глупо представлять, что если бы Наггет отрастил бороду, то у него выросли бы и усики, как у грызунов, но он все равно представлял, и каждый раз, когда он видел, как Наггет бреется, он очень волновался и с трудом мог совладать с желанием одолжить ему свою бритву, чтобы Наггет побрился еще, потому что усики уже притаились у него под кожей и ждут своего часа.
Мэтт — ком, косточка от четок, обточенный камень, глазное яблоко, ягода смородины, осьминог с отрубленными щупальцами, вывернутый наизнанку, слезинка на щеке, и, вообще, он — все круглые, гладкие непрозрачные предметы, потому что слезы тоже непрозрачные, они текут ниоткуда никуда.
Нейл — это горный кряж, весь изъеденный дождем и ветром, колонна с каннелюрами, два борта, между которыми лежит язык; отметины скрюченных в муках пальцев на глиняном столбе; спящий стручок, который не может раскрыться, потому что Бог склеил его края небесным клеем, и теперь смеялся над Нейлом, да, смеялся!
Льюс — это Бенедикт. Тот Бенедикт, которого Господь сотворил бы, если бы был им доволен; свет, жизнь и песнь. А еще Льюс — зло, предательство Бога, оскорбление Бога, злой перевертыш. Если Льюс такой, какой же Бенедикт?

 

Нейл очень тревожился. Сестра Лэнгтри ускользала от него, и это было невыносимо. Ни за что он с этим не смирится. Только не теперь, когда он наконец стал понимать самого себя и увидел, как он похож на старика из Мельбурна. Сила его возрастала, и он наслаждался этим ощущением. Как странно, что понадобился Майкл с зеркалом, в котором первый раз отразился он сам именно таким, каков он есть на самом деле. Жестока жизнь! Прийти к осознанию самого себя благодаря тому, кто уносит с собой, отнимает единственное, ради чего ему так нужно было это осознание… Онор Лэнгтри принадлежала Нейлу Паркинсону, и он не собирается отдавать ее. Должен быть какой-то выход. Надо вернуть ее, и он это сделает!

 

Для Мэтта она была ниточкой, связывающей его с домом, голос во тьме, дороже которого для него теперь не было ничего. Он знал, что никогда не увидит больше свой дом — в буквальном смысле этого слова, и по ночам часто лежал, стараясь вспомнить, как звучал голос его жены, представить себе звонкие колокольчики — голоски его дочерей, но ничего не получалось. Голос сестры Лэнгтри сросся с клетками его мозга — умирающего мозга (он теперь знал это), и только отдаленное эхо тех ушедших времен и забытых мест доносилось сквозь этот голос, как если бы они существовали в нем. Но любовь к ней не вызывала у него желания узнать ее тело. Для него, который никогда не видел ее, она вообще не имела тела. У него как-то теперь вообще не возникало телесных желаний, даже в воображении, просто не было сил, и, мысль о встрече с Урсулой ужасала его, потому что он знал, что она ждет от него желания ее тела, а у него больше не было этого желания. В душе его поднималось отвращение, как только он представлял себе, что будет ощупывать свою жену вдоль и поперек, разыскивая то, что нужно разыскать, как улитка, или питон, или ленивая морская водоросль, бесцельно оборачивающая самое себя вокруг случайного препятствия. Урсула принадлежала миру, который он когда-то видел. Сестра Лэнгтри была светом во тьме. Нет ни лица, ни тела. Просто чистота чистого света.

 

Льюс вообще старался о ней не думать. Он не мог, потому что каждый раз, когда мысль о ней появлялась в его голове, перед глазами у него немедленно возникало это ее выражение брезгливого отвращения. Неужели она не может увидеть, каков он на самом деле? Он хотел от нее только одного: показать ей, что она теряет, отвергая его, но на этот раз он совершенно не знал, как сделать, чтобы уговорить эту женщину. Ведь обычно у него это получалось легко! Сейчас Льюс ничего не понимал и ненавидел ее. Хотел отплатить за эти ее взгляды, за отвращение, за то, что она так упорно отталкивает его. Так что, вместо размышлений о самой сестре Лэнгтри, он принялся разрабатывать в уме детали изощренной мести, которую он непременно осуществит. И каким-то образом все мысли его на эту тему были связаны с одним и тем же образом Лэнгтри, валяющейся на коленях у его ног, признающей свои заблуждения, умоляющей, чтобы он еще и еще и еще раз…
Майкл не успел еще достаточно узнать ее, но сам процесс узнавания начал доставлять ему удовольствие, что вовсе не радовало его. Если не говорить о сексе, его познания о женщинах были крайне ограничены. Единственной женщиной, которую он знал хорошо, была его мать, а она умерла, когда ему было шестнадцать лет. Умерла, потому что внезапно решила, что ей незачем больше жить, так, по крайней мере, это выглядело, и смерть ее была для него страшным ударом. Он и его отец чувствовали себя ответственными за ее уход, хотя оба совершенно не представляли, что же они сделали, что ей стала так невыносима жизнь. Сестра была старше его на двенадцать лет, поэтому он совсем не знал ее. Пока он учился в школе, его до крайности поражало, что девочки считают его интересным и привлекательным. Майкл произвел дальнейшие исследования в этой области, которые, однако, не слишком удовлетворили его. Девушки всегда ревновали его к хромым уткам и прочим убогим созданиям и совершено не понимали, почему именно эти «несчастненькие» для него важнее.
Правда, у него был один довольно-таки долгий роман с девушкой из Мэйлэнда, настоящий роман, с многочисленными и разнообразными сексуальными упражнениями, и ему это очень нравилось, потому что она не требовала от него ничего большего, и он не чувствовал себя связанным. Но война прервала их встречи, и очень скоро после того, как он уехал на Ближний Восток, она вышла замуж. Когда он узнал об этом, он, в сущности, не особенно расстроился — слишком много сил отнимала у него необходимость выжить, так что на размышления времени уже не оставалось.
Но самое странное было то, что он не чувствовал особой потребности в сексе, наоборот, он ощущал себя более сильным и полноценным без него. А может быть, ему просто повезло, и он был одним из тех людей, кто мог попросту не думать об этом, отбрасывать в сторону все проблемы, связанные с сексом. Но он точно не знал, в чем дело, да и не интересовался этими вопросами.
Основным чувством, которое он испытывал к сестре Лэнгтри, была симпатия, и он не мог бы определить в точности, с какого времени в этой симпатии появилось что-то более личное и близкое. Но утро на кухне стало для него настоящим потрясением. Льюс играл с ним в глупые сексуальные игры, а он стоял и ждал, не теряя самообладания, когда наступит момент, чтобы дать себе выход и при этом укротить эту жажду убить. А когда момент наконец пришел и он уже открыл рот, чтобы сказать Льюсу, куда ему убраться, вдруг раздался этот шорох у двери.
Поначалу стыд просто заливал его — ну как они с Льюсом должны были выглядеть со стороны? И как он сможет ей все объяснить? Поэтому он даже не стал и пытаться. А потом он прикоснулся к ней, и что-то произошло с ними обоими, что-то гораздо более сильное, чем просто ощущение тела, и в то же время все было заключено в теле. Майкл понял, что она испытывает то же самое и так же сильно; есть вещи, которые не требуют слов или даже взглядов. Господи, ну почему сестрой в отделении «Икс» не оказалась та уютная неопределенного возраста гусыня-надсмотрщица, которую он себе представлял перед приходом сюда? Что толку заводить какие-то личные отношения с сестрой Лэнгтри, ведь это все равно ни к чему не приведет. И все-таки… Да, думать об этом уже само по себе невыносимо прекрасно. Потому что здесь не только половое возбуждение, но и что-то еще; а он, оказывается, никогда раньше не понимал, что такое женщина.

 

— Послушайте, — сказал Нейл, — мне кажется, мы должны учитывать вот какую вещь. Сестренка здесь, в «Иксе», уже целый год, и мне кажется вполне естественным, что она просто устала — от Базы, от «Икса» и от нас. Она же никого, кроме нас, не видит. Майк, ты новенький, как тебе кажется?
— Мне кажется, что из всех вас я меньше всего гожусь, чтобы судить об этом. Так что спрошу-ка я Наггета. Ты как думаешь?
— Я не согласен! — горячо возразил Наггет. — Если бы мы надоели сестренке, я узнал бы первый.
— Не надоели, а устала! Это разные вещи, — терпеливо принялся объяснять Нейл. — Разве мы все не устали? Так почему же она должна быть другой? Или вы, может быть, думаете, что, проснувшись поутру, она спрыгивает с кровати и распевает от радости, что вот-вот встретится с нами в палате? Послушай, Майкл, выскажись. Я хочу знать твое мнение, а не Наггета или кого-нибудь другого. Ты здесь недавно, не так глубоко завяз и способен видеть все так, как оно есть на самом деле. Как ты считаешь, она хочет еще быть с нами?
— Не знаю, говорю тебе! Спроси у Бена, — упирался Майкл, глядя Нейлу прямо в глаза. — Ты попал пальцем в небо, приятель.
— Сестра Лэнгтри — слишком прекрасная женщина, чтобы устать от нас, — произнес Бенедикт.
— Она разочарована, — заявил Льюс. Мэтт фыркнул.
— Ну, вообще-то в «Иксе» нетрудно разочароваться, — заметил он.
— Да я не об этом, крот ты безглазый! Я что хочу сказать: она ведь женщина? Так? А у нее никого нет, вот так-то!
От них, казалось, исходили волны отвращения, но Льюс только ухмылялся, как будто получил большое удовольствие.
— Знаешь, Льюс, ты до того низкий, что тебе пришлось бы подставить лестницу, чтобы дотянуться до змеиного брюха, — высказался Наггет. — Меня от тебя рвет.
— Да ты назови, от чего тебя не рвет, — огрызнулся Льюс.
— Смирись, Льюс, — мягко вмешался Бенедикт. — Тебе нужно стать очень смиренным. Все люди должны научиться смирению, прежде чем смерть настигнет их, а никто из нас не знает, когда это произойдет. Может быть, мы умрем завтра, а может, — через пятьдесят лет.
— Заткнись со своими проповедями, ты, цапля, — взвился Льюс. — Если ты и дальше так будешь продолжать, через неделю, после того как уедешь отсюда, окажешься в психушке.
— Ты этого не увидишь, — сказал Бен.
— Да уж клянусь! Я буду слишком занят своей славой.
— Только не за мой счет, — передернулся Мэтт. — Я и гроша не дам, чтобы посмотреть, как ты писаешь.
Льюс радостно загоготал.
— Ух, если ты сможешь увидеть, как я писаю, я сам дам тебе этот чертов грош!
— Нейл абсолютно прав! — раздался вдруг голос Майкла.
Пререкания медленно затихали; все повернулись к нему с любопытством, потому что впервые слышали, чтобы он так заговорил — с гневом, страстью, как власть имеющий.
— Еще бы она не устала, и можно ли ее за это винить? Каждый день одно и то же: Льюс наскакивает на всех, и все тут же наскакивают на Льюса. Какого черта вы не можете оставить друг друга в покое и ее тоже? Что бы с ней ни происходило, это ее личное дело, а не ваше! Если бы она захотела, чтобы вы имели к этому отношение, она бы так и сказала. Оставьте ее в покое! От вас спиться можно! — он поднялся на ноги. — Бен, пойдем в воду. Смоем с себя грязь. Во всяком случае, я попытаюсь, хотя все дерьмо, которое тут налетело, нужно неделю отмывать, не меньше.
«Наконец-то в броне появилась крошечная трещинка, — подумал Нейл без особого воодушевления, глядя, как Майкл и Бенедикт побрели в сторону моря. Спина Майкла выглядела такой прямой. — Все-таки он небезразличен к ней, черт побери! Теперь все дело в том, знает ли она об этом? Сомневаюсь. И во всяком случае, постараюсь, насколько это от меня зависит, чтобы так оно и оставалось».

 

— Первый раз вижу, как ты вышел из себя, — сказал Бенедикт, входя вместе с Майклом в море.
Майкл остановился по пояс в воде и внимательно посмотрел на темное от тревоги истощенное лицо. Он и сам сейчас не мог скрыть беспокойства.
— Зря я это сделал, — признался он. — Болтать сгоряча — хуже некуда, да и глупо ужасно. Я вообще-то не вспыльчивый, поэтому терпеть не могу, когда меня вынуждают вот так себя вести. Это же совершенно бесполезно! Поэтому я и ушел от них. Если бы я остался, я совсем бы дурака из себя свалял.
— Ты же такой сильный, ты всегда можешь преодолеть искушение, — с сожалением произнес Бенедикт. — Жаль, что я не такой!
— Брось, приятель, ты самый лучший из всех пас, — ласково сказал Майкл.
— Ты правда так думаешь, Майкл? Я очень стараюсь, но это так трудно. Я слишком много потерял.
— Ты себя потерял, Бен, а больше ничего. Все здесь, у тебя в душе, ждет, когда ты найдешь дорогу к себе.
— Во всем виновата война. Она сделала из меня убийцу. Но все-таки я знаю, что это только предлог. На самом деле война ни при чем. Это я сам. Я просто не оказался достаточно сильным, чтобы пройти испытание, которое мне послал Бог.
— Нет, это война, — возразил Майкл, перебирая руками в воде. — Мы все затронуты, не только ты один. Потому мы в «Иксе» и оказались. Если бы не война, ничего бы с нами не случилось. Некоторые считают, что война, мол, это естественно для людей, но мне так не кажется. Не знаю, может быть, когда речь идет о нации, это и естественно, или же для тех пожилых джентльменов, которые ее затевают, но для мужчин, которые должны сражаться и погибать, нет вещи более противоестественной, чем война.
— Но ведь Бог все устраивает, — сказал Бенедикт, погружаясь в воду по шею, а затем опять всплывая. — Значит, это естественно. Бог послал меня на войну. Я сам не записывался, потому что не знал, как мне быть, и молился, и Бог велел мне подождать. Если бы он считал, что мне нужно испытание, он бы послал меня. И он так сделал. Так что все естественно.
— Так же, как рождение или брак, — скривив губы, произнес Майкл.
— А ты собираешься жениться? — спросил Бенедикт, вздернув голову, как будто боялся пропустить ответ.
Майкл думал об этом, думал о сестре Лэнгтри, такой воспитанной, образованной. Она благородная женщина, офицер высокого звания. Принадлежит к тому классу, с которым ему почти не доводилось сталкиваться перед войной и к которому он не захотел присоединяться во время войны, хотя возможность у него была.
— Нет, — серьезно ответил он. — Не думаю, что у меня осталось что-то, что я мог бы предложить. Я уже просто не тот, каким был раньше. Возможно, я слишком многое о себе понял. Мне кажется, чтобы жить с женщиной и воспитывать детей, человек должен сохранить о себе какие-то иллюзии, а у меня их больше нет. Я был там и прошел весь путь обратно, но теперь я оказался там, где не мог оказаться, не будь войны. Ведь это же имеет значение, правда?
— Да, конечно! — пылко подтвердил Бенедикт, просто чтобы доставить удовольствие другу. На самом деле он ничего не понял.
— Я убивал людей. Даже пытался убить соотечественника. Прежние лозунги уже не действуют, как раньше. Да это и невозможно. Я поливал огнем из гранатометов целые поля человеческих остатков, потому что невозможно было их собрать, чтобы прилично похоронить. Мне приходилось разыскивать опознавательные значки в месиве из крови и внутренностей глубиной в несколько дюймов — такого не увидишь ни на одной скотобойне. Мне было так страшно, что казалось, я не смогу больше сдвинуться с места. И плакал я тоже немало. И пройдя через все это, как я могу воспитывать сына? Да ни за что, даже если я буду последним из живущих на земле мужчин.
— Это наша вина, — сказал Бенедикт.
— Нет, это наше горе, — ответил Майкл.
Назад: Глава 5
Дальше: Глава 7