Дни становились прохладнее, и с переменой погоды чума ослабила свою хватку. Отец вернулся к себе домой, Франческо снова зачастил к своим проституткам, а я получила разрешение ездить на рынок и в церковь, когда захочу. Однажды утром я оставила на ночном столике книгу, хотя никаких новых писем в столе Франческо не обнаружила. На следующий день я отправилась в церковь Пресвятой Аннунциаты.

К моей радости, с Леонардо ничего не случилось. Он даже успел поработать над портретом. Резкие линии и тени моих черт смягчились под легким слоем красной охры, лицо обрело прозрачную плоть. Я уже не выглядела как призрак.

Но когда я рассказала художнику об отцовском предупреждении, что «серые» поплатятся кровью, и поведала о своих муках из-за того, что не сумела приехать и предупредить его, он ответил:

— Вы не виноваты. Мы знали об опасности еще задолго до того, как ваш отец заговорил о ней с вами. Если и есть вина, то моя. Я не сумел… вовремя воспользоваться своим влиянием. Но весь ужас в том, что даже если бы нам удалось организовать побег… — Он не смог заставить себя закончить фразу.

— Даже если бы их можно было освободить, то этого не следовало делать, — договорила за него я.

— Да, пробормотал он. — В этом-то и весь ужас. Даже лучше, что они умерли.

И это была правда. Казни возмутили всю Флоренцию; даже самые ярые «плаксы» считали, что монаху следовало бы проявить то самое милосердие, о котором он столько проповедовал сразу после изгнания Пьеро. Изабелла, Елена и даже преданная Агриппина, которая прежде никогда не рисковала высказываться из боязни навлечь гнев моего мужа, теперь в открытую критиковали фра Джироламо.

— Моя мама сказала…— начала я и запнулась, не зная, как выразить свою мысль и не показаться при этом безумной. — Давным-давно мама говорила мне… что Савонаролу свергнут пятеро обезглавленных людей.

— Вот как? Ваша матушка говорила с вами о Савонароле?

— Я знаю, это звучит очень странно. Но… Я верю тому, что она сказала. Думаю, именно это и поможет свергнуть Савонаролу. Скорее всего, он умрет.

Леонардо оцепенел, внимательно слушая меня.

— А что-нибудь еще она говорила о фра Джироламо?

— Думаю, она имела в виду именно его, когда произнесла: «Пламя поглотит его, отрезав от тела руки и ноги, и те провалятся прямо в ад! Его свергнут пятеро обезглавленных!»

Его следующие слова повергли меня в изумление.

— Значит, так тому и быть. Он погибнет в огне. И эти казни помогут его уничтожить. Мы будем ждать этой минуты, и готовиться к ней.

— Так вы верите мне! — воскликнула я.

— Я верю вашей матушке.

Я так долго смотрела на него, что он потупился и произнес с неожиданной нежностью:

— Я ведь вам рассказывал, что видел вашу матушку один раз, когда она носила вас под сердцем.

— Да.

— Она сказала, что ждет дочь. И попросила нарисовать ваш портрет. — Он запнулся. — Именно тогда я подарил ей медальон, отлитый в память о Джулиано, и попросил отдать вам как талисман.

Мне вдруг захотелось разрыдаться. Я робко дотронулась до руки художника.

Синьория отчаянно пыталась вернуть Савонароле любовь народа. Приоры заказали в честь фра Джироламо медаль, на одной стороне которой был выбит устрашающий профиль, а на другой рука, висящая в воздухе, замахивалась мечом под надписью «Ессе gladius Domini super terram cito et velociter». Более того, они уговорили презреть папский приказ, запрещавший ему проповедовать. И вот однажды Франческо объявил, что мы с ним вместе едем послушать речь проповедника. Отцу нездоровилось, и он предпочел остаться дома.

Приоры решили, что самое подходящее место для возвращения Савонаролы за кафедру — это собор, способный вместить огромную толпу; но когда мы с Франческо вошли в Дуомо, я с испугом обнаружила, что он и наполовину не был заполнен. Оказалось, не все были готовы рискнуть и панически боялись быть отлученными от церкви разгневанным Папой.

Решение Франческо посетить эту проповедь пробудило во мне любопытство. После казни пятерых «серых» он настораживался, если речь заходила о Савонароле. Он больше не похвалялся успехами «плакс» и не отзывался горячо о пророке, а когда Агриппина однажды случайно недружелюбно обмолвилась о монахе, он не сказал ни слова. Но наше присутствие на этой проповеди, бросавшей вызов Папе, было демонстрацией его самой горячей поддержки. Или скорее желанием Франческо проконтролировать своего глашатая и то, как реагирует на него публика.

В тот день в соборе никто не плакал, не стенал; горожане смотрели серьезно и настороженно, а когда Савонарола взобрался на аналой, все выжидательно притихли.

Вид фра Джироламо не радовал глаз. Последние несколько месяцев он постился и совсем исхудал, темные глаза провалились в глазницы и лихорадочно блестели. Он вцепился в края кафедры и уставился на толпу; всем свои видом он являл такое страдание, такое отчаяние, что, если бы не поделился им, мог бы сойти с ума. Его дыхание было тяжелым и прерывистым, и мне с моего места было видно, как вздымается его грудь.

Когда монах, наконец, заговорил, я вздрогнула, так как успела позабыть, какой пронзительный и скрипучий у него голос.

Начал он нарочито униженным тоном:

— Господи, как возросло число моих мучителей. Как много их теперь восстает против меня.

Он наклонил голову и целую минуту молчал, не в силах продолжать. Наконец заговорил вновь:

— Я всего лишь инструмент в руках Всевышнего. Я не ищу ни славы, ни известности. Я молил Господа, чтобы он позволил мне вести простую жизнь монаха, дать обет молчания и никогда не подниматься на кафедру. Те из вас, кто упрекает меня, те, кто твердит, что мне не следовало бы в последнее время отходить от политических дел, — разве вы не понимаете, что я держусь в стороне из осознания своей ничтожности, а вовсе не из-за жестокости? Это не я занес топор, не я… Он крепко зажмурился. Всевышний, позволь мне сомкнуть очи и оставить свой пост! Позволь мне насладиться молчанием! Но… Господь не слышит меня. Он не позволит мне отдыхать!

Монах с шумом вздохнул, словно всхлипнул.

— Господь не позволит мне отдыхать. Он повелевает, чтобы я сказал свое слово против всемогущих мира сего, без страха возмездия.

Франческо, сидевший рядом, напрягся.

— Разве я не уважаю папство? — вопрошал фра Джироламо. — Нет! Его учредил сам Всевышний. Ибо разве не сказал Иисус: «…и на сем камне Я создам церковь Мою»? И действительно, все примерные христиане должны чтить Папу и законы церкви. Но любой проповедник, как и любой понтифик, — всего лишь инструмент в руках Всевышнего, а не идол, которому следует поклоняться. А проповедник, который позволяет себе безмолвствовать, больше не может оставаться таким инструментом… Точно так и Папа, который попирает законы Божьи, — это сломанный инструмент, бесполезный. Если душа его нечестива, если он отказывается слушать, то, как Господу его использовать? Никак! И поэтому добропорядочные христиане должны различать законы Божьи и человеческие. Александр — сломанный инструмент, а то, что он отлучил меня от церкви, и есть ересь. Вы, которые пришли сюда сегодня, сознаете это в своих сердцах. А те, кто остался дома, опасаясь Папы, те трусы, и Господь их покарает.

Я взглянула искоса на мужа. Взгляд Франческо, устремленный вперед, был холоден. В соборе стояла непривычная тишина, и слова Савонаролы отдавались эхом от высокого свода.

Проповедник вздохнул и скорбно покачал головой.

— Я пытаюсь хорошо отзываться о его святейшестве, но, когда прихожу сюда, в это святое место, я вынужден говорить правду. Я должен поделиться тем, что мне сказал сам Господь, а слова его были: «Джироламо, если ты будешь, проклят на земле, то тысячу раз будешь благословлен на небесах».

Проповедник воздел руки к небу и заулыбался, словно в эту самую секунду слушал Господа, а потом воскликнул:

— Всевышний! Если я когда-нибудь попрошу прощения, чтобы избежать отлучения от церкви, пошли меня прямиком в ад!

По толпе прихожан прокатился рокот. У каждого, кто слушал проповедника, вырвался возглас возмущения. У Франческо тоже.

Монах смиренно опустил голову, а когда снова взглянул на свою паству, то заговорил рассудительно и мягко:

— Но как мне ответить моим критикам, которые утверждают, что я не говорил со Всевышним? Сейчас я вам отвечу. Господь в своей безграничной мудрости вскоре подаст нам знак, и тогда они навеки умолкнут. Я не желаю обременять Господа… Но если меня вынудят, я подарю Флоренции чудо.

Пока мы шли к экипажу, Франческо был задумчив и рассеян. Когда я заговорила с ним, он, поглощенный своими мыслями, поднял взгляд и в первую секунду, как мне показалось, даже не узнал меня.

— Савонароле необходимо чудо, — сказала я уважительно. — Будем надеяться, что Господь дарует ему чудо в самом скором времени.

Муж пытливо посмотрел на меня, но ничего не ответил.

В студии при церкви Пресвятой Аннунциаты я рассматривала портрет на мольберте. Краска пока не высохла — слой самой бледной розовой краски, придавший нежное сияние щекам и губам, — поэтому я не осмелилась дотронуться до него, хотя меня так и тянуло ткнуть пальцем в ложбинку на шее.

— Здесь есть немножко голубой краски, — сказала я. И тут же заметила, что и зеленой тоже. Все это создавало тончайший намек на вену, просвечивающую под кожей. Я проследила за линией пальцем. Мне казалось, что если дотронуться до панели, то я почувствую биение собственного пульса. — Я совсем как живая.

Леонардо улыбнулся.

— Неужели вы раньше этого не замечали? Мне иногда кажется, что я вижу, как бьется эта жилка. Ваша кожа в этом месте почти прозрачная.

— Конечно, нет. Я никогда не смотрелась в зеркало так долго.

— А жаль, — сказал он без тени насмешки. — Видимо, те, кто обладает редчайшей красотой, менее других способны ее оценить.

Он говорил так искренне, что я смутилась и сразу поменяла тему разговора.

— Давайте начнем.

Как всегда, перед тем как начать позировать, я прочитала наизусть письмо. Он слушал, слегка хмурясь, а когда я закончила, сказал:

Похоже, они отчаялись. Если Савонароле не удастся продемонстрировать чудо, его скормят волкам и обратятся к другой стратегии. Он ни за что не сдастся.

— А этот человек… кем бы он ни был… хочет захватить власть во Флоренции. — Я помолчала. — Кто он? Я уже знаю, что это один из Пацци, но мне хочется понять, почему он так жаждет власти.

Леонардо долго не отвечал. Я настаивала.

— Что со мной случится, если я все узнаю? Допустим, меня поймают. Все равно, скорее всего, я погибну, так как проведала об этой переписке. Кроме того, мне известно, что этот человек хотел убить Папу. Я также знаю, что в деле замешаны Асканио Сфорца и его брат Лодовико.

Художник внимательно на меня посмотрел и обреченно вздохнул. Мы оба понимали, что я права.

— Его зовут Сальваторе. Он незаконный сын Франческо де Пацци, — прозвучал ответ. — Когда убили Джулиано, ему было лет десять. Лоренцо тогда казнил многих его родных, остальные попали в изгнание. Пацци лишились всего — домов, земель… Сальваторе с матерью убежал в Рим. Большинство Пацци хорошие, честные люди. Они несправедливо пострадали по вине Лоренцо и потому накопили много горечи. Но они просто хотели вернуться во Флоренцию, в дома своих предков. В случае с Сальваторе, однако, его мать внушала ему с самого раннего возраста неукротимую ненависть и злобу. Он очень рано повзрослел и воспылал амбициями, сразу решив вернуть Пацци во Флоренцию из мести.

— Все повторяется, — сказала я. — Лоренцо отомстил, а теперь хотят отомстить и Пацци.

— Не все Пацци. Один Сальваторе. Он воспользовался тем, что его семья держит банкирский дом, услугами которого пользуется Папа, для того чтобы втереться к нему в доверие.

Я подалась вперед в недоумении.

— Тогда зачем… Зачем ему связываться с Савонаролой?

Леонардо опустился на стул напротив моего.

— Это очень давняя история, — сказал он. — Началась она с Джованни Пико. В юности он был прекрасным философом, большим любителем женщин. Папа стремился отлучить его от церкви, даже подумывал предать сожжению за довольно нехристианскую идею синкретизма. И только дипломатия Лоренцо де Медичи спасла Пико в тысяча четыреста девяностом году, задолго до того, как отношения Медичи и Папы расстроились. У Пико оказалась короткая память. Он завел любовницу из клана Пацци, и та настроила его против Лоренцо. Когда Джулиано умер и Лоренцо ужасно отомстил Пацци, Пико начал отыскивать способы, как настроить людей против Медичи и вернуть во Флоренцию клан Пацци. Он отправился в Феррару послушать Савонаролу и увидел там харизматическую личность, порицавшую богатых и растленных. Пико почувствовал возможность настроить людей против Лоренцо. А фра Джироламо невероятно легковерный, импульсивный человек. Пико правильно смекнул, что сумеет убедить Савонаролу проповедовать против Медичи. Более того, он сделал так, что монах поверил, будто это его собственная идея. — Я прервала рассказ Леонардо.

— Савонарола знает о Пацци? Об этом Сальваторе?

Художник покачал головой.

— Никоим образом. Савонарола прислушивается к вашему отцу и к фра Доменико, но это уже другая история. Что касается Пико… От своей любовницы он узнал о сыне Франческо де Пацци, Сальваторе. А когда всех Пацци изгнали из Флоренции, Пико обменивался с Сальваторе письмами. Он подогревал ярость мальчишки рассказами об излишествах Медичи, о том, что они запускают руку в общую казну. Когда Сальваторе подрос, он захотел вырвать Флоренцию из рук Медичи, поэтому обратился к Пико за советом, как ему завоевать город. Пико предложил воспользоваться Савонаролой, чтобы изменить общественное мнение, а затем у него родилась идея применить к Лоренцо яд замедленного действия. Пико достаточно хорошо знал Медичи, а потому понимал, что Пьеро не унаследовал отцовских талантов в политике и из него выйдет слабый правитель, которого легко устранить. Первоначальный план состоял в том, чтобы убить Лоренцо, изгнать Пьеро и объявить новым правителем Флоренции Сальваторе. К несчастью — или к счастью, если угодно, — Лоренцо умер, прежде чем Сальваторе сумел собрать достаточно войск или заручиться поддержкой в синьории. Зато Сальваторе удалось отыскать в правительстве одного своего стойкого приверженца — защитника Пацци, некоего Франческо дель Джоконде. И он познакомил Франческо с Джованни Пико. Эти двое состряпали план, как обратить Флоренцию против Медичи. Уверен, план сработал гораздо лучше, чем они даже могли мечтать. Спустя какое-то время, однако, нашего Пико одолели муки совести из-за убийства Лоренцо. Он, в самом деле, начал близко к сердцу воспринимать слова Савонаролы о раскаянии. Это сделало его опасным, ведь он в любую секунду мог во всем признаться. Поэтому его убили.

— Убил мой отец, — подавленно произнесла я.

— Убил Антонио ди Герардини, — поправил меня Леонардо довольно жестко. — У Антонио были свои причины поддерживать Пацци. Он не хотел впутаться в политические интриги.

Я уставилась себе на руки, сложила по привычке одна на другую — именно так Леонардо предпочитал их рисовать.

— А Франческо женился на мне, чтобы иметь возможность контролировать отца.

— Не нужно себя недооценивать, Лиза, — не задумываясь возразил Леонардо. — Вы красивая женщина. Ваш муж знает это. Я видел, как он вел себя рядом с вами на крещении.

Я пожала плечами, не воспринимая лести.

— А что это за «письмо проповедника»? Каким образом оно все разрушило?

Леонардо слегка улыбнулся.

— Управлять Савонаролой оказалось очень трудно. В минуту самовозвеличивания он написал правителям Европы — в том числе Карлу во Францию, Федерико в Испанию, императору Максимилиану, — призывая их объединиться и свергнуть Папу. В письме он заявил, что Александр не христианин и вообще не верит в Бога.

У меня рот раскрылся от изумления.

— Да он сумасшедший.

— Вполне возможно.

— Тут не обошлось и без вас, — заметила я. — Кто-то ведь передал письмо герцогу Лодовико, а от него оно попало к брату, кардиналу Сфорца, а тот, в свою очередь, вручил письмо Папе.

Художник не ответил. Просто ласково смотрел на меня.

— А если, — сказала я, — это так называемое чудо не случится… Если народ откажется пойти за Савонаролой… что тогда произойдет?

— Бойня, — ответил он.

— Если у них не будет другого выбора, как позволить Савонароле погибнуть — если они убьют его или сделают так, чтобы он умер, — тогда им больше не будет нужен мой отец. То есть Антонио…

Леонардо смягчился, ему было жаль меня, но я все же почувствовала прохладцу в его тоне.

— Как мне быть? — Я всем сердцем верила в пророчество мамы о том, что монаха ждет смерть. — Чем дольше я остаюсь в городе, тем опаснее становится ситуация для моего отца. Вы должны нам помочь. Увезите нас из Флоренции. Возьмите с собой в Милан.

— Лиза… — В его голосе послышалась жалость. — Если бы я только мог, я бы давным-давно это сделал. Но это не просто. Речь ведь идет о вас, вашем отце, вашем ребенке… и вашей рабыне, я полагаю. Четыре человека. Вы сами знаете, за каждым вашим шагом следят. Я потому и остановился здесь, в монастыре, чтобы вы могли приходить сюда регулярно, не вызывая подозрения. Но вам ни за что не удастся проскользнуть за городские ворота, пока ваш муж пользуется властью.

— Выходит, я должна здесь оставаться до тех пор, пока не будет слишком поздно? Ждать, пока отец умрет?

Мои слова задели Леонардо, но его голос по-прежнему звучал мягко.

— Ваш отец вовсе не беспомощный человек. До сих пор ему удавалось продержаться. И скоро наступит время, когда вы сможете уехать. Это я вам обещаю. Оно обязательно наступит.

— Поскорее бы, — вздохнула я.

Теперь я жалею, что тогда поторопила время.